***
Трудно не удивиться тому, что ты просыпаешься. В первые несколько секунд, когда рычаг в твоем мозгу поднялся от «бессознательного» к «сознанию», ты чувствуешь себя так, будто вчера родился. Нет никаких беспокойств — ты не успел обзавестись ими. Нет никакого вчерашнего дня. Через мгновение он возвращается. Вместе со всем невыразимым дерьмом. Но первые секунды — это время, в которое существуют только ощущения: холодный воздух, пахнущий железом, кожей, чем-то солоноватым, руки и шея затекли. А потом ты думаешь: как же тебе удалось снова проснуться новым, свежим, чувствующим только запахи и отток крови от кистей рук? И жизнь тебе напоминает: железо — это кровь, кожа — обивка автомобильных сидений, ты весь одеревенел, потому что спишь в обнимку с тяжелым телом. Мертвым телом. Стайлз приоткрывает глаза. Стайлз дышит, и это прекрасно. Смотрит над спинкой переднего сидения в лобовое стекло: снаружи парковка и бледные стены мотеля. На парковке ни людей, ни машин, и кажется, что так было всегда — место необитаемо, как спустя десятилетие после глобального катаклизма. Рядом со Стайлзом Питер. О, боже мой. Мертвый Питер. Стайлз медленно высвобождается, отодвигая — он старается не думать, что. Он старается не смотреть. Вылезает из машины и разминает деревянное тело, моргает, щурится на мутный свет с затянутого пеленой неба. Он достает из багажника чемодан, берет немного налички и идет к ресепшну мотеля. Снимает номер. Это идиотизм — нужно двигаться, по статичной мишени легко попасть. Стайлз говорит себе, что это только на один день. Он должен разобраться, что делать с Питером. Что ему делать. Он находит на первом этаже прокуренный, но абсолютно безлюдный кафетерий с кофе-автоматами и дряхлым скрипучим паркетом, покупает несколько сэндвичей и газировки с собой, выпивает приторного кофе из пластикового стакана. Вкус то ли слишком резкий, то ли слишком смутный. Стайлзу кажется, что он еще не проснулся. Он говорит себе: «Соображай. Включайся. Подъем». Не работает. Мозг не желает идти на штурм. Он выбрасывает стакан и осматривает помещение, вдруг замечая хриплое звучание радио. В этом мотеле даже музыка, играющая в приемниках — дерьмо. Мелкая моторика не восстанавливается. Такое чувство, будто он один в гребаном городе. Последний человек на Земле. Полная тетка в фартуке за прилавком и похмельной консьерж — это просто роботы или плоды воображения. Стайлз думает: «Я ебанулся, что ли. Почему я ничего не делаю?» Спустя полчаса прокрастинации в номере ему не становится легче, он так и не набирается ни мужества, ни энергии, сэндвичи не лезут в горло. Стайлз просто говорит себе: «Всё», захлопывает дверь и спускается в холл. Выходит на парковку. К машине. Подумаешь, ноги не держат. Подумаешь, сердце барабанит у него в глотке, хоть он и проспал всего три часа. Ничего страшного, он видел трупов столько, сколько начинающий патологоанатом. Сейчас девять тридцать утра. Он просто откроет машину и посмотрит. Растекшееся за пеленой облаков солнечное бельмо напоминает яичницу. Он должен что-нибудь сделать с телом. Оставить здесь для полиции? Увезти куда-нибудь и закопать? Привязать камень и бросить в реку? Растворить в кислоте? Стайлзу дурно, когда дверца поддается со щелчком, Стайлз прижимает кулак к губам и приказывает себе не грохаться в обморок, потому что бессознательный парень около машины с трупом может слишком резко разбавить рутину местных дворников. Если тут есть дворники. Стайлз приказывает себе обойтись без панической атаки, но руки у него дрожат, зубы стучат, все его существо стремится убежать как можно дальше. Он делает вдох, выдох, и заглядывает в салон. Тело Питера выглядит так же, как вчера. Голова склонена к плечу. Он как будто задремал на заднем сидении. Стайлз смотрит на него долго, приходя в себя, сперва искоса, затем прямо. Питер выглядит просто уснувшим. От него не пахнет разложением. Трупные пятна не покрывают его шею, руки не отекли. Это не страшно. Стайлз становится коленом на сидение, чтобы подобраться к нему, нащупывает пальцами артерию. Пульса нет. Это не страшно. Стайлз вдруг понимает, что должен делать. Или не должен. Но это определенно то, что он сделает.***
Консьерж одет в вонючую кофту поверх рубашки, изо рта у него тянет, как из канализации. Он смотрит на Стайлза, поджав тонкие губы, упрятанные в дряблые складки кожи. Водянистые глаза этого пятидесятилетнего мужика — зеркало его истории болезни, они говорят, что по утрам он готов продать почку и родную мать за бутылку чего-нибудь крепкого. Стайлз прижимает к столешнице двадцать баксов, пока объясняет, что ему нужно доставить бессознательного человека в номер. Консьерж смотрит на него, как на полоумного, потом глядит на деньги. Он говорит, что у них тут есть телефон, по которому можно позвонить в «скорую». Стайлз отвечает, что это очень интересно, но не нужно, поскольку бессознательный человек скоро придет в себя, но, сэр, не лежать же ему в машине — ноябрь на дворе. Консьерж щурится и подается вперед так, что Стайлз может пересчитать поры на его распухшем носу, и хрипло говорит: — Вид у тебя нездоровый, парень. Твой друг что, тоже торчок? Накидался чем-то? Внезапно Стайлз понимает, что влез в серьезные долги в отношении моральных сил. Апофеоз отчаяния дышит ему в затылок, а этот мужик дышит ему в лицо перегаром и проблемами с желудком, и пистолет жжет Стайлзу спину за ремнем. «Томас Саммерс», — напоминает себе Стайлз. Он повторяет это еще раз. После третьего ему удается разжать кулаки. — Ладно, послушайте, — он старается говорить спокойно, — мой друг вчера смешал кое-какие препараты, которые ему не стоило смешивать, а потом подрался возле бара. Я обещал ему, что не повезу в больницу, потому что проблемы с копами ему явно не нужны. Я прошу вас помочь мне доставить его в номер. Через пару дней мы уедем и больше вас не побеспокоим, — Стайлз придвигает деньги. Он добавляет к первой еще две двадцатки. Сорок зеленых сверху явно успокаивают недоверие консьержа и настраивают на дружелюбный лад. Он улыбается Стайлзу, сворачивает бумажки, сует в карман кофты и громко зовет: — Райли! Из кафетерия выходит Райли. Здоровенный лысый детина с ослиным выражением лица. На нем белый в цветочек фартук поверх робы, руки блестят от воды. Взгляд его безынтересно проходится по холлу, мимо консьержа, и замирает на Стайлзе. — Райли, помоги этому парню занести в номер его приятеля. Пацан, ты ведь отблагодаришь Райли? Стайлз думает, хорошо ли вписались бы в скудный интерьер мозги Райли и консьержа. Он улыбается в один уголок губ и кивает. Райли не улыбается в ответ и проходит мимо. Он не задает вопросов и не отпускает комментариев. Берет Питера под мышки и вытаскивает из машины. Стайлз подхватывает ноги и едва успевает захлопнуть дверцу — здоровяк в фартуке уже идет. В этом стокилограммовом шмате мяса столько недюжинной силы, что Стайлзу не приходится брать и пятой части веса на себя. Они затаскивают Питера на второй этаж в номер двести шесть и сваливают на кровать. Она двухместная. Дивана нет. Стайлз решает, что потом побеспокоится об этом. Райли стоит посреди комнаты, и Стайлз достает из кармана джинсов очередную купюру. Райли смиряет его одобрительным и полностью удовлетворенным взглядом. Среднестатистический человек проще пареной репы — дай кому-то денег, и он позволит спрятать труп в своей ванной. Долбаный мир. Райли уходит, и Стайлз идет в душ. Ему требуется смыть с себя вчерашний день, если в этом есть какой-либо смысл. Он сомневается. Смысл в том, чтобы от него не несло кровью и потом. Из нутра вчерашний день не вымыть. Стайлз старается не думать о завтрашнем. О том, что будет через день, два и три. Не думать — единственный способ оградить себя от бездны отчаянья, в которую рухнешь, как только увидишь картину целиком. Но даже если ты не видишь чего-то, это не значит, что этого нет. И бездна отчаянья — здесь. Совсем рядом. За бортиком ванны, за задернутой полиэстеровой шторкой. На самом дне бутылки с гелем для душа. Стайлз намыливает волосы и делает вид, что бездны не существует, а она просто дожидается своего часа. Чтобы отгрызть ему голову и проглотить, думает Стайлз. Чтобы он съехал с катушек и застрелился. У него есть пистолет. У него есть пистолет, два M-4 и автомат Питера. Спасение разбросано повсюду, словно кто-то обронил коробочку с волей божьей. А Стайлз все еще жив. Если кто-нибудь вызовет службу спасения, пока ты пытаешься повеситься на шарфе в своей гостиной, то эти люди в медицинской или полицейской форме будут кричать в твою входную дверь, что ты должен жить, и что твоя смерть — это большая потеря, и что они помогут тебе, как только ты их впустишь. Стайлз наскоро вытирается одноразовым полотенцем и надевает чистые джинсы. Этот мотель — худший из всех, в которых они с Питером бывали. В ванной нет ни единого целого куска кафеля. Унитаз явно регулярно драят, но, похоже, уборщикам платят столько, что им западло пользоваться моющими средствами. Люди в медицинской и полицейской форме не будут знать ни твоего имени, ни того, есть ли у тебя родня и придет ли она на похороны, но они все равно будут кричать: «ВЫ ДОЛЖНЫ ЖИТЬ, СЭР!» А ты, блять, тринадцатилетняя школьница. Так обычно и бывает. Стайлз выходит в комнату: семь на семь метров, стоптанный ковер неизвестного цвета, пятнистый от пролитого кофе и вина, отходящие от стен обои. Питер лежит на кровати. Стайлз садится на край. Стайлз закрывает глаза. И шепчет: — Господи. Блядские силы небесные. Пусть у него, пожалуйста, будет пульс. Я не могу больше жрать из этого корыта с дерьмом. Бедром он чувствует предплечье Хейла. Если бы услышал, Питер бы оборжался. Бездна отчаянья подкралась к Стайлзу, застыв перед его глазами пеленой долбаных слез. Сквозь пелену видно: тумбу, покосившееся кресло и щель между тяжелыми шторами, ведущую к мутному небу за мутным стеклом. Стайлз молится этому ебаному небу. — Пожалуйста, не дай мне больше терять. И прижимает пальцы к шее Питера. И небо — небо его услышало.***
Если бы Питера Хейла спросили о лучшем моменте в жизни, он бы долго не раздумывал. Их было много — на скуку и тоску Питер не жаловался. Но были просто приятные, были невероятно приятные, а были те, что вышибали из него дух, словно кувалда, словно десять оргазмов одновременно. Питер думал, что таким одним из таких моментов могло бы стать самоубийство. На воображаемом интервью с воображаемым психиатром Питер бы рассказал, что самым замечательным эпизодом его замечательной жизни был тот, в который автоматные очереди вышили на его груди и брюхе партию в крестики-нолики. Это повлекло два невероятно приятных события. Номер один: одуряющая вонь страха расшибает Питеру все пять чувств. Он смотрит в карие глаза с расползшимися аж до радужек зрачками — Стайлз навис над ним, а над Стайлзом нависло небо. Питер лежит на земле, и Стайлз анестезирует его смерть своим ужасом, своим неравнодушием, таким, что рецепторы Питера идентифицируют его как беспокойство, доходящее до паники. Номер два: Питер просыпается. Питер просыпается после самого долгого сна в его жизни. Этим сном была смерть. Он просыпается, и первое, что он чувствует — болезненный укол в груди, будто диафрагму нанизывают на раскаленную спицу. Питер морщится, не открывая глаз, дожидаясь, когда спица выйдет из его спины. Он рефлекторно садится. Ему нужен воздух, как если бы он только что очнулся от наркоза. Дышать-дышать-дышать. Ощущение, будто захлебываешься. Он захлебывается кашлем. И тут вдруг это случается: Стайлз обнимает его. Влезает на кровать, чтобы сократить расстояние, изо всех сил прижимает его к себе, обхватив за плечи и пояс, его рука перемещается Питеру на затылок, вцепляясь в волосы. Питер как только родившийся слепой щенок — не может глаза открыть, координация сбита, с дыханием не управиться. А Стайлз анестезирует его рождение своим облегчением, этот запах бьет электроразрядами по обонятельному нерву, рецепторы Питера идентифицируют его как любовь. Удар кувалдой по голове. Стайлз вжимается лицом в его шею: прижимается носом и губами под ухом, затягивается воздухом с кожи Питера, целует, размазывая свои слезы. Десять оргазмов одновременно. — Сколько я пробыл в оффлайне? — голос Питера хриплый до неразборчивости. Руки Стайлза не очень-то легкие. Это успокаивает тахикардию — глубокого вдоха в такой мертвой хватке не сделаешь. Питер обнимает в ответ, дыша самым одуряющим запахом, какой когда-либо чувствовал. Приходя в себя, приходя в состояние полного, абсолютного спокойствия. — Шестнадцать часов. — Всего-то? Я думал, судя по твоей реакции, что не меньше года, и за это время ты успел окончательно ебануться. — Заткнись, — шепчет Стайлз. То, как он вцепился, точно в спасательный круг, заставляет Питера думать, что он все еще спит. — Я чуть не сдох нахрен, — голос Стайлза почти неразборчив, — это были худшие шестнадцать часов в моей жизни. Наверно, я ебанулся намного быстрее. Я просто понял, что если ты не очнешься, я никуда один не поеду, а, наверное, возьму пушку и… Стайлз не договаривает, потому что Питер целует его. Кладет ладонь на влажный с душа затылок, жмурится и задерживает дыхание. Питер думает, что все это ему снится где-то между раем и адом, пока дьявол раздумывает, забрать ли его к себе или, от греха подальше, закинуть в Чистилище. Ведь в реальном мире Стайлз не может подарить ему такой подарок ко дню рождения. Такой бесценный, фатальный подарок. Питер понимает, что жив благодаря ему, и что причина этому может быть лишь одна. Он никогда не думал, что бывает так хорошо, что так хорошо — физически возможно. — Нехрен меня затыкать, — говорит Стайлз, стоит Питеру чуть отстраниться. Питер расплывается в усмешке: — Если от поцелуев и есть хоть какая польза, то это как раз она. Он чувствует, как впервые за всю его жизнь что-то действительно идет, как надо. Стайлз сидит у него на коленях, он сутулится, выглядит таким уставшим, таким больным. И таким безмятежно счастливым. Впервые за всю жизнь Питер любит чье-то хрупкое, минутное счастье, которое скоро пройдет, больше, чем свое воскрешение. Чем все на свете. — Не уходи так сразу, — негромко просит Питер, придерживая запястье Стайлза, попытавшегося было встать. — Я же был мертв шестнадцать часов, черт возьми. У меня моральная травма. — Это третий раз, — фыркает Стайлз, — боюсь, уже не смерть тебя морально травмирует, а ты — ее. Питер улыбается и закрывает глаза. Многовековая вселенская усталость давит на него, приковывая к постели. — Это верно. Но посмотри на меня — я даже не могу сжать кулак. Ты должен обо мне заботиться. — Хочешь, чтобы я кормил тебя с ложечки? — Звучит соблазнительно. Но сейчас я хочу, чтобы ты побыл рядом. Стайлз вздыхает и забирается повыше на кровать, садясь в изголовье, и тянет Питера за собой, укладывая спиной на свою грудь. Он уже знает, как это работает. Как помочь Питеру прийти в себя. Но сейчас он делает это искренне. Сквозь пленку наваливающегося сна Питер видит стены самого жалкого номера на свете. Чувствует ветерок из приоткрытого окна. Чувствует рядом с собой свою пару… нет. Стайлза. Своего пацана. Если в загробной канцелярии кто-то перепутал досье, и Питер случайно попал в рай, то он не прочь остаться здесь навсегда. Он не прочь начать молиться и дать непреложный обет праведности. Питер забывается самым безмятежным сном в своей жизни.***
В десять утра Фред Биллис притащился к ресепшну и открыл пиво, чиркнув крышкой по ободранному краю стола. В десять тридцать он все еще стоит у ресепшна и пьет. Парни из двести шестого номера не нравятся Фреду, ох, как не нравятся, но без них он бы сейчас не потягивал холодненький «Самсон», а блевал бы в сортире. Шестьдесят зеленых в плюс к полтиннику за номер — такое с ним в этом поганым гадюшнике приключилось впервые. Фред Биллис пьет свое пиво в одиннадцать ноль ноль, когда этот пацан из двести шестого номера бегло спускается по лестнице и выметается из здания. Через сорок минут он возвращается с пакетом. Фред Биллис испытывает желание сообщить копам о том, что у него здесь двое долбаных наркоманов, явно замешанных в какой-то криминальщине. Но вся правда в том, что Фред просто не любит пидоров. Ружье хранится под столом ресепшна. Чтобы было удобнее выхватить, если какие-нибудь ублюдки ошибутся маршрутом по пути в Вегас и заглянут сюда в надежде сорвать куш. На следующий день Фред наблюдает, как пацан из двести шестого куда-то звонит по телефону-автомату. Говорит он тихо. Фред тянет водку, разбавленную колой. Пацан вешает трубку и долго стоит на месте, пялясь в пол, замерев, как ящерица. Потом этот пацан срывается с места и бежит вверх по лестнице. Еще через несколько минут он возвращается вместе со своим бойфрендом. Этот второй явно старше лет на двадцать. Крепкий мужик, мускулистый, и одежка стоит с половину неплохого автомобиля, но он бледен и еле волочет ноги, пацан ведет его, обхватив за пояс. В другой руке у него дорожная сумка. Рубашка на пацане немного задралась, видно рукоятку пистолета. Перед Фредом на столе, помимо бутылки, развернутая газета. Они проходят мимо него, не обращая внимания. Выглядят так, как будто кроме них в этом мире никого и нет. Пацан сосредоточенно следит за тем, как держится его дружок. Тот, что старше, подавляет хриплую одышку и опирается на него. В газете пишут, что старший, вероятно, угрозами заставляет младшего участвовать в преступлениях, ну так Фред бы журналюг сильно разочаровал. Эти двое — ебаные пидоры. В газете сказано, что за информацию о них полагается такое вознаграждение, с каким Фред мог бы обоссать стены этого клоповника и поджечь его. И уехать на Мальдивы, купив себе сотню ящиков отменной водки. Он вынимает из-под стола ружье и передергивает затвор. Эти двое останавливаются, услышав звук. На пару секунд холл погружается в многозначительную тишину. — Копы уже едут сюда, ребята, — сообщает Фред, целясь пацану в голову. — Можете не торопиться, вам это вряд ли поможет. Эти двое медленно поворачиваются к нему: старшему тяжело двигаться, пацан ему помогает, плотнее обхватывая рукой. Затем отпускает, и старший выпрямляет спину, оказываясь перед ним. Фред больше не может прицелиться в пацана, так что метит в голову мужику. — Сделай себе одолжение, — говорит мужик, щурясь, — опусти эту дуру. Она вообще может стрелять? Голос у него ироничный, располагающий, полный обаятельной дьявольщины. Мерзкий. — Хочешь проверить? — Фред крепче сжимает ружье. — Руки подними. И ты, дрищ, выйди, чтоб я видел, или я твоему парню сейчас морду прострелю! Младший не выходит из-за спины мужика, а тот поднимает руки. Очень медленно. И расплывается в улыбке. Фред готов поклясться, что этот ублюдок не боится ружья. Фред готов поклясться, что от этой гребаной улыбки ему самому становится дурно. Он видел такие улыбки в кино перед тем, как психопаты сжигали жертв живьем. Холод прокатывается по спине. Может, водка паленая? Черт разберет, но Фред чувствует, как ноги немеют со страху. А этот старший ему ухмыляется. Под глазами у него такие тени, будто он от рака умирает, а рот ухмыляется. Ебаные торчки. — Опусти ружье, — говорит старший, — не заставляй нас убивать тебя. — Что за хреновы бредни? — рявкает Фред. — Я сказал, ты, пацан, хорош прятаться за его спиной, я сейчас стрелять буду, блять! Фред целится и без тени сомнения кладет палец на спуск. Наверное, это все поганая водка — Фред напуган до усрачки, он не успевает проследить за пацаном, который вдруг дергается вправо и, почти сидя на корточках, стреляет из-под поднятой руки своего дружка. Фред пытается открыть огонь, но уже не может. Он ловит пулю центром груди, и все тело сразу будто немеет. Он шокирован и ни о чем не успевает подумать. Напоследок он видит, как из кафетерия ковыляет Райли с топором для разделки мяса в руке, и пацан стреляет ему по ногам. Вздернутая белужьим воем Райли тьма захлестывает Фреда, и он валится на пол, сшибая рукой свою последнюю водку с колой.