Мир балансирует

Больше, чем все, меньше, чем ничто. Летали там киты, небывалой немоты, вплетая в венки цветы, не стыдясь своей духовной наготы, не видя царящей в мире нищеты. — Порой в твои когти попадает всего один остров, а порой целая Империя, — говорил Сумеречный, нервно перебирая бледными пальцами воина по складкам лиловой ткани с золотыми узорами. Он парил недалеко от жутковатого трона из дорогого бархата и грубых черных досок, свитых жесткой колючей проволокой. Точно сочетание хаоса и порядка, контраст роскоши и бедности, свободы и плена. Вокруг плыли в вязком воздухе узорные металлические фиолетовые светильники, отбрасывавшие тени на розовато-белесое, как кожа белуги, лицо Чужого, который усмехался: — Когти? У меня нет когтей. Но удивительно, как всего один человек может повлиять на ход истории. Порой всего одного острова, а порой целой Империи. Весь вопрос в том, что это за человек. И будет ли он нестись на кровавых крыльях отмщения или попытается, получив темную силу, остаться ангелом — выбор. Выбор — это и есть человек. И тебе ли не согласиться. — Вот только людей выбираешь ты. А потом уже люди, думая, что наделены властью, делают свой выбор между добром и злом, порой и не зная, что им за "подарок" подсунули. И твой выбор — это игра, твоя эгоистическая игра, а не основа мироздания в выборе человека, — недобро блеснули пронзительные глаза Сумеречного. Чужой вставал с трона, плавно отталкивался от порога. Мимо него в Бездне пролетали силуэты то крыс, то голубей. И одни парили в вышине, другие скалились из недр грозового неба, что расстилалось под ногами. И вокруг висели, едва шевелясь, обломки. То части мостовой, прямо с фонарями, то увитые колючими розами заглохшие от бурьяна сады. И не существовало теплых красок, точно на дне. Чужой полуулыбался, но его лицо никогда не несло определенного выражения, а ход мыслей не отражался в бесстрастных непроницаемых черных глазах без белков, точно у птиц. Только голос протяжно и мелодично переливался легкой насмешкой и констатацией фактов: — Пока есть время, можно и играть. А наше время — вечность. Наблюдать, как люди сами себя пожирают, достаточно только вывести их из баланса, немного подтолкнуть. Да, я не верю в их добродетельность, я видел слишком много грязи. Зачем тебе верить в них? Тебе, существу, что ведает все, но ничто не может изменить. Он всегда говорил так, словно каждая его фраза записывалась кем-то, но скорее насмехался над своей мнимой гордыней. — Только масштаб разрушений зависит от того, к кому твоя сила придет, — очевидно, злился в присутствии своего потустороннего знакомого Сумеречный, отчего его рубище нищего подернулось волной, превращаясь в длинную рубаху-кольчугу из бурой драконьей кожи, а в руке вместо лиры возник прямой меч с узорами. Темно-русые волосы развевались, точно грива, скользя по воле воздушных потоков из-под спавшего капюшона. Чужой не обращал внимания, паря в пределах своих безграничных владений, говоря небрежно: — Не имеет значения. До сих пор никто не отказывался. И кто знает, чем обернется эта игра. Больше всего мне нравится говорить завершающие слова. Это как картина, книга с иллюстрациями. Я всегда знаю, где последняя глава, где эпилог. Самоуверенность существа раздражала. Он говорил о людях, точно о героях романа, точно он мог вот так запросто распоряжаться судьбами. Вмиг Сумеречный оказался за спиной Чужого, взмахнув мечом, отчего правитель Бездны молниеносно развернулся. Скрещенные на груди руки незаметно раскинулись, разомкнув плотный замок, которым точно закрывалась сама душа. Сумеречный шумно потянул воздух над ухом противника, отчего ноздри его орлиного носа гневно трепетали. Разговор этих двоих длился очень давно, но никогда не приходили они к согласию, при этом почти и не споря. Противоречия их оказывались глубже споров. — А это еще что? Угроза? Мне? — удивленно вскинул тонкие черные брови Чужой, ловя клинок между сомкнутых ладоней. — Последнее время ты неплохо скрашиваешь мою бесконечность, любезный друг. Но как будто забываешь, что я тоже... бессмертен. Чужой едва заметно вздохнул, будто сожалея и насмехаясь над этим фактом. Не так уж не нравилось ему это бессмертие. — Откуда тебе знать? — прошипел Эльф, теперь усмехнулся он. — Ведь люди в твоем присутствии столбенеют, впадают в транс. Чужой сощурился, отводя мягко лезвие меча, что через миг снова превратился в лиру, то ли по велению правителя Бездны, то ли по приказу владельца. — Киты... Киты, парящие в небе, — только проговорил Чужой чуть сдавленно. Вновь он плотно сомкнул руки на груди, обводя взглядом свои чертоги. Нет. Никаких китов. Никаких крыс. Ни единого голубя. Ничего похожего на жизнь. Только руины, целые куски роскошных домов, точно расколотых землетрясением и повисших в невесомости. Вот они — результаты великих игр. — Неужели только для этого тебе так понадобился этот человек? — разочарованно покачал головой Эльф. Чужой отвел взгляд и остался один, а Сумеречный ушел, растворяясь для Бездны, очень скоро он лицезрел перед собой лианы, пальмы, песок, о который плескались волны, а в вышине, прямо под самым солнечным диском, летали разноцветные птицы. И низко над островом парили, недобро хрипя, падальщики-орлы. У них было много пищи, нередко человечины. Сумеречный пошел к рыбацкой деревне, что лежала в низине. Дома на столбах, рваные сети, несколько деревянных лодок. И люди в красных майках, от которых пытались спастись местные жители, пугливо жмущиеся к своим домам. Им бы следовало покинуть опасное место, которое облюбовали пираты, но некуда оказывалось бежать, нигде не ждали. Именно там находилась закрытая от лишних глаз пологом лиан пещера, где снимали Оливера. Эльф спускался с холма к воде, покручивал ручку колесной лиры, начиная петь, смешивая стили: — Что нам сделать с пьяным китобоем? Что нам сделать с пьяным китобоем? Рано-рано утром... — Эй, старик! Прекращай эти завывания! — окликнул его караульный пират с деревянной вышки на холме, вскинув снайперскую винтовку. — Не слышал, ***? Сваливай отсюда, пока жив! — А я не жив! — усмехнулся Сумеречный и исчез. Пират протер глаза, затем его лицо не сказать, как искривилось, когда он понял, что такие вещи под самым сильным кайфом не привидятся, но завязывать с этим делом он не намеревался. Куда уж завязывать, когда вокруг столько соблазнов. Сумеречный же уже незримо спустился к самой рыбацкой деревне, захваченной всецело пиратами. Несчастное поселение стало базой наркоторговцев за то, что в скале, к которой прилепилась деревушка из десятка бунгало, обнаружилась обширнейшая длинная пещера. Именно там теперь перерабатывали наркотики, пробовали новые вещества на особо невезучих пленниках. Эксперименты заканчивались нередко плачевно. Но кого это волновало? Возле пещеры стояли два огромных портовых контейнера, забитых доверху аккуратными одинаковыми пакетами с белым порошком. О том, что находилось в самой пещере знали только пираты, остатки местных туда не пускали, но упрямые люди не покидали опасный залив. Упрямые или отчаявшиеся. Один человек с колесной лирой заглянул, отодвинув завесу лиан, скрывался между клеток, растворялся, становясь невидимкой. Несуществующие, не принадлежащие ни одному из миров. Наблюдатели судеб. Только никому не становилось легче от наблюдений. Смертных и бессмертных. Они наблюдали, как завершались великие эпохи, рушились незыблемые империи, сменялись сотни поколений. Они существовали над всем, Чужой уж точно, а Эльф... Он и сам не знал, возможно, необоснованно все еще считая себя человеком, как когда-то давно, две тысячи лет назад, даже больше. Он шел между пустыми клетками для живого товара, переступая через въевшиеся пятна крови в пыточной. Он видел кандалы, веревки. Он помнил каждого, кто побывал здесь. Но лишь холодом отзывался ужас в его сердце, пропитанном скорбью за мир. На орудия пыток отбрасывали зловещие отблески яркие прожекторы, ослепляющие Оливера, поэтому парень не видел самого ужаса, а если бы и увидел, то глухо бы и отстраненно отзывались в нем страхом за себя чужие страдания. Сумеречный задумчиво рассматривал, то Оливера, то вьющегося, как в шаманском танце, Вааса, вспоминая Чужого, раздумывая, что он мог найти в этих людях, откуда берутся мотивы выбора. Даже мотивы тех, кто не существует по определению живых. Но если все относительно, то для чего вообще истина? Если все повторяется, зачем двигаться вперед? Если все безумие, то что считалось нормой? Ни Оливера, ни Вааса эти вопросы не волновали в тот миг, правда Ваас обернулся на прожектор, возле которого в тени, скрывая лицо капюшоном, незримо представал Сумеречный. Однако главарь как будто игнорировал факт того, что пришелец из Бездны считает себя невидимым: сморщился, присмотрелся, махнул рукой, как будто хотел развеять морок, затем метко плюнул, так что Эльф едва уклонился, впрочем, не удивившись. Это было... Забавно! Только Чужой издали рассматривал эту вечную трагикомедию, а Сумеречный из самой гущи событий. То там, то здесь. — Забава. Отрава. Кандалы, клетки. Ядовитые таблетки, — пропел тихо Эльф, крутанув рычаг колесной лиры, голос отозвался шорохом ветра, отраженного от низких сводов обширной пещеры. Ваас на звук обернулся на миг. Как будто ему часто являлись такие надоедливые пришельцы, недовольно сморщился, но не обратил внимания, не ощущал ужаса перед инфернальностью всех этих существ, точно став одним из них. Но если не остается в личности человека, то кем он становится? Пираты, впрочем, слегка поежились, будто коснулся их крылом дух смерти, унесшийся черным вороном за далекие холмы. А Оливер и подавно совсем съежился, привязанный к жесткому деревянному стулу. Парень едва сдерживался, чтобы не всхлипнуть, зубы его громко отбивали дробь, а Ваас, находясь, очевидно, в отличном расположении духа по меркам маньяка, начал в некотором смысле заискивающе: — Ну что, брат, всегда мечтал стать кинозвездой? Лос-Анджелес, да… О***ный город! Столько возможностей, — пират повел рукой, точно мечтательно представил город Голливуда, потом покачал осуждающе головой, хмурясь презрительно. — А ты, ***, на что тратил свою вонючую жизнь? Ну ты и ***к, брат, — и снова сорвался на угрозы, стоило только начать обзывать пленника. — Ты полный мешок ***! Но я спокоен, — пират встряхнул головой, разворачиваясь спиной к пленнику, подходя к налаженной камере, поглаживая придирчиво объектив. — У нас здесь свой Голливуд: страсти, трагедии, драмы. Выбирай свой жанр. Выбор... — он будто запнулся, перескочив на другой поток мыслей. — Что еще придумают эти ***? - но тут же буквально заставил себя вернуться, подходя вплотную к пленнику. — Поглядим, как ты близок со своей семьей. — Я, — с трудом от нервных судорог попытался выдавить из себя хоть слово Олли, решительно не слушая, что там говорит его мучитель, уж больно ему страшно сделалось. — Ни**я! — заорал главарь, поудобнее стремительно размахиваясь увесистым кулаком. Оливер поначалу не рассчитывал, что его начнут бить, но, видимо, это и являлось главным спецэффектом в фатальной трагикомедии великого и ужасного режиссера Монтенегро. Первый тычок в живот пленник перенес еще относительно спокойно, хотя в глазах на миг стало двоиться, а в ушах поднялась пренеприятная какофония. И главное, парень сознавал, что это только начало. Объектив казался ему двойственной странной вещью: и мучением, и спасением. Единственное спасение, потому что через него он мог связаться с родителями, но мучение, потому что на камеру его обещали мучить. И он холодел от мысли, что они могли с ним сделать, ради зрелищности. Ему почему-то сразу припомнились страшные фильмы вроде "Пилы" и "Фредди Крюгера". Они всегда казались ему очень прикольными, да на большом экране так смотрелось, что попкорн жевать забывал. Столько кровищи! Но вот эта "кровища" оказалась настоящей, а не бутафорской... И не так уж много, меньше, чем в фильмах. Но чтобы убить Винсента хватило. Олли представил, что вот сейчас смертельные фокусы из Пилы начнут проводить с его участием. А потом его тело тоже выкинут на задний двор, чтобы мухи засиживали. Его! Да во цвете лет! Пленник испытал даже не ужас, а возмущение. Всегда-то он себе казался чем-то исключительным, как кажется большей части посредственностей. От того страх перед пытками только возрос, немного возвращая к реальности. Но Ваас не особенно тратил неисчерпаемые ресурсы своей черной фантазии на такую мелкую сошку, как какой-то вихрастый американец. Второй удар пришелся по скуле, третий был чем-то вроде пощечины, будто Олли своеобразно "гримировали" перед началом съемки. И ладно бы еще был под кайфом, как обычно, когда и краски все яркие, и ощущение искаженные так, что мозг с трудом называет боль болью, она вообще слова теряет по большей части. Так нет! Ничего не давали, уже который день слегка ломало. Ощущения, как назло, обострились. Оливер уже был бы рад и галлюцинациям. Слышать голоса — это не так уж страшно, послушал и пошел дальше, если, конечно, есть куда идти, а непонятные субъекты начали нарушать суверенность его рассудка именно в клетке. Ваас между тем продолжал орать, нависая: — Тебе слова не давали! Ты... — но заставил себя успокоиться, развел руками, выдыхая. Конечно, так он и успокоился, предварительно накурившись! А обкуренность выдавали яркие красные прожилки в мутных белках глаз. Оливер не понимал, почему от такого наслаждения, как наркотики, этот маньяк так звереет. Вот Олли обычно наоборот расслаблялся и становился чрезмерно щедрым, хотя вообще-то он никогда не напрягался и денег не считал. Тем не менее, Ваас переключился на какую-то другую волну, заухмылялся в предвкушении: — Ок, все просто, я умею объяснять для тупых, все просто: я режиссер, ты актер. Ок, ясно? Ты, парень из Лос-Анджелеса, видел когда-нибудь, чтобы актеры играли до команды режиссера? Чем вы, ***, там вообще занимались, что ты такой тупой? Итак: "Мотор! Начали!" Вот, теперь можешь говорить: "я..." Оливер сидел, глотая сопли и слизывая кровь с разбитых губ, из глаз от ударов потекли слезы, но мерещилось, что посыпались искры. Парень явно был не в адекватном состоянии, поэтому только услышав, что ему разрешено теперь просить всех благ у этой спасительно-мучительной камеры, он заорал, давясь словами, сбиваясь, восклицая, не думая: — Папа! Мама! Спасайте! Я крупно влип! Крупнее, чем обычно! Срочно соберите выкуп! Цену они назовут, наверное... Только... Только вытащите меня отсюда! Вообще-то такие тирады он выдавал нередко лет этак с двенадцати. Тогда он еще не подсел на наркотики, не связался с плохой компанией, но уже начинал, пользуясь вседозволенностью, влипать в неприятности, из которых его тощий зад, естественно, вытаскивали родители. Ваасу сумбурная речь явно не понравилась. На злобном его лице застыло слегка разочарованное выражение, он прицыкнул, махнув рукой, явно ожидая более оригинального представления: — Ни*** не так ты сказал. Но по***, ты мне надоел. Затем главарь отошел от пленника и точно забыл о нем, уставился в камеру, то вплотную придвигаясь к ней, то наоборот позволяя себя как следует рассмотреть, да еще перемежая спокойные и устрашающие интонации, не забывая подкрепить их мимикой и жестами, иногда неприличными. — Так, не знаю, как вас там зовут, *** ***, и Лос-Анджелес ваш ***! Но суть в чем? Суть в том, что если вы не соберете выкуп, или на острове начнется переполох, высадка десанта и прочая *** по вашей наводке, то сначала вы получите левую ногу вашего ***-сыночка, через месяц правую. Потом его мелкий ***, затем поочередно руки. Пальцы и уши, разумеется, отдельно. Голову в гирлянде из кишок приобретете в последнюю очередь. Условия договора ясны? Теперь слово вашему многообожаемому отродию. Оливер явно слишком живо представил, что с ним намереваются сделать. Да, он любил иногда посмотреть в Интернете фотографии, например, жертв нападения крокодила или автотранспортных аварий. Это в чем-то завораживало. Цинично, но весело. Моралью-то он не обременял себя, поэтому испытывал только веселье, острые покалывающие искорки адреналина. Но как столкнулся в настоящем, так все эти фотографии стали более, чем реальными. И настолько живо на себя примерил, что, переходя на визг, заорал на весь грот громче главаря: — Я не хочу умирать! Спасите! Спасите! Я не хочу умирать! — "Стоп!", — сопроводил команду ударом в солнечное сплетение Ваас, затем довольно потирая ручищи продолжал. — О, шикарно вышло. Ты не так безнадежен, а то я чуть не разочаровался в Лос-Анджелесе, — затем он уже бормотал себе под нос, слегка покачиваясь, как в танце или как пьяный. — Надеюсь, та девица сыграет не хуже. Что, сознание потерял от усердия? Бывает. Все бывает. Вот так и получается, брат, где-то семья убивает тебя, где-то ты убиваешь семью. Кто опередит. И в чем... Больше Оливер ничего не слышал, его потом куда-то тащили, кидали мешком. Он вроде бы и сознание не терял. Ведь потерял сознание - это почти как путешествие во времени: очнулся уже в другой обстановке, которая могла, правда, сулить еще большие беды. Но пленник болтался где-то на грани реальности, практически парализованный, без сил двигаться, но слегка понимающий, что с ним что-то происходит, что его везут под палящим солнцем, привязывают снова к стулу. А в голове плыли какие-то воспоминания, точно старые истершиеся фотографии, которые память, к сожалению, не в силах перевести в цифровой формат. Вот снова какие-то неприятности всплыли, снова родители. Оливер верил, что отец теперь после записи обязательно его спасет, ведь это же родители. Любил он их или нет... Никогда не задумывался. Были такие люди, они платили за его обучение, обеспечивали шикарную жизнь, не ограничивая и явно не предполагая, что сыну придется в поте лица зарабатывать на свой хлеб. Хлеб... Еда! На острове Оливер прочувствовал, что значит голод, не понимая, как раньше мог оставлять столько недоеденных блюд в ресторанах. Но новый незаслуженный мощный удар пониже желудка скрутил тошнотой, так что мысли о еде отпали. Уже утром было дико больно пить воду, она обжигала пищевод, точно только усиливая кислоту. Еще не знают люди, что такое самоедство... Человек всегда сам себя ест! Били пленника, очевидно, просто так, чтоб смирнее был, да еще снова голос Вааса слышался, а следом за ним голос Джейсона... Стоп! Джейсона! И голос Лизы! — Дже... Джейсон... Ли... за, — беззвучно прошептал охрипшим голосом Оливер, но его не услышали даже сторожа. Бредовые видения и реальность смешались воедино. Отчетливо только проступил запах гари, но затем все дальше уходил, уплывал. Все менее четко, сливаясь с духом бензина на дне раскаленного кузова машины. Осознать, что, вполне вероятно, это пытались сжечь его друзей, Олли не сумел. Порой в подзвездной суете летели ангелы не те. Их крылья, пепельнее ночи, слепили смертным страшно очи. Не знали, для чего спешат, возможно, к спуску прямо в ад. И лишь им ворон прокричит на древе, что сухостоем все молчит. Ворон видел все, ворон не мог вмешиваться в суету людей. Сумеречный... На грани ночи, не знающий покоя. И лишь черные глаза кита из Бездны равнодушно мерцали фиолетовыми искорками. Кит видел все. И птица с обитателем глубин — тоже монолог, сойдет на нет, да станет водой воздух, то корабли затонувшие, то облака отраженные в глади моря. Оливер приоткрыл глаза: он снова лежал в клетке, в духоте, но затылком ощущал, что находится там не один. Парень с трудом, скуля, перевернулся на спину, стремясь поглядеть, кто находится рядом с ним. Через миг измученное лицо его тронуло подобие улыбки: — Райли... Райли, это ты?! Неужели это ты? Чува-а-ак!