Мир. Огромный и неизмеримый. Столько возможностей и вариантов. На каждого человека на этой планете по миллиону возможностей, по сотне вариантов. А теперь умножим имеющиеся семь миллиардов на миллион. Сколько вышло? Много, не так ли? Представим на секунду, что каждый из этих семи миллиардов обладает всем миллионом возможностей своего тела и мозга. Человек с неограниченными возможностями способен получить не только всю сотню вариантов прожить свою жизнь по-разному, но и получить весь мир. Представили? Забудьте. Таких людей не существует.
Люди ограничены в своих возможностях, в своем развитии и стремлениях к самоизменениям. Те десять процентов, на которые мы используем свой мозг, — это граница наших возможностей. Одна тысячная тех возможных вариантов, которые мы могли бы получить, если бы обладали всеми возможностями. Мало, не правда ли? А теперь представим на секунду, что вы обладаете одной сотой этих вариантов? Уже лучше, ведь так? Вот только и здесь есть одно «но». Таких людей не существует.
Весь наш мир — одна большая система. Мы находимся в системе. Мы — составляющие этой системы. Мы движимы этой системой. И мы — баланс этой системы. Когда из сбалансированного механизма часов выбивается одна деталь, стрелки убыстряют свой ход или же запаздывают на микросекунды, вызывая волнение часовщика. Он вскрывает механизм, выискивая плохую деталь, заменяя её новой и восстанавливая обычный ход времени. Но если вдруг таких деталей оказывается несколько, механизм выходит из строя — стрелки останавливаются, время замирает, система дает сбой. Детали вынимаются из механизма, оставляя после себя пустое место, которое вновь заполнится новыми деталями. Часовщик откладывает часы на протертую от пыли полку, изредка бросая на них взгляды и следя за степенным ходом стрелок и бесперебойной работой механизма.
Но иногда система собственноручно создает бракованные детали, запуская их в механизм и выявляя таких же, как они. Не таких, как остальные с их тысячной долей. Плохих. Ломающих систему, которую часовщик выстраивал на своих полках веками. Представьте на мгновение, что вы — брак системы. Представили? Забудьте. Таких тоже не существует. Система идеальна и нерушима. В ней не может быть таких деталей. Наши измерения заканчиваются на одной тысячной. Два нуля перед единицей — это наш предел. Это его предел.
Вокруг него не было ничего. Белые стены, белый пол, белый потолок. Белые шторы — легкие и воздушные, словно взлетевший на воздух тонкий пласт сладкого зефира. Здесь почти не было мебели. Только та, что он построил сам. Стул, вырезанный из брошенных на свалке досок; стол, купленный у старого избитого склерозом ремесленника; приобретенный по дешёвке у него же шкаф для скромных пожитков. Здесь не было даже телевизора. Никаких источников связи и других малейших возможностей для системы. В этой комнате он был один. Сам по себе. Вне системы и её отлаженного механизма. О ней напоминали лишь ветер, забирающийся сквозь открытые окна с выходом на балкон, который украшала по-венециански увитая металлическая перегородка, разделяющая его с улицей; да звуки, доносящиеся снизу до высоты пятнадцатого этажа. В комнату пробивался солнечный свет, утопающий в зефирно-шифоновых шторах, давая ему понять, что сейчас на часах примерно чуть больше полудня.
В его мирке отсутствовало всё. Даже время, понятие которого было для него смазанным пятном на фоне этих штор. Он следил за ним, лишь когда приходила пора расставаться с уютными венецианскими завитушками на балконе и бросать нажитый набор мебели без эмоций. Потом ему вновь приходилось искать такой же стул, стол и шкаф, в который он бы сложил пожитки до новой волны проверок системы. Его жизнь шла по кругу, словно замкнутое колесо в клетке домашнего хомяка, из которой нет выхода. Он мог лишь на какое-то время остановить его ход, чтобы набраться сил на новый забег и преодолеть порог допустимой нормальности.
Нерушимая система никогда не дает сбоев. Она идеальна по своей сути. И это то, что мы видим. Обычная жизнь — один вариант и одна тысячная возможностей вашего тела и мозга, рассчитанная на этот вариант. Тот порог допустимой нормальности, установленный самым первым в истории механизмов часовщиком, под чьими пальцами рождалась система составляющих. С этого самого момента мы получили свою тысячную, благодаря которой механизм отлаженно идет сквозь времена и эпохи. Сквозь века и поколения часовщиков. Только они владеют чертежом механизма, из которого нам не выбиться. Они контролируют ваши варианты, отбирая шансы на другой исход.
Его взгляд бездумно скользил по белоснежному пространству комнаты, вбирая пустоту внутрь себя. В белом цвете не было ничего. Никаких оттенков и эмоций. Никаких упоминаний о системе с её спектром из миллиона пикселей, называемых одним цветом. Стерильно чисто и безгранично. В этой пустоте не было границ. Как для него, так и для его одной сотой.
Он чувствует гораздо больше, чем остальные. Легким касанием пальцев, случайным столкновением или намеренным прикосновением. У него есть тысяча способов заглянуть в душу человека, не выворачивая его тело наизнанку и не пачкая рук. И столько же способов превратить собственную душу в растерзанное подобие сгоревшего дотла костра жизни. Он чувствует гораздо больше, чем остальные.
Касаясь чужой руки или даже кромки одежды, он считывает всю жизнь человека за доли секунды. Все эмоции и чувства. Все переживания и падения, проживая их за такой короткий миг. Проживая всю чужую жизнь за одно прикосновение. Приобретая новый вариант для своей одной сотой. В его жизни всё наоборот. Для него не существует предела вариантов. Малейшим прикосновением он получает любой вариант прожитой жизни, не всегда имея выбор. Протягивая руку к незнакомцу, никогда не знаешь, какой вариант тебе достанется. Как сломанная русская рулетка. Либо выживешь и приобретешь новый шрам, либо сгинешь в этих эмоциях, покончив с поиском идеального варианта. Он больше не хотел слышать выстрела, совершенного неудачным выбором. Слишком много шрамов от этой игры.
Он сидел на стуле, придвинувшись к столу и склонившись над его поверхностью. Глаза закрывала упавшая тёмная челка, которую он довольно часто убирал, вплетая пальцы в волосы на манер расчески. С улицы раздавался громкий вой сирены, разбавленный гудками машин. Парень скривился, сжав ручку так, что кончики пальцев секундно покраснели, белея и холодея от недостатка крови. Звуки раздражали, но он упорно не хотел закрывать окно. Свежий воздух — единственное, что он мог себе позволить вдали от системы.
Аккуратным каллиграфическим почерком он вывел на узких полях страницы «27.07.2030». Строчкой ниже вырисовалось из-под пера ровное «понедельник». Каждый понедельник он делал пометки в своем дневнике. И сегодня он снова пишет одни и те же слова в надежде, что в один из таких понедельников он напишет совсем другое. А пока, вот уже десять лет, он пишет эти слова. И они не изменяются ни на одну букву, ни на один слог. Лишь только цифры в них меняются.
Он чувствовал гораздо больше, чем остальные. Он чувствовал то, что недоступно другим ввиду их непрекращающихся хомячьих забегов. Чувства, эмоции — падения и взлеты, радости и разочарования. Они пробегали цветными картинками в его голове, выворачивая его нутро наизнанку. Он лез в чужую душу, руша свою. И открытие, сделанное им десять лет назад, не сделало его жизнь легче. Даже предметы имеют свою душу и свою жизнь. Он чувствовал всё. Таких, как он, называли эмпатами. И да. Таких не существует.
Эмпатия. Сопереживание и сочувствие, выливающееся в эмоциональный отклик эмпата. Обычное понятие психологии, ничем не примечательное для обычных людей. В каждом из нас это заложено от рождения. Мы можем понять, что чувствует человек, лишь взглянув на него. Мы можем понять, что пережил человек, копнув в его душу за стаканчиком глинтвейна где-нибудь в баре. А после — уходим, забыв эти чувства и живя прежней жизнью. Лишь влияние выпитого глинтвейна скажется на вашем сердце и погибших клетках головного мозга, которые заменятся новыми, не имеющими памяти о былом вечере. Но ему не помогала даже регенерация. Его сотая была значительно сильнее обычных физиологических процессов.
Коснувшись человека или вещи, принадлежавшей когда-либо этому человеку, он узнавал всё. С момента рождения до момента касания. Всё. В его руках, если быть точнее — памяти, откладывалось всё, что мелькало перед глазами. В его руках, точнее, памяти, было оружие против этого человека. Его малейшие слабости, моментально превращающиеся в ниточки для влияния. В его руках было сосредоточено массовое оружие, способное превратить механизм в вечный двигатель, работающий под влиянием поколений часовщиков. И тогда не придется протирать пыль на полках и заводить часы по-новой из года в год, выявлять поврежденные детали и создавать новые. Он мог бы стать оружием в руках системы. А мог бы навсегда прекратить ее существование, став во главе механизма.
Он не помнил своего детства. Оно прошло для него словно укрытое пеленой. Иногда он подозревал, что эта тайна сокрыта под замками его памяти. Кто-то скрыл её, не желая, чтобы он узнал правду. Похоже на теорию заговора. Одну из. Такие любимые для той страны, в которой он находился. И он должен найти её разгадку. Этот дневник — индикатор степени её разгадки. И пока что он топтался на месте, строя лишь догадки.
Он был умён не по годам. Опытен отнюдь не для своих лет. Пережив столько вариантов жизней, он извлекал чужой опыт, забивая им свое внутреннее «Я», сокрывая его от самого себя. И только в этих белых стенах, сидя за этим старым столом, не имеющим ни единой эмоции, он нащупывал где-то внутри свою личность, впитывая мозгом её остатки. Пытаясь не потеряться в изобилии человеческой эмоциональности.
Он бесшумно вздохнул, поднимаясь со стула и подходя к раскрытому балкону. Вдохнул свежий воздух, прикрывая глаза. Ветер нежно прошелся по расстегнутому воротничку клетчатой рубашки, огладив нежную светлую кожу, забравшись во впадинку ключиц и ловко пробравшись под тонкую ткань. Вызвал столпы игривых мурашек, показывая ему всю прелесть летней поры. Тёплый и сухой воздух, запах листвы вперемешку с городской завесой пыли. Здесь, на высоте пятнадцати этажей, воздух был чуточку чище. Он мог дышать полной грудью, не чувствуя давления системы. И это всё, что он мог себе позволить.
Он коснулся пальцами штор, мягко пропуская ткань между пальцев. В уши громким натиском ударило собственное сердцебиение. Кровь разлила по венам пульс, разделяя его порционно и вплетая в каждый зеркальный нейрон. Он чувствовал. Сильно, ярко и оглушающе больно. Шторы — единственное в этой комнате, где ещё хранились остатки чужих чувств. И эти чувства были словно наркотик для него. Они не похожи на другие. Они... Сильнее, ярче. Они смертельны и опасны. Они таят в себе загадку, которой неподвластна ни одна теория заговора. Они таят в себе разгадку системы. Его личную разгадку.
Он нашёл эти шторы совершенно случайно. Они не были какими-то особенными или необычайно красивыми. Обычная ткань — лёгкая и прозрачная, обычный воздух, проходящий сквозь них. Это были единственные шторы на той пустой распродаже у чьего-то гаража в спальном районе. Это были единственные шторы, которые он смог купить за пару оставшихся долларов в кармане. Ведь окно его квартиры должно что-то украшать, ведь свежий воздух — это единственное, что он мог себе позволить вдали от системы. И он потратил деньги на них, даже не решаясь их касаться в тот день.
Заплатив последний доллар какому-то бездомному мальчишке, он попросил его коснуться их вместо него, принеся в его квартиру и повесив на гардину под потолком. И только оставшись наедине с ними, он решился. И с тех пор он проделывал это каждый день. Изо дня в день, пока система давала ему передышку между проверками своих механизмов. И из раза в раз эти ощущения были новыми для него. Он не мог к ним привыкнуть, сколько бы раз ни касался их и не держал в своих руках. Но и у его тела и мозга были не безграничные возможности. Даже его сотая не позволяла ему задерживаться на них пальцами больше минуты. Точнее, четырнадцать секунд и шестьдесят восемь миллисекунд. Это его рекорд. Что было потом, спросите вы? Ничего. Его не существовало.
Выдохнув весь набранный вдохом воздух, он открыл глаза, фокусируя взгляд на белоснежной, светящейся от солнца ткани. Так ярко. Так много. Но так непонятно. Он не понимал в них ничего. Это странный спектр неизмеримого количества чувств, словно... хозяин этих штор — не человек. Словно он — его искомая отгадка. Его настоящее «Я». Его ключ избавления от конспирацизма системы. Его шанс на еще один ноль перед его единицей. На избавление от его собственной Немезиды в эфемерном обличии чувств. Его проклятия.
Он вернулся к столу, присаживаясь на стул и вновь склоняясь над раскрытой тетрадью с сегодняшней датой на узких полях. Взял в руки старинную перьевую ручку, украденную у умирающего дворянина в двадцатом поколении лет восемь назад. Это перо больше не хранило никаких чувств, практически не используясь никем на протяжении целого века. Занес руку над бумагой, прижимая кончик пера к листу и выводя буквы каллиграфическим почерком.
«Меня зовут Ёнджэ. Мне двадцать, и я брак системы. Меня не существует».
***
Раз, два, три, четыре. Он отсчитывал в уме каждый раз. Каждый чёртов раз. Четыре секунды. Он не мог дольше. Не мог больше. Сердце бешено стучало, выбиваясь из грудной клетки. По ушам набатом бил пульс. Глаза закрыты, но так хочется их открыть. Он не может. Всего четыре секунды. Всё закончится через четыре секунды.
Ёнджэ резко шумно втягивает ртом воздух, словно выплывая из-под толщи ледяной воды. Раскрывает глаза, судорожно вдыхая кислород. Хватается за голову, сдавливая виски. Боль сжимает его мозг, вызывая черные блики перед глазами. Он не замечает, как по щекам скатываются солёные слезы. Каплями падают на пол, когда он сгибается, рухнув на колени. Закрывает голову руками, прячась от внешнего мира в своей хрупкой детской оболочке.
— Снова, — звучит откуда-то из-за спины холодный женский голос, и мальчика вновь поднимают на ноги, даже не коснувшись его, заставляя отнять руки от головы и посмотреть наверх, что Ёнджэ и делает, повинуясь обманчиво заботливым взрослым рукам. Агент Элис Бёрк — мягкие черты лица и притворно добрая улыбка с целью вызвать в ребёнке тоску по матери. Черные волосы густыми локонами упали на ее плечи, когда она наклонилась к детскому личику, касаясь его, улыбаясь ещё теплее, и, если бы не ситуация, в которой он находился, Ёнджэ бы даже сказал — искренней.
— Ты ведь знаешь, мы тебя не заставляем, — голос чуть смягчился, давление поумерилось, но легче не стало. Ёнджэ знал, что, если он скажет сейчас, что не может, его заставят. Женщина вскинула брови, ожидая ответа мальчика. Склонила голову набок, взглядом ясно говоря: «Действуй».
Ёнджэ сделал над собой огромное усилие, подходя к человеку, сидевшему в метре от него с наручниками на запястьях. Мужчина сочувствующе взглянул на него, встретившись с ним глазами. Затем усмехнулся. Джэ отчаянно выдохнул, судорожно сжав ладони в кулаки. В каждом из присутствующих была фальшь, проскальзывавшая во взгляде, в мимике, в движениях. Он не особо понимал, что с ним происходит, но прекрасно понимал, что от него хотят получить.
Он не помнил, когда оказался среди этих людей впервые. Он помнил лицо агента Элис, помнил каждую букву на её удостоверении агента ФБР, помнил каждую ложь, срывавшуюся с её губ. Вот уже... сколько? Наверняка не один год. Они проделывали с ним эти трюки, каждый раз предоставляя ему новую «жертву» его ненавистных экспериментов. Новые ухмылки, новые сочувственные взгляды и даже просьбы о сделках. Как понимал Ёнджэ, это были преступники. Их было много. Очень много. Всех он не упомнит ни за что, но он помнил другое — их чувства и эмоции. Всё, что они испытывали с самого рождения, — всё это Ёнджэ пропускал через свое хрупкое тело, навсегда оставляя в памяти и ещё не раз к этому возвращаясь.
Вытянув дрожащую ладонь, Джэ коснулся руки мужчины, снова с силой жмурясь и едва не сразу же падая на колени. Больно. Столько чувств, столько эмоций. Головная боль усиливалась, и Ёнджэ вновь отдергивал руку. Четыре секунды пятнадцать миллисекунд. Вбирая в себя воздух огромными глотками, он во все глаза смотрел на преступника перед собой. Эти чувства. Его чувства. Эйфория от содеянного, едва ли не на грани сумасшедшего удовольствия. Ёнджэ не знал с чем сравнить. Но эти чувства опьянили его, как двойная порция седативных препаратов, которыми его кормят после каждого такого «сеанса».
— Уведи его, — скомандовала Элис, и тут же мужчину подняли со стула, уводя из тёмного, освещенного лишь лампами дневного накаливания помещения. Она опустилась на корточки, щёлкнув пальцами у мальчика перед лицом, привлекая его внимание: — Что ты увидел?
Ёнджэ перевёл на неё ошалелый взгляд, не имея ни малейшего представления, о чём его спрашивают. Он не мог видеть, он мог лишь чувствовать. Он ведь не телепат. Если то, о чём они говорят между собой, правда, то Ёнджэ — эмпат. В десять лет не особенно представляешь, что с тобой происходит, когда всё, чего ты касаешься, причиняет боль. И он понимал, почему до него не дотрагиваются руками. И он также понимал, что от него хотят получить. Но он не мог.
— Я не могу видеть.
— Просто расскажи, что ты почувствовал. Абсолютно всё, — насела женщина, вновь обманчиво улыбнувшись материнской улыбкой. Если у нее были дети, то Ёнджэ им не завидовал. Под притворно теплой улыбкой скрывался монстр. Холодный и неприступный, не способный ни на какие переговоры. — Ёнджэ, ты ведь знаешь, что этим ты спасешь много жизней. Просто расскажи мне всё, что ты почувствовал.
Мальчик стиснул зубы, перебарывая в себе желание свернуться калачиком и забыть обо всём на свете. Поднял руку, протягивая её к агенту Бёрк, отчего та невольно вздрогнула, но не отпрянула, позволяя коснуться себя. Ёнджэ всегда удивляло, с каким успехом она скрывает свои эмоции. У него не хватало сил, чтобы прочесть её как открытую книгу. Она сама выбирала нужные страницы, показывая их ему. И он, пока мог, читал их, отдыхая и успокаиваясь в этом лживом тепле и материнской заботе. Он накрыл её ладонь своей маленькой, опуская взгляд в пол.
Раз.
— Очень много чувств. Боль. Чужая боль. Счастье и непередаваемое удовольствие. Когда кто-то чувствовал боль, он чувствовал радость.
Четыре.
Ёнджэ отнял ладонь, прижимая её к груди и сжимая в кулак ткань футболки в том месте, где напечатанной эмблемой красовался знак ФБР.
— Это всё, Ёнджэ, — с улыбкой заключила Элис, погладив его по волосам, и поднялась на ноги, жестом вызывая другого агента. Указала на мальчика в молчаливом приказе увести его назад, в его комнату. — Ты хорошо поработал, Ёнджэ.
***
— Ты хорошо поработал, Ёнджэ, — женский голос, теплое обманчиво нежное касание пальцев, прошедшихся по жестким волосам на манер расчески. Из года в год ничего не менялось. Вот уже... сколько? Теперь Ёнджэ знал, сколько. Вот уже восемь лет. Они испытывали его способности на самых тяжелых случаях убийств или насилия. Теперь Ёнджэ отчетливо понимал, что с ним происходит всякий раз, когда он касается чьей-то руки или даже манжета рукава. За это время он стал чуточку сильнее. И теперь ей стало чуточку трудней сдерживать и прятать от него свои эмоции и чувства, свою жизнь. Из года в год он читал всё больше страниц её книги жизни, задерживаясь на её ладони немногим дольше. Десять секунд. Правда, и стоило ему это во много дороже. Десять секунд — и вся жизнь очередного преступника перед его глазами. Нет, он не мог видеть. По-прежнему. И вообще, его ведь даже не существует.
— Теперь расскажи мне, — она присела рядом, заглядывая ему в глаза в ожидании рассказа.
Словно ритуал, он проделывал это каждый день. Протягивал к ней руку и читал. Читал, рассказывая ей то, что она хотела услышать.
— Ему нравилось то, что он делал. Он получал от этого удовольствие, — раз, два, три. — Но ему было больно, когда было больно кому-то ещё. Непреднамеренное убийство. Он не хотел, но не смог иначе, когда ситуация припёрла к стене.
Десять.
Теперь Ёнджэ было с чем сравнивать. Удовольствие, которое было сродни эйфории. Сродни оргазму. Восемь лет назад он не знал. Его память хранит всё, что он когда-либо почувствовал. И он учился это фильтровать. Пока не выходило, но он не отчаивался. Его душе уже было нечего бояться. Она растоптана и растерзана, сожжена дотла.
— Ты молодец, парень. Быстро учишься, — тёплый голос и заботливо поглаженные волосы, будто он домашний котенок.
Ёнджэ поднялся, следуя за вошедшим в помещение для допросов агентом. Переступил за порог своей комнаты, останавливаясь и слыша, как за спиной захлопнулась тяжелая металлическая дверь. Перед его лицом были лишь кровать да стол со стулом. Его держали здесь с восьми лет. Всё, что было раньше, оставалось для него покрытой мраком тайной, до которой он обязательно должен был докопаться.
Вот уже десять лет он находится здесь. В четырех стенах под белым потолком. Как он узнал относительно недавно — это здание бюро расследований. Большое, многоэтажное и величественное. Сюда было невозможно пробраться и так же сложно отсюда выбраться. Иногда агент Элис Бёрк увозила Ёнджэ куда-то за город, проводя там с ним по целому дню. Иногда позволяла гулять в городе. Но, ясное дело, Ёнджэ отказывался. Разве что ранним утром, когда ещё даже солнце не выползало из-за горизонта и улицы были пустыми и умиротворенными. Когда он мог не сильно опасаться за свою истерзанную душу и сломленное чужими жизнями тело. Но даже в такие моменты отдыха он работал. И у него не было выбора. Он — бракованная деталь механизма системы, с помощью которой часовщик выявляет все неисправности, находит другие поврежденные детали.
Ёнджэ не был дураком. С возрастом многое становилось яснее и понятнее. Благодаря пережитым вариантам он узнавал жизнь со всех сторон её поздравительной медали. Первые шаги, первые слова, первые поцелуи и даже секс. Он теперь различал эмоции с меньшим трудом, отделяя от них то, что от него хотело слышать ФБР. Самое ужасное и кошмарное. Самое болезненное.
Самым тяжёлым в его участи была работа с жертвами. Иногда не только преступники ухмылялись ему, раскрывая себя перед ним как раскрытую книгу с мягким переплетом. Иногда он видел отчаянные и печальные взгляды их жертв, которые пережили столько боли за долгое время... а Ёнджэ переживал это за десять секунд.
Вновь и вновь возвращаясь в эту комнату, Джэ понимал: он знает столько, сколько хватило бы для того, чтобы стать психом и начать убивать. Они не зря держали его здесь, верно опасаясь за судьбу плохой детальки. Развитая в нем эмпатия не только могла сгубить его, но и помочь выжить. Какой исход его ожидает — зависит только от самого Ёнджэ. И они не были уверены, к чему довлеет его дар больше. Как и сам Джэ. Но он был готов рискнуть.
Пройдя вглубь небольшой комнаты, Ёнджэ опустился на матрац, поднимая взгляд в угол помещения. Красная лампочка мигала, записывая изображение с камеры, что висела у потолка. У него было не так много времени, прежде чем подействуют седативные. Ещё пара минут. И снотворное заглушит в нем всю боль на несколько часов. Он должен успеть кое-что сделать.
Сунув руку под матрац, Джэ вытащил оттуда тонкую тетрадь и ручку, доставшиеся ему по его просьбе от агента Элис. Встал, подходя к столу и присаживаясь на стул. Раскрыл на чистой странице, прижимая перо шариковой ручки к бумаге, выводя на полях дату «15.06.2028г». Аккуратным каллиграфическим почерком написал привычные слова, не меняющиеся из года в год, вот уже на протяжении восьми лет.
«Меня зовут Ёнджэ, мне восемнадцать. И я брак системы. Меня не существует».
***
Воздушные шторы раздувал порыв тёплого летнего ветра. По белым стенам скользили солнечные блики, играя в зайчиков с немногочисленными тенями в комнате. Сквозь тонкую ткань тёмных брюк ветер проходился по его коже, оставляя после себя приятное чувство тепла и легкой зыбкости. Рубашка тихо шелестела, и себе урывая легкий порыв. Ткань мягко касалась его пальцев, проскальзывая сквозь них и оставляя после себя смешанные чувства. Радость, печаль, страх и отчаянную смелость. Этот... кто бы он ни был, заставляет Ёнджэ путаться в собственных ощущениях. Каждый раз. Каждое касание не похоже на предыдущее. Словно он, касаясь штор каждый новый день, видит предыдущий день его жизни. Словно он следит за ним издалека. Знать бы только... Видеть бы только... Он не может видеть настолько отчетливо.
Вот уже два года он пытается разгадать эту загадку. Тренируясь и улучшая свои навыки, он вновь и вновь подходит к балкону, дотрагиваясь до зефирной мягкости занавесок, и пытается понять.
Глубоко вздохнув, Ёнджэ снова прикоснулся к ткани, зажмуриваясь и неожиданно падая на колени, запутываясь в ткани. Крик. Громко и безотчетно. Больно. Непривычно больно от мягкой ткани. Она режет его кожу, выворачивая наизнанку. В груди болит, сердце сдавливает в тиски. Он кричит. Надрываясь. Хрипя. Пока ветер не уносит от него всю боль, вытягивая шторы на балкон сильным порывом, позволяя Ёнджэ обессиленно откатиться к середине комнаты, сжавшись в комок, жмурясь от остаточной боли. Шесть секунд и восемьдесят девять миллисекунд. Что-то происходило с его загадочным незнакомцем.
Слезы скатились по впалым щекам, падая солеными каплями на деревянный пол. Сердце колотилось, выпрыгивая из груди. Череп был готов расколоться на части. Душа жаждала покинуть истерзанное тело. Пока ещё могла, пока ещё была способна. Ёнджэ сжал ладони в кулаки, стиснул зубы, ударяя кулаками по полу и жмурясь, ещё сильней и отчаянней. Боль не отпускала так быстро, как ему того бы хотелось. Болело в грудине. Словно в сердце ворвались без разрешения. Словно жизнь грозилась остановиться для него в этот момент.
Ёнджэ глубоко дышал, отпуская от себя эти чувства, закапывая их в память, чтобы потом к ним вернуться. Повернул голову вбок, останавливая взгляд на побитых временем ножках стола. Поднялся на ноги, немного пошатываясь. Опустился на стул, складывая руки на поверхности стола. Протер глаза, шмыгнул носом, вытер щёки, на которых остался незаметный след от дорожек слёз. Взял в руку ручку, прижимая к листу перо. Капля чернил расползлась вокруг кончика, марая девственную белизну. Он посмотрел на написанные слова, практически сливающиеся с предыдущими на листе. Прикрыл на мгновение глаза, набирая в легкие воздуха. И таким же аккуратным почерком вывел ещё несколько слов.
«И я в бегах».
