Alas!..

Погода, как назло, позволяет всё — на небе ни облачка, только на дорожках, разбухших от дождя, стоят лужи. В лужах отражается солнце, и хотя на улице градусов девять, я не чувствую тепла от его лучей. От земли пахнет сыростью, прелыми листьями и травой. Изольда Каннингем идёт рядом — она опирается на трость, но движется довольно легко, будто бы и не опираясь. В замке я ни разу не видела её с тростью. Может быть, для Изольды это часть образа, не знаю. Я могу вспомнить только одного волшебника, который ходил с тростью, совсем в ней не нуждаясь, — Люциуса Малфоя. Ну как не нуждаясь — он лупил ей домовиков и держал в ней волшебную палочку. Странно — кажется, это было так давно, а я и не заметила, как всё изменилось. Иногда, особенно сейчас, в пансионате, когда я просыпаюсь по утрам, мне вдруг кажется, что я опаздываю на Трансфигурацию к МакГонагалл. — Как здесь всё изменилось, — говорит Изольда, словно читая мои мысли. — Видите вон те ивы у озера, миссис Уизли? — Она показывает на три огромных старых дерева, опустивших ветви прямо в воду. — Им шестьдесят с лишним. Мы с Ирмой посадили их за одиннадцать лет до того, как пансионат открылся официально и принял первых учеников. Да, вот так. — Изольда оборачивается ко мне. — Мы и до этого набирали воспитанников, но не на полный день. У нас ушло одиннадцать лет, чтобы получить разрешение, утвердить программу, набрать учителей и штат, утрясти все мелочи, собрать на аренду замка… Знай я сейчас, через сколько трудностей придётся пройти, я бы, наверное, струсила. Но тогда мне было двадцать два, а Ирме — двадцать семь, а молодости всё по плечу. Я не совсем понимаю, к чему клонит Изольда, но её приятно слушать. А ещё, пока она рассказывает истории о своей жизни, мне не нужно подыскивать темы для разговора — просто кивать в нужных местах. — Мы посадили пять деревьев, но одно не прижилось, а ещё в одно несколько лет назад угодила молния. — Вы с мисс Кристиансен основали пансионат вдвоём? — удивлённо спрашиваю я. Нет, я подозревала, конечно, что такие места хранят в себе истории о поистине неиссякаемом энтузиазме тех, кто готов бороться за своё дело, но теперь я начинаю понимать, почему Ирма так дорожит мнением Изольды. — Я же говорю, ни за что бы не ввязалась эту авантюру, — хмыкает Изольда, и по её тону становится ясно, что, разумеется, будь у неё возможность отмотать время назад, она бы только с большей энергией взялась за задуманное и согласилась бы ещё на парочку пансионатов. — Как вам здесь, нравится? — Да, — тут же отвечаю я, не задумываясь, а потом говорю со вздохом: — На самом деле это странное место, тяжёлое. Здесь не плохо, но… Трудно. Я бы, наверное, не смогла преподавать, но я и не учитель. Я раньше даже и не представляла, как это сложно. — Я вас понимаю, миссис Уизли. Тем тревожней мне думать, что Ирме когда-нибудь придётся уйти. Не через десять лет, так через двадцать, пусть даже тридцать. А кто её заменит? Тот, кто хочет, — тот не понимает всей меры ответственности, а тот, кто понимает, — тот не хочет. — Я здесь всего три месяца, но успела заметить, что пансионат привлекает достойных и небезразличных людей. Я не говорю, что можно взять и легко заменить мисс Кристиансен, но, мне кажется, вам с ней удалось построить что-то совершенно особое, самостоятельное. Вот как с ивами. Или с детьми, которые здесь учатся. Они растут сами. При нашей помощи, но жизнь у них своя. Так и пансионат. Обязательно найдётся кто-нибудь, кто будет готов помогать ему и дальше. — Вот вы меня и пристыдили, миссис Уизли, — говорит Изольда. — Я всегда предполагаю самый плохой вариант и всячески пытаюсь его избежать. Сослалась бы на старческую ворчливость, но мне сложно видеть хорошее, если я знаю, что за каждым поворотом может ждать беда. И, увы, отказаться от такого подхода я не могу — слишком уж часто он себя оправдывал и позволял принять меры заранее. — Ну или вы просто разбираетесь в том, как устроен пансионат, куда больше меня, миссис Каннингем. Мне не хочется спорить с Изольдой. Странно, но и чтобы эта прогулка закончилась как можно быстрее, мне тоже уже не хочется. Хочется спросить у Изольды Каннингем про юбки и про раздельные уроки, потому что я вижу сейчас перед собой волшебницу с живым и пытливым умом, а не пропахшую отсыревшим шкафом и доксицидом старушку. И эти её идеи кажутся мне идиотскими, из того мира, где замуж выходили девственницами, ведьм сжигали на кострах, а не девственниц, в случае чего, всегда можно было обвинить в колдовстве. Может быть, когда-нибудь я так и сделаю. Изольда, я уверена, ответит мне честно. Не сейчас. Сейчас — нет. И я не сколько боюсь вызвать её гнев, сколько того, что она скажет мне что-то, что может пошатнуть мою собственную точку зрения. Я боюсь, что Изольда Каннингем окажется права в том, в чём не может быть права. — Кто знает. Иногда взгляд со стороны замечает то, чего не видят все остальные. — Вы поэтому ушли из пансионата? — Нет, миссис Уизли. Я ушла из пансионата, потому что вышла замуж. А потом вместе с мужем организовала фонд. Учитывая, сколько это решило финансовых проблем, можно сказать, что лучше всего я помогла пансионату своим уходом. Изольда Каннингем не сказала мне ничего конкретного. Изольда Каннингем рассказала, что они с Ирмой были любовницами — может, недолго, но по-настоящему. А потом Изольда предпочла выйти замуж. Или влюбилась. И им с Ирмой стало тесно вдвоем в замке, кто-то должен был уйти. Я не знаю, как так получается — что именно в интонациях и расстановке фраз позволяет мне из отдельных слов собрать цельную историю, с полутонами и оттенками. У меня перед глазами с одной из ив, ближе всего стоящих к воде, прямо с верхних веток в озеро падают слова: Не. Думать. О. Джинни. Плюх. Плюх. Я внутренне замираю и думаю о ней, не думая. Плюх. Наверное, если бы мне пообещали, что я не сделаю своим поступком ничего плохого и никто никогда об этом не узнает, я бы нашла в ближайшем городе случайного магла, схватила бы его за рукав и затащила в какой-нибудь отель. Где рассказала бы ему всё. Вот всё. Про мужа. Про Джинни. Про себя. И про ещё не знаю, что. Расхаживая по комнате и заламывая руки, пока он, прикованный к стулу Петрификусом, следил бы за мной испуганно. А потом, почувствовав, что таки высказалась, спасла бы его от своих откровений Обливиэйтом. И повторяла бы процедуру до тех пор, пока внутри действительно не останется ничего. Надеюсь, Изольда Каннингем думает, что меня очень заинтересовала история про ивы и сейчас я крайне увлечена тем, что разглядываю каждую морщинку и складочку на их широких, красновато-коричневых стволах. Смотрю на них по-новому, так сказать, а не вспоминаю, как мне нравилось смотреть, как Джинни расчёсывает волосы. Как они спутываются — каждый раз спутываются. И верить, что только со мной она не может удержаться и так мотает головой по подушке. Каждый раз спутываются. Это моё прошлое, и оно сейчас безмерно далеко от меня. Моя рана — и она не болит, только кровит до сих пор, но я этого больше не замечаю. Только когда оглядываюсь и вижу за собой след из красных капель. Тебе срочно нужно что-то сказать Изольде, Гермиона. Ты ей так и не ответила. С другой стороны, это же прогулка. Вот мы и гуляем. Изольда молчит, и я молчу. Солнышко светит. Хочется с разбега нырнуть в озеро, освежиться, поесть водорослей. Мы с Изольдой будто два заговорщика, связанных общим секретом. — Значит, миссис Уизли, вы не надумали остаться? — Если честно, пока у меня план вернуться к работе после окончания учебного года — это самый крайний срок. Решение стать опекуном Берты мне пришлось принять в спешке и не без давления обстоятельств. На тот момент это был самый оптимальный выбор. Особенно если учесть, что других желающих не нашлось, а мне за время следствия удалось найти с Бертой общий язык. Интересно, слышит ли Изольда в моём «не без давления обстоятельств» ту же скрытую правду? Что мне нужно было вырваться из семейного ада, в который я сама себя загнала? Что если бы я не уехала, то точно натворила бы дел? — Это хорошо, — кивает Изольда. — Хорошо? — растерянно улыбаюсь я. — Я решила, что в свете нашего разговора вас бы больше обрадовало другое. — Меня радуют только честные и обдуманные решения. Здесь вы карьеры не сделаете — это точно. — Зато есть возможность прикоснуться к чему-то более важному. Как сказала Ирма, когда мы обсуждали мой урок, «здесь каждое полезное дело, каждое проявление сочувствия и доброты втройне важнее». И это чувствуется. — Да, в этом вся Ирма. Но в «более важное» можно, знаете ли, крепко так вляпаться. Позвольте дать вам совет, миссис Уизли. Не поддавайтесь на уговоры, если не хотите здесь остаться. Ещё на полгодика или пока ваша подопечная не сдаст экзамен, или пока не закончит пансионат — на пару лет всего. Не важно, что вам будут говорить Ирма или остальные. Или сама Берта. Здесь весь штат считай таких «второгодников» — тех, кто не смог уйти сразу, а потом и чихнуть не успел, как пансионат стал делом всей жизни. — Если это действительно дело всей жизни — почему нет? — Разумеется, — отвечает Изольда. — Но кто на самом деле может судить, что действительно, а что — нет? Не придавайте моим словам слишком уж большое значение, миссис Уизли. Просто я за свою жизнь повидала столько примеров, когда белое оказывалось чёрным, смелость — самым отчаянным страхом, а искренность — хитростью… И, кстати, так до сих пор и не знаю, в чём же было дело всей моей жизни. Когда-то мне тоже казалось, что это пансионат, а в итоге… Как вышло. Иногда мне кажется, что могло быть и лучше, а иногда — что если бы жизнь вела меня по моему собственному плану, я бы где-то на середине начала зевать со скуки! Она смеётся и добавляет: — Вам совсем чуть-чуть осталось потерпеть, миссис Уизли. Мы почти пришли. Видите вон те холмы? Самый большой, рядом с лесом? — Да, — говорю я, так и не сообразив, что ответить на первую часть фразы. Наверное, ничего. У всех у нас есть слабости и все мы порой кокетничаем вот таким нелепым образом. Но меня иногда так и подмывает на предположения вроде «Ой, вы, наверное, устали со мной возиться» вежливо ответить, что да, устали. И посмотреть, как изменится выражение лица говорящего. — Оттуда открывается чудесный вид на озеро, рощу на другом берегу и замок. Элин часто туда ходит с мольбертом, чтобы порисовать. Она мне и рассказала. Я сама так близко к холмам не подходила. — Элин и сопровождала меня последние несколько лет. Но сейчас, мне кажется, ей лучше отдохнуть и побыть наедине с собой. Что ни говори, а столько доброты и бескорыстия, сколько у Элин, сложно найти. Если она узнала об этом месте от меня, то можно считать, что я сделала в своей жизни ещё одно доброе дело. Элин потрясающе рисует, вы не находите, миссис Уизли? Мне кажется, её картинам место если не в Лувре, то уж точно в какой-нибудь престижной галерее или в частных коллекциях, а не в коридорах пансионата. — Если честно, я очень скверно разбираюсь в живописи. Но мне нравится, как рисует Элин. Заметив мой интерес, она вызвалась поучить меня натюрмортам. Боюсь, с моими талантами мы так и застрянем на правильной форме груш. Ну и пока она сама, кажется, к моим кривым грушам относится серьёзней, чем к собственным работам. — О чём я и говорю, — кивает Изольда. — Такая досада. Давайте возьмём левее, меж вон тех двух холмов. С другой стороны склон более пологий, по нему легче подниматься. Вид на пансионат действительно чудесный. Озеро спокойное и гладкое, как кусок синего атласа, блестит на солнце. Берега заляпаны листьями, а покрасневший к осени плющ обвивает ближнюю к нам стену замка и, цепляясь за окна, поднимается к самому водостоку, как тёмно-багровый осьминог. От опушки леса слева у подножия холма пахнет сыростью и холодом. За спиной гигантскими черепахами разлеглись холмы, трава на них всё ещё зелёная, но как будто из последних сил. Изольда Каннингем оглядывается и вздыхает — грустно, счастливо, полной грудью. Она щурится, вертит головой и расправляет плечи, и мне становится немного неловко, будто я стала невольной свидетельницей очень личного. Краем глаза я замечаю, что Изольда достала волшебную палочку. Наколдовав небольшой фиал из непрозрачного стекла, она осторожно касается палочкой виска, медленно вытягивая тонкую серебряную нить воспоминания. Воспоминание парит в воздухе, зацепившись за кончик палочки, как застрявший в ветвях дерева клок тумана. Широким движением руки Изольда убирает его в фиал, а фиал прячет в складках мантии. — Когда я приняла решение расстаться с пансионатом, то думала, что больше никогда сюда не вернусь. Поэтому накануне отъезда я целый день бродила по окрестностям, сохраняя самые тёплые воспоминания. Даже тогда моя собственная память не казалась мне надёжным хранилищем. Если вам нужен ещё один непрошенный старушечий совет, миссис Уизли, — вот он. Я была права. Уже через год я позабыла половину деталей и дорогих сердцу мелочей. — Боюсь, это я уже поняла на собственном опыте, — киваю я. Я больше не могу так ясно, как раньше, представить лицо мужа или лицо Джинни. Они выглядят немного размытыми и постоянно меняются, как будто сознание перебирает разные временные отрезки и не может остановиться ни на одном. Джинни то шестнадцать, то двадцать, то двадцать три, то снова шестнадцать. Рон то в своём любимом зимнем свитере, то в клетчатой рубашке, то в школьной мантии. Я — то люблю их, то презираю, то хочу убежать и спрятаться. — Поэтому на следующий год я решила сохранить новое воспоминание. Как мне тогда казалось, уж точно последнее, — продолжает Изольда. — Таких «последних» воспоминаний у меня оказалось четыре. А где четыре, там и пять… А уж пять — это отличный повод завести себе маленькую приятную традицию. Теперь у меня несколько десятков таких фиалов. Иногда я пересматриваю их в Омуте по несколько подряд, вспоминаю старое или удивляюсь, как незаметно всё меняется. И как быстро пролетело время. Жаль, отсюда не видно трещину на северной стене. Ван дер Стрейкер, видимо, очень талантливый мальчишка. Её три раза пытались заделать, а она всё равно проявляется со временем. Дольше всего держался ремонт, который мы заказали у маглов. Целых полтора года! Я бы её не трогала, она мне нравится. Придаёт зданию свой характер. Знаете, как будто замок — живой человек и его историю можно изучать по шрамам. Но, увы, это противоречит технике безопасности. — Помолчав, она добавляет: — Есть в этом своя ирония. Лучшие человеческие черты часто противоречат правилам. А теперь простите меня, миссис Уизли, я вас ненадолго оставлю. Подождите меня у подножия холма, где начинается тропинка к озеру. — Конечно. Я достаю из карманов перчатки, чтобы не мёрзли пальцы, и смотрю Изольде в спину — она спускается вниз с той стороны, где в холм врезается лес. Интересно, что там? Уютное поваленное дерево на опушке, сейчас почти истлевшее и превратившееся в труху, где Изольда впервые набралась смелости поцеловать Ирму? Или нет, Ирма поцеловала её первой. Или дело вовсе не в романтике, а в том, что, чем ты старше, тем сложнее полагаться не только на свою память, но и на мочевой пузырь? А может, всё сразу? Я не хочу думать о таких вещах так, но почему-то всё равно думаю. Где-то на середине спуска мне приходит в голову идея спросить у Изольды, не завалялось ли у неё Омута и, если вдруг да, не одолжит ли она мне его буквально на пару часов. Раз она так цепляется за свои воспоминания, что готова двадцать минут только подниматься на особо живописный холм, чтобы наполнить ещё один фиал, то, может, ей и Омут памяти ничего не стоило кинуть на дно чемодана?