Смертный

      Это неосознанно, но Уолтеру нравится делать больно. В этот раз он накрепко привязал руки Генри к изголовью кровати. Обездвижил его тело ударной дозой терпкой ласки. 21 поцелуй: истерзать жадный рот, поймать губами бьющуюся жилку под челюстью, распробовать чувствительную кожу шеи. Считать нет нужды: тело Уолтера помнит только одно число. 21 укус, 21 отметина: запах его кожи, солоноватый привкус пота. Иногда Уолтер забывает, кто перед ним, забывает даже то, что это – живое тело, и он кусает особенно сильно. Голос Генри, его надломленное дыхание напоминают.       Обоим жарко. Теперь Генри принадлежит ему – Уолтер может делать всё, что ему вздумается. Он торопливо проводит ладонями по бледным бокам Тауншенда, нависая над ним, любуется эффектом: Генри в сладком бреду, раскрасневшийся, встрёпанный, безвольный. Уолтер так смотрит на него каждый раз. Его удивляет – его касания не всегда губительны.       Он сжимает в ладонях щуплую задницу Генри. Растягивает его пальцами: конечно, 21 проникновение – методично, жёстко и быстро. Ждать – не для него, потому что жажда неутолима. Генри бессильно болтается на верёвках, привязывающих его к кровати, калечит запястья: ему больно, он старается соскользнуть с пальцев, но сильная рука крепко держит его. Будут синяки. Он терпит, потому что знает, что боль – это сиюминутное доказательство, что ты жив.       Один.       Уолтер входит в него. Так грубо, порывисто, резко; он изо всех сил старается доказать: да, ты живой.       Тауншенд хрипло вскрикивает. Салливан впервые останавливается. Этот звук, крик – он наслаждается им. И высекает новый стон.Четыре. Салливан двигается быстро, входит на всю длину, вколачивается в тесную влагу. Ему хорошо – он жмурится от удовольствия и откидывает голову, вдруг приникает совсем близко, целует взмокший живот Генри. Пальцы до побеления втиснуты в нежную кожу под коленями. Он опустошает.       Десять.       Генри теряется в ощущениях. Это не должно, не может быть приятно. Но он возбуждён до предела. Зад дерёт тянущая боль. Низ живота ноет. Запястья саднит – пот щиплет ранки. Губы искусаны. И плечи неудобно вжимаются в спинку кровати.       Пятнадцать.       Ладонь Салливана давит на грудь Генри. Становится мало воздуха. Мало вообще всего: Тауншенду хочется прикасаться, целовать, кусаться, хочется вцепиться в блондинистые волосы. Никак. Мешают чёртовы верёвки. Он протестует, выражает неудовольствие – сжимает горячий член в себе, порывисто подмахивает, стремиться к вспышкам отрезвляющей боли. Почти хорошо. Почти так, как надо.       Двадцать.       Выстрелом в упор – удовольствие настигает Салливана. Он двигается быстро, и последняя, двадцать первая, фрикция погружает его в нирвану. Белые молнии под закрытыми веками, агония нервных волокон. Отсчёт в обратном порядке: 21, 20, 19… Он позволяет себе отдышаться, насладиться сытостью, лениво разливающейся по телу, и только тогда отвязывает руки Тауншенда. Пленник тут же льнёт к нему с неожиданно пронзительной нежностью, жарко дышит во взмокшее плечо. Генри прячет эрекцию – это ничего, что Уолтер иногда бывает невнимательным – и целует, без конца целует солоноватую кожу, дрожащими пальцами выводит на теле любовника узоры. Салливан лениво отмахивается от ласки и растягивается на влажной простыне. Он чувствует спокойное удовлетворение, он немного устал, потому что сделал всё, что ему требовалось, и больше не хочет ничего.       Они лежат на смятой постели, вокруг них сгустилась прелая тишина. Она щекочет расслабленные тела, обволакивает, затекает в нос, уши и рот, застилает мысли – нельзя говорить, нельзя думать –, и скребётся внутри, в груди. И так, в общем-то, всегда, после каждого раза, вместо положенного удовлетворения.       Это неосознанно, но Генри нравится, когда ему делают больно.