1. Вы его не увидите, но вы будете чувствовать его каждый день. До конца вашей жизни. Пока не умрете. Эта будет тьма вокруг вашего сердца, постоянная, как шрам.*
Сквозь длинные полоски полуоткрытых жалюзи можно рассмотреть почти все, если правильно сфокусировать взгляд. Стайлз стоит по ту сторону стекла, смотря через узкие линии, и чувство беспомощности понемногу, как слабая кислота, знакомо разъедает его изнутри. Наученный опытом, он не заходит внутрь, пока медсестры выполняют свою работу, а когда спина в сиреневой униформе закрывает от него отца, Стайлз отворачивается и идет по коридору, просто чтобы убить время, пока не останавливается напротив двери одной из палат. Она распахнута, и это либо хороший знак выздоровления, либо потерянная надежда для тех, кто внутри. На коленях около кровати стоит женщина. Сложив руки в молитвенном жесте и опустив на них лоб, она что-то говорит, но Стайлз не может разобрать слов. Их заглушают писк приборов и звук аппарата для искусственной вентиляции легких. Стайлз тихо замирает напротив, не переступая порога палаты. Хочется подойти ближе, опуститься на колени и спросить шепотом — чего ты просишь? А получив ответ, очень предсказуемый, сказанный дрожащим голосом, покачать головой и поделиться величайшим откровением — никто не ответит тебе. — Стайлз, — зовет голос позади, на плечо ложится знакомая узкая ладонь. — Ты можешь войти. Стилински вздрагивает и резко поворачивается, выныривая из своего странного состояния. Он благодарно улыбается Мелиссе, которая делает вид, что не замечает болезненного любопытства. Дверь в палату с молящейся женщиной она закрывает, но Стайлзу становится безразлично задолго до того, как пластик бесшумно запечатывает чужие молитвы в четырех стенах. Никто не ответит. Пропустив на входе медсестру, Стайлз заглядывает в палату. Отец лежит в белой больничной рубашке, от его руки вверх змеится капельница, а монитор фиксирует состояние. Вместо беспокойства Стайлз испытывает облегчение, это было бы странно для любого другого подростка, но он так много времени провел в этой больнице, что мог бы назвать ее вторым домом. Он научился с одного взгляда определять, каков прогноз, по количеству оборудования, по цвету кожи, дыханию, показателям пульса. Сейчас его отец выглядит гораздо лучше, чем Лидия в свое время, и тем более гораздо лучше, чем мама в последние часы в этой же чертовой больнице. — Привет, — говорит шериф. Стайлз расплывается в широченной улыбке. — Привет! Он вваливается в палату, суетной и шумный, обдергивает лепестки у присланных цветочных букетов, шумно двигает ближе стул, фыркает, читая записку от отцовских коллег из участка. Шериф его не отвлекает — его сын часто так сосредотачивается перед серьезным разговором. — Ты в порядке? — спрашивает Стайлз наконец, сложив руки на груди. — Более чем. Возмущенно выдыхая, Стайлз забирается на стул и, похожий на настороженного совенка, требовательно смотрит. — Я в порядке, Стайлз, успокойся. — Он говорит мне успокоиться! Конечно, это ведь совершенно нормально — нож в плече на два дюйма в глубину. — Ножевые ранения самые простые в лечении. — Тобой выбили окно. — Там было невысоко. — Тебя привязали к возрожденным кровью девственницы корням священного дерева и оставили истекать кровью под землей. — Да, с этим врачам придется поработать, но в целом... — Антисанитария! Они точно сделали все анализы?.. А еще на тебя чуть не рухнул потолок. — Да уж, страж из меня вышел никудышный. — Шутишь? Ты был великолепен! Как супермен! Нет, как настоящий Шерифомен! Шериф смеется и тут же хватается за плечо, сгибаясь и кашляя. До того, как осознает, что делает, Стайлз осторожно укладывает его обратно на подушку. — Выгравируем это на моем значке, — говорит шериф и предлагает: — Рассказывай. Прошло всего два дня, но Стайлзу есть чем поделиться. Про Скотта и мистера МакКолла, про Дерека и Кору, про Дитона и Арджентов. Стайлз говорит так много и увлеченно, как будто старается компенсировать все те недели и месяцы, когда был вынужден молчать, лгать и юлить. Он наконец-то может выплеснуть все, что в нем накопилось, пожаловаться на то, на что никому другому бы не решился, поделиться открытиями, потрясающими вещами, которым научился, посмеяться над глупостью, разделить скорбь, рассказать о страхах и не показаться слабым. Шериф слушает внимательно, почти не перебивая, и, в конце концов, у подростка, пожалуй, даже получается выговориться. В конце он задумывается ненадолго и пытается сказать самое важное: — Пап, ты знаешь, я... — Знаю. Стайлз, ты справишься сам? Шериф закрывает глаза и не открывает их на пару мгновений дольше, чем обычно. Стайлз безошибочно узнает действия лекарств в такие моменты и подхватывает с пола рюкзак. — Стаи альф больше нет. Злобного друида... — Дарака, — подсказывает шериф. — Я же говорил, отличная у меня была схема!.. — Стайлз даже не сбивается с дыхания и продолжает: — ...Дарака больше нет. Даже Дерек забрал Кору и свалил. В этом городе не осталось ничего страшнее домашки, пап. — Ладно. Если ты так говоришь... Стайлз пожимает плечами и уже направляется к двери. Короткий путь в несколько шагов под взглядом родных и любящих глаз. Того, кто умеет прощать, того, кто умеет заботиться, того, кто умеет понимать. На полпути Стайлз замирает, роняет рюкзак, а потом резко возвращается назад и утыкается лбом в бок отца, прижимаясь к его руке, как маленький ребенок. Как он делал с матерью. Шериф кладет вторую ладонь на его макушку. — Стайлз, — зовет он через минуту. Младший Стилински, который сейчас кажется одновременно и очень взрослым мужчиной и совсем маленьким ребенком, поднимает глаза, к счастью, сухие, просто очень несчастные. — Ты больше никогда не будешь мне доверять, да? — Ты оказался сильнее, чем я мог даже подумать — и мы еще поговорим о железной бите — и хотя я не одобряю того, что ты мне врал, не могу тобой не гордиться. Стайлз снова утыкается в край кровати. Он делает вид, что не замечает отсутствия ответа. Хочется просто остаться здесь, свернуться на неудобном стуле, подложив под голову толстовку, и заснуть. Мир может прожить пару дней и без него. Телефон в кармане оживает и коротко вибрирует. Приходится выползать из-под теплой отцовской руки и читать сообщение. Отправитель: Дерек. Всего два слова: «Лофт. Немедленно». Лаконично, требовательно, самодовольно. Как всегда. — Скотт, — врет Стайлз инстинктивно, не раздумывая. — Я пойду. Кивнув отцу на прощание и чуть не запнувшись о рюкзак, он снова направляется к выходу. Железная дверь отъезжает с лязгом. Стайлз гнал сюда на пределе, а потом бежал, и сейчас его сгибает пополам от нехватки воздуха. На секунду он застывает на пороге, тяжело сглатывая и оценивая ситуацию. Лофт разгромлен. Точнее, был бы, если бы там было, что громить. Рабочий стол напротив окна превращен в груду щепок. Лампа разбита, книги с тиснеными корешками разбросаны, пол устилают большие листы со схемами банка Бикон Хилз. А в центре — Стайлза вдруг догоняет и легонько стукает по мозгу чувство дежавю — один из близнецов стаи альф борется с Питером Хейлом, пытаясь удержать его на месте. С того места, где Стайлз стоит, видно только спину, но широкие плечи Питера и его пижонскую прическу сложно не узнать. Когда Итан — или Эйдан — на секунду отвлекается на громкий звук, Питер делает рывок. Этого оказывается недостаточно для того, чтобы освободиться, но они немного поворачиваются, и Стилински видит воткнутые в него куда-то в район печени когти бывшего альфы. Оба оборотня оскалены, с рваными порезами от когтей друг друга, рычащие, обращенные насколько способны, с бакенбардами и волчьими загривками. Дерека нигде не видно. Тело Стайлза реагирует мгновенно. Адреналин расширяет зрачки, сужает сосуды, повышает частоту сердечных сокращений. Ненадолго тело готово драться с любым противником. У Стайлза есть около пяти минут до инактивации — до того, как способность к абстрагированному критическому мышлению вернется в полной мере. До этого момента он делает не думая. Оглядывается по сторонам, выбирая, чем вооружиться. Стилински надеется на пистолет, один из кинжалов Эллисон, хоть на Копье Судьбы, а почему бы и нет, все равно вероятность всех вариантов стремится к нулю. Тут же он замечает — отброшенная к двери, почти у самых его ног валяется шоковая дубинка, такая же, как использовали Ардженты. Стайлзу не требуется и секунды, чтобы принять решение; о том, что это странно, он подумать не успевает тем более. Бросившись в нужную сторону, слыша, как хрустят осколки типичной библиотекарской лампы под подошвами, он хватает шокер и применяет его по назначению. Поставив максимальный заряд, он бьет по тому, кто был членом стаи альф. По тому, кто ответственен за смерть Бойда, за Эрику, даже за тех, кого Стайлз не знал. Близнец успевает повернуться, оценить все правильно, но не успевает вовремя выдернуть когти из Питера. — Стайлз, не над... — вместо окончания фразы слышен только хрип; его тело прошивают заряды. Итан или Эйдан? Они различаются — не внешне — в движениях, поведении, интонациях, но сейчас, среди мельтешения, с деформированным в волчью морду лицом, — Стайлз и цента не поставит на свою способность их различить. Шоковая дубинка вибрирует, генерируя ток, и Стилински кажется, что разряды проходят и сквозь него, оставляя в голове всего одну мысль — почему мне не больно? Но не больно, и он продолжает прижимать дубинку, что есть сил. — Выключи, — командует Питер, его голос, хриплый и властный, доносится сквозь гул, будто и не стоит он в шаге, а кричит с другого конца поля для лакросса, но Стайлз по непонятной причине сразу подчиняется. Не теряя драгоценных выигранных, вырванных у судьбы электричеством и болью секунд, Питер вонзает когти в дергающееся тело, снизу вверх в мягкое основание челюсти, погружая руку разом по проксимальную фалангу большого пальца. Все застывает на мгновение немой сценой, лишь кровь струится вниз по телу, но и она, кажется, замедляется. Питер выдергивает руку. Тело кулем падает на пол, конвульсивно дергаясь. Стайлз стоит, невидящими глазами рассматривает тело у своих ног. Хейл осторожно подходит и медленно, почти ласково вынимает шокер из пальцев. Стайлз запоздало смотрит на него, дергается, но слишком поздно. Он остается безоружным. А напротив — горящие красным глаза. Эйдан теперь, когда волчий облик растворился в обычных человеческих чертах, Стайлз уверен, мертв. — Отлично, Стайлз. Я знал, что ты сделаешь правильный выбор. — И что это должно значить? — Выбирая своих и чужих, меня ты отнес к первым. — Ты альфа. Ты убил Дерека? Что черт возь… — начинает Стайлз, но не успевает закончить. По-волчьи быстрый Питер оказывается рядом и швыряет его к колонне. Стайлз дергается, сопротивляется, но его мощным движением припечатывают обратно. Он чувствует боль в затылке. До того, как отключается, успевает услышать заверения Питера в том, что больше никого из своей семьи тот не убивал. Стайлз не верит. Когда он приходит в себя, в голове гудит, а под языком металлический привкус. Судя по льющемуся сквозь высокие окна свету, уже оранжевому, но еще не ставшему бордовым, отключился он ненадолго. Все еще плохо соображая, Стилински пытается встать и только спустя пару бесплодных попыток осознает, что виновато не тело, всегда плохо слушающееся после удара головой, а металл, врезающийся в кожу запястий. Стайлз зажмуривается и глубоко вдыхает, успокаивая бешено бьющееся сердце. Он сидит на полу, прислоненный к колонне, руки неудобно вывернуты, далеко заведены назад и, судя по ощущениям, скованы стандартными наручниками. Чертов Дерек с его чертовым лофтом. Быть пристегнутым к банальной батарее на порядок удобнее. И перспективнее. Осторожно разминая шею и прислушиваясь к ощущениям, Стайлз осматривается. Заметив, что лужа на полу вплотную приближается к носкам кед, подтягивает колени к груди. — Вот почему я не люблю убийства в доме, — жалуется, услышав его возню, Питер. — После этого столько уборки. Даже горничную не вызовешь, потому что тогда придется убивать и ее. Сплошные хлопоты! Питер на коленях в самой середине лужи крови, его руки красные по локоть, темные пятна на коленях медленно расплываются. Он вытирает пол какой-то тряпкой и меланхолично выжимает ее в стоящую рядом большую вазу богемского стекла. Это выглядит абсурдно. Слишком карикатурно. Стайлзу нестерпимо хочется помотать головой, чтобы развеять наваждение, но он все еще чувствует глухую боль в районе непарной затылочной кости и даже моргать старается пореже. Вывернув шею, оглядывается назад. Там лежит большой черный мешок, как раз такой, какие используются в морге Бикон Хиллз. Стайлз отстраненно размышляет, свистнул ли Питер его оттуда или где-то действительно есть супермаркет, устраивающий акции по продаже патологоанатомических мешков «Только сегодня и только сейчас — мешки для трупов только для вас!» Стайлз снова смотрит на вазу. Скрученная тряпка выливает кровь порциями при нажиме, как будто вспоротое животное. В памяти всплывают «Звездные воины». Его тошнит. Заметив направленный на себя взгляд, Питер усмехается, отрываясь от работы. — В этом доме нет ведер. Нет кастрюль. — Ведерко для льда, — на автомате советует Стайлз. Он пытается незаметно прижать руки к бокам, проверяя, на месте ли телефон. Карманы пусты. — Тут точно был бар. — Да ты просто гений! — восхищается Хейл и снова окунает тряпку в бурую жидкость. На ее поверхности образуются пузырьки. — Тряпок, кстати, нет тоже, хорошо, что Дерек оставил половину своего безвкусного гардероба. — Говорит человек, покупающий одежу набором «Неделька». — На тебе футболка с Акваменом. Я не буду слушать твои советы по стилю. Его тон спокойный, будничный, слегка ироничный. Если закрыть глаза, то можно представить, что они случайно встретившиеся соседи по лестничной площадке, или болтают, пока стоят в очереди, или на свидании в кафе. Где угодно, кроме как над трупом. — Что происходит? — спрашивает Стайлз выразительно пытаясь развести руки. Протираясь спиной по колонне, он встает на ноги. — О, маленькие БДСМ-игры? — Питер ухмыляется, не прекращая своего занятия. — БДСМ подразумевают добровольность. — Современные детки слишком много знают. Окей, тогда считай, что ты мой гость. — Не беря в расчет мое сотрясение мозга и наручники... это даже не твой дом. — Меня всегда умиляло, как ты расставляешь приоритеты. Стайлз раздраженно и шумно выдыхает. — У меня слишком болит голова, чтобы играть в сто и один вопрос! Питер игнорирует его. Происходящее постепенно начинает доходить до Стайлза. Эйдан мертв. Эйдан, который помог убить Бойда. Эйдан, который пришел, чтобы помочь. Эйдан, который был с Лидией. Эйдан, который... мертв. Стайлз сглатывает и давится смехом. Так глупо столько пережить и умереть, когда все уже закончилось. Так глупо. Глупо-глупо-глупо. Он снова чувствует, как паника накрывает его волной. Ничего не закончилось. Согнувшись и повиснув на руках, Стайлз пытается дышать, но воздух словно потяжелел и не желает вливаться в легкие. Прикосновение, влажное и теплое, заставляет его приподнять голову. — Раньше ты был смелее, помнишь? Ты считал это героизмом, а я — глупостью ребенка, не знавшего смерти. Теперь ты видишь? Теперь понимаешь? Его вымазанные кровью пальцы гладят бледного Стайлза по щекам, оставляя полосы и слегка похлопывая. — Чего ты хочешь? — спрашивает Стайлз, пытается кричать, но голос сел. — Что на этот раз в твоей голове, безумный ты ублюдок?! — Ты все так же груб, Стайлз. Питер укоризненно качает головой и, подняв с пола вазу, направляется в ванную. Стилински выворачивает запястья, пытаясь избавиться от наручников. Металл врезается в кожу и режет. В воздухе тяжело и густо пахнет кровью. Питер открывает все окна, что в принципе открываются. — Запах крови не лишен приятности, но подозрителен, — сообщает он любезно. Холодный воздух врывается в комнату. Полы рубашки Стайлза распахиваются, а по коже бегут мурашки. Дышать становится легче. — И как я только жил без этой бесценной информации. Он снова сидит, откидывается лопатками на колонну, прижимает к ней ноющий затылок. Вниз с запястий ползут капли крови, в этот раз — ради разнообразия — его собственной, от небольших ран, оставленных первой вспышкой ярости. Чертовы герои в фильмах умудряются выскальзывать из наручников или смещать суставы, сворачивая пальцы, Стайлз так не может. Отвлекаясь на ощущения, он пропускает момент, когда Питер неслышно подходит со спины. Стилински дергается, чувствуя, как теплое дыхание шевелит волосы за ухо. — А-я-яй, — цокает Питер языком, а потом прикасается пальцем к стайлзовой ладони. — Считай это своим рождественским подарком. Боль черными лентами перетекает под кожей к чужой ладони, Стайлз не может этого видеть, но чувствует, как-то особенно остро, странно. Когда тело ожидает боли, само ее отсутствие интерпретируется мозгом как удовольствие. Питер стягивает его кеды, запачканные в крови, и выкидывает их за дверь. Стайлз поджимает пальцы. Цветные носки выглядят здесь как-то неуместно. — Самое время начать, — говорит Стайлз. Хейл обходит колонну и присаживается напротив на корточки. Его глаза странно блестят. — Не искушай меня. Уверен, мы представляем разный итог подобной просьбы. Проигнорировав намек и глубоко вдохнув, Стайлз пробует снова: — Ты хочешь поговорить. Суперзлодеи в комиксах всегда хотят поговорить. Секунды текут в тишине. Питер думает, Стайлз улавливает на его лице мимолетные выражения, как будто он спорит сам с собой. Это совсем не удивляет. — Вы кое-что сделали, Стайлз, — в конце концов, веско произносит он, оставляя шуточный тон. — Окрыли дверь тьме, и ради чего? Ради своих мелочных эгоистичных желаний спасти свой крошечный уютный мирок, полный родительской любви и радужных пони. Вы выпустили бездну. А в этом городе больше нет Альфы. Вы призвали сюда каждую тварь на тысячи миль вокруг. Они придут злые, голодные, жаждущие, отчаянные, без совести, жалости, сомнений. Что ты противопоставишь им, Стайлз? Скотта? Дитона? Себя? Люди умрут. Хорошо, если только десятки, хорошо, если ты не будешь их знать, но ты думаешь, все будет так? В самом деле, после всего, что было, думаешь, тебе повезет? — У нас не было выбора. — О, так всегда оправдываются те, кто отдают на откуп чужие жизни. — Ты, ты, маньяк и псих, собираешься говорить о жизнях? Тебе на них плевать. Все эти претензии. Наполеоновские планы? Твои вечные детские обидки? Кто обидел дядю Питера на этот раз?.. Питер молниеносно оказывается рядом и, схватив его за шею, хорошенько прикладывает затылком о бетон. — Не зли меня, Стайлз. Ты думаешь, что я не убью тебя прямо сейчас, и ты прав. Но видит бог, есть сотни вещей, от которых ты не умрешь, но которые не захочешь испытать... Перед глазами Стайлза вспыхивают и гаснут белые звездочки. Он скалится и пытается пнуть. Из такой позы неудобно и скорость не та, но эффект неожиданности дает ему небольшое преимущество. Питер хорошо получает под дых и встает. — Мне же не придется говорить всю эту банальщину про то, что, если ты попытаешься сбежать, я приду и убью всех, кого ты любишь? — Ты слишком самоуверен для бывшего трупа. — Подумай хорошенько, Стайлз, вспомни. Я знаю, что с тех пор много чего произошло, это город давно уже не беден на события, но просто вспомни: кого я легко мог бы убить, но не стал. Начни со своего имени. Питер так и не закрывает окна, и, хотя снега еще нет, ночами температура падает ниже нуля. Сначала холод едва ощутим — легкий дискомфорт. Мурашки по телу, легкая дрожь, неосознанные попытки закутаться плотнее, натянуть рукава толстовки ниже на ладони. — Проблема хороших людей, — говорит Питер, жестикулируя чашкой с дымящимся ароматным кофе, — в привязанностях. Сейчас тебя тут держат не наручники, а страх потерять кого-то. И я бы хотел забрать этот страх, сделать тебя лучше. Только представь Скотта с выпущенными внутренностями, представь своего отца с пробитой грудиной, так что его блестящая звездочка вомнется внутрь, проломив ребра. Стайлз дрожит. Картинки заполняют его разум, вливаются и растекаются ядом. Как капля нефти, делающая непригодной для питья десятки литров воды, слова Питера покрывают разум тонкой липкой пленкой, так что не выбраться, мысли липнут к ней и каждое движение — только лишь погружение глубже. Страх за себя проходит, инстинкт самосохранения силен, но адаптируется, а страх за других — нет. — Ты не сделаешь этого. Ты не сможешь, — говорит Стайлз. — В прошлый раз понадобилась сила оборотней, охотников и людей. А я ведь тогда даже не пытался убить кого-то из вас всерьез. Думаешь, красные глаза Скотта многое меняют? Сила бесполезна без опыта, а опыт проистекает из страданий. — «Я сильный страх в тебе ощущаю», — бормочет Стайлз, выстраивая вокруг себя привычную стену из сарказма и показного легкомыслия. Он прячется за нее, как прятался всегда. Питер отставляет чашку, он говорит с легкой улыбкой, не повышая голоса. — Представь этого вашего безумного тренера. Помнишь нестерпимо громкий звук его свистка? А если разделать его, выпотрошить, развесив внутренности над трибунами. И кровь будет живописно капать в свете софитов, а поле станет скользким, и, когда команда будет бегать, будет играть в лакросс, каждый, кто упадет, уткнется носом во влажную траву, потому что кровь начнет сворачиваться, и никто не заметит ее в ночи, почти черную, до самого конца, пока твои, Стайлз, одноклассники не придут в душевые и вода не станет красной. Голос Питера тихий, вкрадчивый, почти ласковый. — Представь Лидию, прекрасную Лидию с вырванным горлом. Патологоанатом сошьет края, как сможет, гример в похоронном бюро замажет их, тоже как сможет, но все равно придется повязать шарф, потому что иначе каждый, кто заглянет в гроб, навсегда запомнит испорченную кожу. И их взгляды станут осквернением ее памяти... — Нет, — шепчет Стайлз, его губы едва движутся. — Хватит. Питер придвигается ближе, прикасается пальцами к губам, ведет по бровям над бессмысленно смотрящими вдаль глазами. — Что ты видишь, Стайлз, что ты чувствуешь? Стена вокруг Стайлза все еще стоит. Башенки крошатся под залпами орудий, камень трескается, кое-где зияющие провалы, но стена стоит, и он говорит, тщательно выверяя интонации, не допуская в голос никаких лишних чувств: — Знаешь, что я чувствую? Приблизительно так: либо ты отстегиваешь меня и пускаешь в ванну, либо я проигнорирую свое восприятие прекрасного и прицелюсь так, чтобы гарантированно испортить твой пижонский итальянский столик! — И у кого ты только понабрался этой вульгарности, — морщится Питер. — В таких условиях научишься быть практичным. Питер смеется, и безумие клокочет в его горле.2. — Ты обыскала меня? Нашла ключ, чтобы выбраться? — Никакого ключа не было. — Потому что дверь не заперта.*
Стайлз понимает чуть позже. Сложно не понять, когда на спящего тебя опрокидывают ведро, о стенки которого бьются острые куски колотого льда. — Что, блять, ты делаешь?! — кричит он, отфыркиваясь. — Ты же у нас умный мальчик. Питер вытирает руки от случайных капель белым пушистым полотенцем и точным броском отправляет его на край стола. Ничего больше не говоря, он забирает книгу из составленной на столе стопки и поднимается по винтовой лестнице. На полпути оборачивается: — Я написал Скотту с твоего телефона, ты же не против? Сказал, что ты не хочешь пока его видеть. Беспокоишься за отца. Возможно, я намекнул ему о твоем мнении относительно того, что мистер МакКолл хочет уволить шерифа... Стайлз смотрит на него с ненавистью. Холод делает человека податливым. Инертным. Малоэмоциональным. Стайлз помнит, он читал. Ледяные ванны отлично работали как транквилизаторы задолго до того, как сами транквилизаторы снискали популярность. Стайлзу хочется думать, что он сильнее, но невозможно быть сильнее холода и своего тела. С каждым часом становится хуже. Он пытается считать и понимает, что не способен концентрироваться, мысли путаются, несвязные, еще более хаотичные, чем всегда, но при этом далекие, будто пробивающиеся сквозь толщу серого мутного льда. — Оборотни много чего могут, — делится Питер, возвращаясь. — Не только исцеляться. Чувствовать, например, мы чувствуем так много, сколько ты и представить себе не можешь. Сейчас я чувствую тьму в тебе, твой разум открыт, это словно приглашение, а там, за дверью, тьма. Потом Питер заставляет писать смс отцу. В глазах Стайлза загорается надежда, и Хейл видит ее, как будто растянутую на штандарте. — Что придумаешь? — спрашиваешь он. — Передашь шифр? Я посмотрю, как ты это сможешь. Я знаю тебя, Стайлз. О, мы прошли через столь многое вместе. Холод медленно убивает Стайлза. Влазит под кожу, вползает в кости. Стайлз ничего не ест. Очень скоро телу не из чего будет добывать энергию даже на самообеспечение. — Позвоним ему? — с задумчивым видом спрашивает Питер, а потом сам отвечает, качая головой: — Думаю, не стоит. Голосовая почта. Да, это достовернее, чем смс. Мы же не хотим, чтобы он разволновался и ушел из больницы раньше, чем поправится. Верно? — Неужели ты думаешь, что никто не остановит тебя? После того, что было? Твоя вендетта, канима, Дарак, да черт возьми, мы целую стаю альф умудрились отыметь, — говорит Стайлз жестко, искренне. — Я хочу, чтобы ты изменился. Почему кто-то должен меня остановить? Кто остановил Дерека, когда он собирал свою стаю? Ты думаешь об этом вашем ветеринаре? Он не будет вмешиваться. Пока я не стану убивать всех попавшихся на пути, он будет сохранять нейтралитет, да даже если стану, он скорее подтолкнет других, чем вылезет на свет сам. Потому что нейтралитет — это тоже мир, слышишь, Стайлз? Что ты сделаешь ради мира? Дни проходят. Странные, тесные, холодные, бесцельные. Стайлз продолжает считать их, потому что знает, что потеря чувства времени — это первый шаг в пропасть. Сегодня Питер перестегнул его наручники к лестнице и Стайлз не смог удержать болезненного стона, когда металлические углы прошлись по едва начавшим заживать порезам. Еще ему вручают игрушку-головоломку. Кто знает зачем. Развлечь? Отвлечь? Показать, как плохо слушаются Стайлза пальцы? Стайлз собирает головоломку от скуки. Он как Кай, который часами разглядывал и переставлял льдинки. — Раздумываешь, как убить меня? — спрашивает Питер. Стайлз кивает, не отрываясь от своего занятия. — Ты ведь пробовал. Не получилось. Может, судьба? Стайлз продолжает молчать. — Стайлз, — зовет Питер. — Ты все время говоришь, — тяжело вздыхает тот. — У меня уже барабанные перепонки как решето. — Тебе не любопытно, что я делаю? — Ты социопат. Ты хочешь сделать из меня то же самое. — И что отличает социопатов? Стайлз молчит. Тогда Питер ведет по чувствительному изгибу его ступни когтем, Стайлз дергается. — Поговори со мной, Стайлз. — С террористами не разговаривают, — огрызается Стилински. — Заговорил. Значит, я не террорист. — Чертов псих. Стайлз так смертельно устал. Ему холодно. Зубы стучат. Дрожащие пальцы пытаются состыковать две детали. — Как пожелаешь, солнышко. Как пожелаешь. Хочешь суши или пиццу? Или, может, что-нибудь китайское? Как только он говорит это, Стайлз понимает, насколько голоден. Он не помнит, когда ел в последний раз. Питер мгновенно чувствует, что все внимание собеседника сосредоточилось на его словах. — Так вот, социопаты. Чем отличаются социопаты? — Совесть, — выговаривает Стайлз сквозь зубы, — у них нет совести. — Я не смогу отнять у тебя совесть, как бы ни старался. Да и зачем мне это? Во-первых, людьми с совестью гораздо проще управлять, а во-вторых, понимаешь, Стайлз, совесть, она как щедрость, а щедрость — она подкупает, особенно тех, у кого ее нет совсем. Я не пытаюсь уподобить тебя себе, но я вытряхну всех демонов из твоего разума и заставлю наконец посмотреть на них. — Просто скажи это, Питер, — больше Стайлзу не страшно. Ему все равно, и он спрашивает, как спрашивал бы с равного, и потому получает ответ. Ответ, который он уже знает. — Я Альфа. Каждому альфе нужна стая, а каждой стае — друид. — Кора говорила, что друиды делают стаю человечнее. А человечность, вообще-то, не входит в число твоих приоритетов. — Кора — семнадцатилетний ребенок. Она называла это человечностью, но ты, о да, ты сможешь понять, что это на самом деле. Стайлз не отвечает, и Питер опять уходит наверх. Стайлз уже не знает, чего хочет: чтобы Хейл отстал со своими пафосными речами и оставил его одного или не оставаться одному среди призраков мертвых оборотней. Ночью становится хуже. Ночью становится холодней. Собранная головоломка валяется рядом со Стайлзом. Он не спит, просто сидит с закрытыми глазами, а Морфей — чертов немилосердный божок — отказывается прийти и забрать его мысли. Питер бесшумно спускается и усаживается напротив. Потом встает, стаскивает квадратную подушку с дивана и садится уже на нее. — Ты очень милый с красным носом, — говорит он. — А глаза стали ярче. Стайлз прижимает руки к вискам, прикрывает уши. Он больше не хочет слушать. Слова Питера вступают во взаимодействие с чем-то глубоко внутри Стайлза. В памяти всплывает мост Такома-Нэрроуз. Вынужденный механический резонанс и то, что казалось непоколебимо надежным, интеллектуальным, адекватно работоспособным, оказалось разрушено. Один изъян, который даже не был изъяном, и разрушительная стихия, которая вовсе и не была разрушительной. Все, что осталось, — обломки. Понадобились годы, чтобы хотя бы просто разобрать их. — Тогда, на стадионе. Ты предложил свою жизнь в обмен на жизнь Лидии. Жертвенность в большинстве случаев идет рука об руку с глупостью. Чем меньше мозгов — тем больше человека тянет геройствовать. Как Скотт, например, или мой милый племянник, пусть он никогда в этом и не признается. Но твоя жертва, Стайлз, она была не из глупости и даже не из любви — какая чушь, ты сам-то в свою великую «Любовь» веришь? — ты хотел спасти ее, безусловно. Но еще ты хотел быть в центре событий и хотел пойти со мной. Питер произносит последние слова как откровение. Стайлз смеется. Он смеется от души, громко, так что болят щеки и першит в горле. В этом смехе даже он сам себя не слышит. — Ты действительно, — говорит Стайлз сквозь клекот в горле, смахивая с век слезы, которые, конечно, тоже только от смеха, — действительно веришь, что нужен был кому-то. Ты ничто, Питер, пятно грязи, которое вьется где-то рядышком, пытаясь откусить хоть немного внимания, а потом трусливо уползает. Обломки Такома-Нэрроуз не погребли под собой людей, но изменили мир. Иногда бывает и так. Хейл приводит оборотня. Омегу. Он обращен и безумен. Выглядит дерьмово. Питер тащит его за шкирку, как новорожденного щенка. Стайлзу он по ходу кидает что-то с низкого столика у дивана, что-то чертовски похожее на всамделишный меч для гемикорпорэктомии. Стайлз поднимает его автоматически. В комнате с оборотнями он готов хвататься за что угодно. — Что это значит? Нашел компанию для наших милых посиделок? — Это тебе. Стайлз разглядывает свое отражение в отполированной стали меча. — Зачем тебе нужно, чтобы я убил его? — Он дикий омега, кто-то же должен. Кровь, вытекающая изо рта омеги, черна. Он отравлен омелой. — Ты не волк, — говорит Стайлз. Он не собирается никого убивать. — Ты змея, Питер. Скользкая, мерзкая тварь. — Не всем дано быть героями. Одновременно с окончанием фразы Питер отпускает оборотня и толкает его на Стайлза. Отступать некуда, омега в ярости, ему больно и безразлично, чью плоть рвать на части. Поэтому он кидается на Стайлза с оскаленной пастью и горящими глазами, и выбора нет. Стайлз не успевает даже подумать. Он чувствует толчок и как руке, сжимающей меч, становится очень горячо. Стайлз разжимает ладонь и делает шаг назад. Тело падает к его ногам, разбрызгивая черное, пустыми глазами глядящее в никуда. Стайлз смотрит на свою ладонь. Она дрожит. Питер перешагивает труп, как мешающуюся ветку в лесу, приближаясь к Стайлзу. — Что ты чувствуешь, Стайлз? — Я не... не хотел. Ты!.. — Скажи правду, Стайлз. — Заткнись, — требует Стайлз. В голове миллионы мыслей: что он наделал, что теперь будет, заслуживал ли этот оборотень смерти? Среди миллиона мыслей не находится ни единой эмоции. — Ты все время забываешь о том, что я чувствую ложь. Мы ведь уже говорили об этом. Ложь пахнет кисло, как пот, с легким древесным оттенком. Люди думают, что ложь во спасение пахнет иначе, что она другая, но, на самом деле – нет. Что ты чувствуешь, Стайлз? — снова требует Питер. — Хочу прикончить тебя следующим. Хейл прислушивается и ухмыляется. — Это правда, но это так просто, так на поверхности, Стайлз, я почти разочарован. Смотри глубже. Не для меня, я это уже знаю, смотри, чтобы увидеть, чтобы понять себя. Что там? — выдыхает Питер, приблизившись вплотную. Стайлз смотрит на него темными, безумными глазами и делает резкий рывок головой. У него у самого перед глазами расплываются цветные пятна, но Питер отшатывается, зажимая разбитый нос. И он улыбается. Чертов безумный ублюдок выглядит так, как будто победил. А если и нет, то невероятно к тому близок. Стайлз зажмуривается, пережидая звон в ушах. Он чувствует ярость, жажду крови, ненависть, но это не проблема. Пара минут в тишине требуются ему для того, чтобы осознать главное — себя он за это не ненавидит. Откуда-то Стайлз знает, что должен, но почему-то... нет. Питер притаскивает суши, даже тут его вкусы извращенные — Стайлз бы предпочел пиццу, но его живот отзывается на запах еды так громко, и это чувство, будто желудок нежно обнимает позвоночник... в общем, Стайлз с радостью набрасывается и на суши. — Четыре сообщения от твоего отца. Давай послушаем, — предлагает Питер, показывая его телефон. Он сидит на пару ступенек выше. Питер запускает голосовую почту, и Стайлз слышит голос отца, далекий, искаженный, но если закрыть глаза, то покажется — вот он, только руку протяни. Отец просит перезвонить, спрашивает, как дела в школе, что Стайлз ест, пока он сам в больнице... Стайлз вдруг осознает, что начал забывать о том, что там, за стенами, есть настоящий мир. Он пару секунд разглядывает палочки. Обычные одноразовые деревяшки. Обхватив их кулаками и резко развернувшись, Стайлз втыкает палочки в грудь Питера, вкладывая в этот удар все силы. На мгновение мир замирает, Стайлза наполняет жадное и отчаянное торжество, но всего на секунду. Дерево не то, и Хейл, как будто едва заметив, в ответ ударяет его раскрытой ладонью по лицу так, что отбрасывает назад. Недовольная складка появляется между бровей Питера, и, лишь слегка поморщившись, он выдергивает деревяшки из груди. — Как же мне это надоело, — шипит, сжимая стайлзову шею и придавливая к полу. Рука Стайлза, за которую он все еще прикован, вывернута под неправильным углом. Организм быстро справляется с первым шоком, и в дело вступают болевые рецепторы. Питер сжимает ему горло, пока губы Стайлза не синеют, а капилляры в глазах не начинают лопаться. Стайлз скребет по его запястьям ногтями, но не может оттолкнуть. Комната расплывается, а потом и вовсе растворяется в ярких цветах. Кровь шумит в ушах, тело знает, что умирает, и дергается, что есть сил. Бесполезно и недолго. Когда Стайлз приходит в себя, видит Питера, две дырки в его футболке под треугольным вырезом красные, но кровь уже не течет, палочки валяются чуть поодаль. Хейл наклоняется к нему, тянется изменившимися, волчьими челюстями. — Нет! С него сдирают толстовку, потом разрывают рубашку. Прижимают собой к полу, вдавливают до синяков. Красные глаза светятся так ярко, будто они сейчас не при дневном свете, а в глухой тьме. Стайлз кричит, а потом хрипит. Зубы смыкаются на его трапециевидной мышце, где шея переходит в плечо. Он чувствует, как острые и длинные волчьи зубы царапают ключичную кость. Что бы Стайлз ни планировал увидеть перед смертью, он не видит. Питер не разрывает его артерию, даже не прокусывает достаточно глубоко, чтобы серьезно повредить мышечную ткань. Отстранившись, облизывает губы, продолжая придерживать Стайлза под головой. — Ты едва не согласился тогда, на парковке, а потом едва не побежал следом. Я слышал, как кричало об этом твое сердце, но тогда было не время. Стайлз не двигается. Его глаза ни на чем не концентрируются. Осознание необратимости блокирует способность думать. Мысль не укладывается в голове. Как будто голова кругла, а мысль квадратная, и они не стыкуются, как ни старайся. — Поздравляю. Ты обратишься. Или умрешь, но я бы предпочел, чтобы ты этого не делал. Через три дня и четыре ночи луна позовет тебя, и ты пойдешь, ведомый только жаждой крови, за теми, кого любишь. Скотт пошел за Эллисон. За кем первым придешь ты? Стайлз смотрит в его серые глаза и читает там отголоски собственных мыслей. Скотт не сможет помочь тебе, Стайлз, это же Скотт, в конце то концов, он не удержит; Дерека нет, да он и не альфа больше. Пойдешь искать другого альфу? Уверен, после того, как столкнулся с целой стаей красноглазых, уверен, что хочешь? Никто другой не поможет тебе. В полнолуние, когда свет луны станет настолько ярким, что ты сможешь разглядеть каждую пожухлую травинку под своими ногами, придет безумие. Оно прокрадется сквозь тяжелые облака, подсвеченные лунным, льняного цвета светом. Прокрадется к тебе, где бы ты ни был, где бы ни прятался. Оно будет шептать тебе о жизни и жажде, а твоя кровь услышит и откликнется. — Все, через что ты уже прошел, Стайлз, даже рядом не встанет с тем, что ты ощутишь, — говорит Питер. Спокойный, слегка насмешливый. С кровью Стайлза, стекающей по подбородку. «Ты не справишься», — говорит его тон, а разум Стайлза вторит ему. Питер отходит на минуту и возвращается уже с ключами. И не только. Потом он просто отстегивает Стайлза и поднимает на ноги несопротивляющееся тело. Вкладывает в ладонь кунай. — Убей меня, — говорит он, сжимая пальцы Стайлза вокруг рукоятки и прижимая острие к своей груди напротив сердца. Стайлз не двигается, но переводит взгляд вниз. — Давай же, убей меня, Стайлз, прямо сейчас. А если нет, то возьми наручники и пристегни себя обратно. Сам. Минуты текут, и ни один из них не двигается. Кровь бежит под футболкой, плечо простреливает. Хейл кладет руку ему на предплечье, забирает немного боли. Достаточно, чтобы Стайлз не выл от каждого движения, но так, чтобы он чувствовал огнем горящий след укуса. Стайлз берет наручники и пристегивает свое запястье обратно, стараясь не встречаться с Питером глазами. — Помни о том, что ты выбрал, — говорит Питер. — Помни, что, что бы ни было, это твое решение. Ты выбрал меня. Снова. Твое согласие — вот, что он имеет в виду. Карт-бланш, Стайлз. Стайлз не чувствует в себе изменений, кроме разве что, как разорванная кожа расползается и снова смыкается при движениях. Полнолуние через четыре дня. Ничего уже не исправить. Ничего не изменить. Проходят часы. В голове Стайлза поток мыслей: бывает ли жертва виновной; хотел ли Стайлз стать оборотнем; хотел бы он никогда им не стать; все произошло так, как произошло, потому что он принял решение; или потому что не принял его, когда было нужно? Питер оставляет телефон. Стайлз включает его кое-как левой рукой. Непривычно, неудобно. Несколько раз трубка падает из рук. Он хочет позвонить отцу, но его севший голос плохо подходит для того чтобы сказать: «Все хорошо, пап». Он хочет позвонить Скотту, но понимает, что тот сразу примчится, и кто знает, чем все закончится. Может быть, Эллисон? Может, Крис Арджент не убьет его так же, как не убил Скотта. Это хорошая мысль, но Стайлзу приходится отказаться и от нее — при полноценном знакомстве с охотниками Скотт уже научился контролировать себя и доказал, что не будет убивать. Получится ли у Стайлза? Он не хочет смерти. Как бы то ни было, Стайлз отчаянно хочет жить. Стайлзу холодно. Он сворачивается в калачик, обхватив себя за колени. Сжимается в попытке сохранить тепло, теперь на нем одна футболка. Мышцы задеревенели, Стайлз едва чувствует себя. Заснуть не получается, дрожь не оставляет тело ни на секунду. Ему так холодно. Он сжимает зубами запястье, и на секунду в мозгу вспыхивает картинка, как кровь вытекает из разорванных вен, и она теплая, настолько теплая, что над алым потоком поднимается пар. Тогда стало бы тепло... Когда Стайлз готов сделать что угодно, лишь бы холод перестал жечь его кожу, возвращается Питер и набрасывает ему на плечи одеяло, толстое, пуховое. Огромное одеяло. Тепло приливает к ладоням и ступням колючими мурашками, и Стайлз чувствует, как от него кружится голова. Питер проводит по его щекам, к которым быстро возвращается цвет, теребит кончики ушей, возвращая им чувствительность. — Чего ты хочешь, Стайлз? — тихо спрашивает он, опускаясь на колени рядом. — Закрой... кно, — непослушными синими губами шепчет Стайлз. — И что ты сделаешь взамен? Стайлз ничего не должен делать, нет-нет-нет, но будь у него силы, он бы шептал, кричал и стонал — все, что угодно. Все, что захочешь, пожалуйста, хватит, хватит, хватит-хватит-хватит. Он зажмуривается. — Я не буду делать то, что ты хочешь, — говорит Стайлз и забивается глубже в одеяло. — Ста-а-айлз, — укоризненно тянет Питер. — Ничего ты так и не понял. Если бы я хотел куклу, взял бы кого-нибудь другого. Больше Питер ничего не говорит. Проводит ладонью по внешней стороне бедра Стайлза. Он все время поддерживает тактильный контакт. Стайлз вздрагивал раньше, каждый раз, потом просто отстранялся, а теперь ему все равно. Тело ощущается как чужое. Голод, жажда, нужда — все чужое, а из своего: усталость, безразличие, остатки любопытства, ничем не истребимого. Пазл в его голове постепенно складывается. — Дитон спал с Талией? — спрашивает он. Ему действительно интересно. Это тот сорт болезненного, неправильного любопытства, что ты прячешь даже от самого себя. Хейл усмехается, потому что вот оно — то, что проведет мальчишку через любые испытания. Это не позволило бы Питеру уничтожить его. Если бы он, конечно, хотел. — Спал. С ней и с моим братом тоже. Стайлз хмурится. — С ее мужем... Есть что-то еще во всей этой истории с друидами, да? То, что не сказал Дитон и о чем Дерек не знает. — Смотри шире, Стайлз. Я был альфой, сильнейшим в иерархии, но две не беты даже, а омеги оказались сильнее. Дерек был альфой, и — давай будем разок справедливы — он выбрал нехудших кандидатов в беты, а теперь что с ними стало? А стая Альф — ты только вдумайся в само это название, какая в нем сила! — такая стая непобедима. И она была непобедима, пока Дюкалион по глупости своей не поставил против себя Моррелл. И целая стая альф оказалась беззащитной перед одним омегой, еще тогда и не альфы, но того, кто умудрился не потерять связь с друидами. Стая без эмиссара слаба, на сколько бы бет ни опирался альфа. — Так вот почему я тебе так сильно нужен. — Пока ты был рядом, Скотт не проигрывал схватки, неважно насколько сильнее был противник, но дело не только в этом. — Тогда почему ты думаешь, что я не размажу твою голову при первой же возможности? — Смотри шире, — повторяет Питер. В его тоне загадка. В глазах намек на насмешку, весь он скользкий и гибкий, но мышцы под одеждой перекатываются с ощутимой мощью, его тело словно поет от энергии. Что бы там ни могли в теории люди для стаи, сейчас Стайлз чувствует себя уязвимым. Только вот он не осознает почему, а Питер — вполне. Стайлз, весь он целиком, — открытая рана, какую инфекцию ни занеси, какую мысль, все приживется. Время быстро утекает. Стайлз просыпается в ужасе, а ночами видит кошмары. Он всю жизнь боролся за контроль — непослушанием, таблетками, знанием. А теперь что-то страшное должно напрочь лишить его всякого контроля. Черт с ним, с телом, но разум — за свой разум Стайлз готов сражаться с чем угодно. Он хочет выйти наконец наружу, но здесь, в лофте, без людей и почти без звуков, ему не хочется рвать глотки, как когда-то очень хотел Скотт. Это хороший аргумент остаться. О будущем он не думает. Когда наступает полнолуние, Питер рядом, как и положено альфе. Сердце бьется в горле Стайлза, а в груди, наоборот, все замерло от страха. Ничего не происходит. Стайлз смотрит на полную луну с ровными боками сквозь огромное окно, набранное из сотни ячеек, и видит большой сероватый шар, отражающий свет солнца. Такой же, как и всегда. — Почему? — спрашивает он. — Ты что, какой-то бракованый альфа, что твои чертовы укусы не работают в двух случаях из трех? Хейл ухмыляется. — Укус делает тебя тем, что ты есть. Это всегда изменение, но не всегда в итоге получается волк. Обессиленный и измотанный ожиданием Стайлз тащится в ванну. Стягивает с себя одежду по пояс и разглядывает след от укуса. Полумесяц затянулся, слишком быстро для обычных способностей тела, остался только шрам. Пока еще красный, но, скорее всего, он станет едва заметным. Питер стоит за спиной и смотрит, как Стайлз с задумчивым видом разглядывает зеркало, не свое отражение, а саму посеребренную гладь. — Что ты хочешь, Стайлз, разбить его и перерезать мне горло куском стекла? Уверяю, этого не будет достаточно, чтобы убить. Но ты, наверно, видишь это, да? Внутри своей головы, ох, этот открытый воображению разум... Видишь, как разбиваешь зеркало, как хватаешь самый большой кусок и пытаешь вогнать его мне в сердце. Но представляешь ли ты, что почувствуешь взамен секундного торжества? Боль. Твоя кожа расползется, кровь хлынет до самого плеча, но ты, окрыленный азартом, будешь продолжать сжимать ладонь крепче, и вслед за кожей разойдутся мышцы, пока края осколка не упрутся в кости. Ты на месяцы вперед лишишься возможности управлять рукой, а если не повезет, а тебе не повезет, Стайлз, никогда не везло, ты в жизни больше не удержишь даже ложку. Или ручку. Или мышку своего обожаемого компьютера. В эту секунду ты ненавидишь меня, но для того, чтобы твое тело решилось на подобное, недостаточно ненависти, нужна еще и любовь, любовь к боли. Питер подходит к нему сзади, кладет ладонь на горло и слегка сжимает. Встречается взглядом в зеркале. — Если хочешь, мы поработаем над этим. Я мог бы связать тебя, распять на кровати, чтобы движение стало поощрением и наказанием, я мог бы вести по твоей коже от горла и вниз медленно, едва касаясь, пальцами или когтями, мог бы гладить тебя и бить, оставляя синяки. Я мог бы играть на твоем теле, как на клавишах, заставлять стонать от боли, от удовольствия. Пока они не станут одним и тем же, пока ты не перестанешь различать, когда начнешь умолять... Стайлз дрожит, сжимая свои пальцы поверх пальцев Питера, не пытаясь оттолкнуть. Его тело отзывается не столько на слова, что в них такого, сколько на картинки в голове. Нельзя обыграть собственное воображение. Он представляет, как воткнет кусок стекла в шею Хейла и дернет, раскраивая артерию, и вены, и трахею. Он хочет чувствовать на себе чужие руки, губы, метки, давление веревок и сладкие спазмы. Стайлз думает, а его тело отзывается на слова Питера. Это невыносимо. Он включает кипяток и засовывает под него руки. Обжигающая боль мгновенно заставляет их отдернуть, на одних только рефлексах, но возбуждение проходит, смывается настоящей, не залакированной удовольствием болью. Зеркало запотевает. — Как же я заебался слушать тебя, — шипит Стайлз сквозь зубы, — ты бы только знал. Он разворачивается, бросается на Питера с голыми руками, бьет по лицу, и он совсем не такой легкий и слабый, как может показаться. Пытается достать по скуле, по печени, в солнечное сплетение, пинается, когда кажущиеся стальными пальцы перехватывают кулаки. Питер ловит его, удерживает, ловит снова, когда Стайлз умудряется вырваться. Постепенно ярость переходит в отрицание, а отрицание — в истерику. Вместо того чтобы успокаивать, Хейл выкидывает его на балкон, прямо так, полуголым. Стайлз не чувствует холода. Луна кажется огромной, как никогда прежде. Весь романтический бред, связанный с ней видится, ну, бредом. Просто кусок камня достаточно высоко, чтобы все видели. Про луну говорят как про загадочную, притягательную, мистическую, прекрасную... Просто выпендрежный кусок камня — вот, что она такое, на самом деле. Стайлз садится на широкий резной парапет и смотрит не вверх, а вниз. Выглядит опасно, а со стороны наверняка вполне однозначно, но Стайлз слишком Стайлз, чтобы спрыгнуть. Переохлаждение на определенном этапе сопровождается потерей чувства времени и энергии. Резервы его организма исчерпаны, вспышка ярости с противным скрежетом соскребла все, что осталось, и теперь Стайлз чувствует себя беспомощным, потерянным, слабым. Ему не стать оборотнем, не получить того же, что получили Скотт, Джексон, Айзек, все вокруг него. Стайлзу кажется, что он что-то потерял. Потерял то, что ему и даром не было нужно, но почему-то это все равно бьет с размаха, вышибая воздух и мысли. Стайлз последовательно вытаскивает из себя все, до чего может дотянуться, плохое и хорошее, лживое и единственно правильное, важное и сиюминутное. Разочарование — это проще всего; злоба — она тоже где-то рядом, такая же простая и бесхитростная. Где-то на краю — счастье, а еще удовольствие, какое-то совершенно чужое удовольствие от осознания себя другим, не таким, как остальные. На высоте ветер сильнее, холоднее. Он толкает Стайлза, намекает. Ветер ничего не знает о жизни, ему нечего терять. Стайлз вспоминает свою первую игру в основном составе команды, вкус блеска на губах Хизер среди одуряющего запаха винного погреба, Финстока с его безумными глазами, День дурака, отца с бокалом виски на два пальца, слабый голос матери из-за закрытой двери ванной комнаты, школьный бал, Лидию, кружащуюся на ледяном полу, полный трупов полицейский участок, он даже строку поисковика вспоминает, куда же без нее. В какой-то момент, может, через минуту, может, через час, а может — кто знает, — целую вечность спустя Питер оказывается рядом. Он ничего не говорит, просто прижимается со спины, обхватывая за талию. Стайлз слегка откидывается назад, просто потому что так проще удержать равновесие. Не слышно ничего кроме ветра, кожа на тыльной стороне кистей продолжает гореть.3. Если в тебе есть хотя бы одна миллионная частичка серийного убийцы, то он найдет ее, будет ухаживать и взрастит. И таким образом сделает из тебя серийного убийцу, которым ты всегда хотел стать.*
В определенный момент организм Стайлза сдается. Нервное напряжение, переохлаждение и воздействие укуса вступают в реакцию, ударяя сухим жаром и редкими спазмами. Стайлз едва может разогнуть ладонь. Ему жарко и холодно, лоб покрывается испариной, пот течет между лопаток, будто Стайлз бежит кросс по полю под команды тренера-садиста в тридцатиградусную жару, но в то же время его влажные руки ледяные. Ощущения разрывают на части, туманят разум, отбирают способность последовательно мыслить. Сама реальность разрывается, и несколько прекрасных секунд, или часов, или дней он не помнит себя. Просыпается он, чувствуя странную легкость, — Питер несет его на руках. Стайлз сказал бы что-нибудь по этому поводу, но разум сковывает ужас, потому что Стайлз не мог проснуться, потому что он не спал. У человека не шесть и не семь чувств, их гораздо больше: чувство равновесия, чувство ощущения себя, чувство времени... Стайлзу кажется, что он потерял их все разом. Запахи не ощущаются, звуки не отличаются друг от друга, вкус обманывает, кожа пылает от прикосновений, даже когда самих прикосновений больше нет. Он перестает различать реальность и сны. Беспорядочно мечется по кровати, сбивая простыни. Дышит хрипло и не может приподняться, даже когда пытается. Мир дробится на кусочки, одни из которых выпадают, а других и вовсе не было, они придуманные, только вот среди остальных их уже не отыскать. Стайлзу снится, что его тело покрыто застарелыми белыми шрамами, но они расходятся, открываются свежими ранами, и сквозь неровные, сочащиеся сукровицей края прорастают деревья и тянутся к солнцу. Питер относит его в ванну, отпаивает чем-то кислым, отчего Стайлз кашляет, а потом задыхается, потому что способность чувствовать запахи внезапно возвращается, но от этого совсем не лучше. Он отталкивает Питера, пытается изо всех доступных сил. Его прижимают к кровати, удерживая, не давая расшибить голову или вывернуть суставы. Питер шепчет ему на ухо, и шепот этот втекает в Стайлза, заполняет его, срастается с нервными клетками, с кровью и мыслям. Он говорит — я ведь никого не убил, Стайлз. Никого из тех, кто тебе дорог. Чем я заслужил твою ненависть? — Скотт, — произносит Стайлз. По крайней мере, надеется, что произносит, потому что он не слышит себя. — Укусил Скотта? Разве оно не к лучшему? У него теперь девушка, ну почти, он капитан команды, он даже поумнел. Слегка. Это же просто история Золушки. Про это стоило бы снять романтическую комедию. Категории «B», на большее не потянет, но все же. «Фея-крестная», — думает Стайлз, а его мозг рисует картинки, розовые крылья, шляпу и палочку с верхушкой в форме звезды, и все это добро — на Питере. А вместе с этим, совсем незаметно, в нем растет осознание дара, что преподнес тогда альфа. Ведь правда же? Это действительно сделало Скотта королевой бала. Голова Стайлза лежит у Питера на коленях, он не помнит, как она там отказалась, а сил сдвинуться у него просто нет. — Эйдан. — Эйдан с братом разорвали своего альфу на части. А до этого, по очереди, методично и не задумываясь, каждого члена своей стаи. Почему ты считаешь их заслуживающими прощения, а мне в нем отказываешь?.. Пальцы зарываются в отросшие волосы Стайлза, перебирают их, баюкают непрерывно гудящую голову. Ты убивал слишком многих. Вот, что хочет сказать Стайлз, но дрожь постепенно отступает, забирая последние силы, а Питер, кажется, залазит ему прямо в череп, и это странно. Стайлз в недоумении — это чувство такое же хаотичное, как цветные пятна перед глазами, и оно как чужое. — Я убивал и других, — слышит он. — Мужчин и эту суку Арджент. Но разве я был не прав? — шепчет Питер и Стайлз хочет ответить, но только беззвучно шевелит губами. — Если бы твою мать и твоего отца, твою жену и твоего ребенка убили. Что бы ты сделал? Удовлетворился решеткой для виновного? Не ври хотя бы себе Стайлз, да и мне незачем... Ты бы потребовал высшей меры. Стайлз чуть переворачивается, зажмуривается. Света почти нет, но он все равно слишком яркий. А еще он прячется от осознания, страшного, абсолютно: он понимает, он бы тоже не простил, не забыл. Убил. Это знание падает на плечи многотонной плитой. Стайлз пытается спрятаться, но в его голове есть последний лучик — яркий, солнечный, пахнущий сиренью и пуншем. — Лидия, — выталкивает Стайлз три слога из горла, но Питер только качает головой. — Лидия жива, здорова и даже более прекрасна, чем была. Стайлз пытается покачать головой, но у него не выходит, сил нет, и тогда он поводит из стороны в сторону глазами, просто из чувства противоречия. Лидия действительно прекрасна. А еще — это мелочно, это неправильно, Стайлз пытается избавиться от этой мысли, но трудно избавиться от того, что внутри твоей головы — Лидия теперь ближе. Не звезда, до которой никогда не дотянуться, но роза — можешь любоваться и трогать, а если очень захочется — даже срезать. — Я, — шепчет Стайлз, открывая глаза и глядя на Питера снизу вверх. Это его признание собственного поражения, признание того, что Хейл добился своего. Сейчас Стайлз может осознать, но в душе больше нет возмущения, там нет ничего кроме шума прибоя. — Ты ничего не знал о боли, Стайлз, ничего не знал о потерях. Ты так отчаянно и честно, так абсолютно винил меня за мои проступки... Я сделал тебя сильнее. Ты думаешь, что я лишил тебя чего-то, правда? Ты чувствуешь это. Знаешь, что это, Стайлз? Это твой бестолковый юношеский максимализм, шелуха правил, что на тебе наросла, наросла на хорошем мальчике Стайлзе. Теперь ты свободен. Свободен и оттого силен, как никогда прежде. Стайлз не чувствует себя сильным. Как тот, кто не способен даже сесть, может быть сильным? Но спорить уже тоже нет сил, кажется, что их никогда и не было. Когда Стайлз просыпается, в голове приятно и пусто. Чувство беспомощности больше не кажется источником напряжения. Словно области мозга, отвечающие за него, перегорели. Стайлзу ничего не нужно делать, ни за что не нужно отвечать, и он плывет на волнах полусна, где мягко и тепло, хорошо и спокойно. Безмятежность. Он не испытывал ее с самого того момента, когда впервые увидел взгляд матери в больнице. Клаудиа гладила его по волосам и говорила, что все будет хорошо, но это была ложь, ничего не было хорошо и становилось только хуже. Стайлз ненавидит ложь. А теперь пальцы перебирают его волосы, и чувство возвращается. Питер целует Стайлза. Прижимается раскрытыми губами, тянет за нижнюю губу, вылизывает десны, пока Стайлз не перестает сопротивляться. В шею ему вдавливаются ногти, обычные и несмертоносные, но пальцы все равно не по-человечески сильные, они фиксируют голову, нежно очерчивают линию челюсти. Стайлз пытается укусить его, сдавливает плечи, а потом незаметно стихает, плывет. Теряется в ощущениях, потому что это хорошо и жарко, настойчиво и посылает сигналы удовольствия напрямую в его измученный и открытый разум. Приходит в себя он от характерного звука отъезжающей двери, больше подходящей для бункера, чем для лофта. И — серьезно! — почему ее нельзя хотя бы смазать? Или вообще снять, все равно она никого никогда не останавливает. Дверь отрывается до конца, и лязгающий звук сменяется каким-то задушенно-возмущенным. Словно из легких вышибло весь воздух, и теперь человек хватает его губами, как рыбка, пытаясь одновременно разразиться громкой тирадой. Стайлз точно знает, как это выглядит. Знает, насколько забавно. Люди довольно часто реагируют так на его слова и поступки. Поцелуй заканчивается. — Стайлз, — как-то беспомощно зовет Скотт от двери. Стайлз внезапно осознает себя — взлохмаченного и полуголого, сонного, в объятьях Питера, с покрасневшими и влажными губами — видит бог, Стайлз понимает состояние Скотта. Стилински открывает рот, чтобы ответить, и сильные пальцы с мгновенно отросшими когтями чуть направляют его голову в нужную сторону. Стайлз поднимает взгляд и видит автоматические арбалеты. Назад он не оглядывается, вообще не делает резких движений, но догадывается, что смертоносные орудия, наверняка рябиновые, есть и там. Питер слишком хитер, чтобы вступать в честную схватку с истинным альфой. Он убьет Скотта неэффектно и негероически, но так же эффективно. — Гм, привет, Скотт. Ты бы, гм, мог постучаться. — Ты не берешь трубку, не появляешься в школе... Стайлз думает так быстро, как только может. В памяти мгновенно вспыхивает схема лофта: периметр, пути отступления, ниши. В его макушку вновь преувеличенно ненавязчиво втыкаются когти, и Стайлз смотрит вниз. Ничего не видит. Слегка напрягается, и тогда Питер, вздохнув, шепчет ему на ухо. Со стороны это наверно выглядит как ласка. — Справа. И слева. Прищурившись, Стайлз замечает. По полу, посередине между входом и кроватью, на которой они сидят, небольшие красные основания лазерной сетки. Чертов Питер и его игрушки. Если Скотт сделает три шага, то будет истыкан стрелами, как дикобраз. Стайлз смотрит на Скотта глазами, полными отчаяния. В них паника и страх, но Скотт не смотрит на него, отводит взгляд. Ему неловко. МакКолл изучает потолок, бархатную обивку дивана, стайлзову рубашку на полу. Ему неловко и он отказывается смотреть на Стайлза, как будто того не существует, как будто бы он этого не заслуживает. Стайлз прикрывает глаза, а когда вновь смотрит на Скотта, в них уже сталь и холод. — Ну, да, конечно, а ты в свой период под кодовым названием «эллисонэллисонэллисон» был сильно доступен для мира. А теперь, когда она тебя бросила, решил, что это не та линия поведения? — его голос жесткий и острый, совсем не такой, как Скотт привык слышать. Стайлз встает, пошатываясь от слабости, мышцы словно из желе, даже бегущая по венам кровь кажется слишком тяжелой. — Это... Это неважно. Мне нужна твоя помощь. Я... эта сила истинного альфы... — Скотт оглядывается на Питера, но тот выглядит абсолютно безразличным, и Скотт продолжает за неимением другого выбора: — После Неметона я не могу ее контролировать. Глаза заволакивает яростью. Еще секунду назад Стайлз искал выход из ситуации, и вот он — одно сплошное раздражение. Разочарование, усталость, злость, скорбь, все, что было глубоко внутри, все, чего не было, но что Питер заботливо вплел в струны его души, что насадил в его разум Неметон — все это заполняет его. Заставляет стать чем-то другим. Кем-то другим, и Стайлз начинает говорить, тщательно подбирая слова и делая маленькие шаги к Скотту, ощутимо наступая, но почти не приближаясь, потому что холодная и разумная часть его педантично помнит об арбалетах. Он был один, здесь, среди холода и чужого безумия. И рядом не было никого, чтобы вытащить его или встать рядом. Тьма вокруг сердца Стайлза давно ожила, но она затаилась, пульсируя в унисон с его ударами, а теперь наконец нашла выход. Дверь приоткрыли, и этого оказалось достаточно. — Ты, Скотт, ты слышишь себя? Слышишь, что ты говоришь? Хочешь снова провести нас через все это дерьмо? Я стоял рядом с тобой всегда, каждое чертово мгновение, какое бы дерьмо ни происходило. Ты делал глупости, а я тебя прикрывал. Ты пытался убить меня, а я пытался спасти тебя. Ты хотел любви, и я стоял рядом и подавал розовую фольгу для сердечек. Что ты сделал сам, Бетмен в белом, Истинный альфа? Ты был опасен для всех окружающих, но ничего не слышал. Мы стояли рядом с тобой, а ты предал нас и пошел к Дюкалиону. А потом, Скотт, после всего того, что произошло, ты отпустил его! Знаешь, сколько людей умерло, потому что тебе хотелось жить не оглядываясь? Сколько их было в участке, в больнице, в школе. Ты даже цифры не знаешь! А я помню их поименно, каждого из них! Скотт бледнеет, открывает рот, чтобы что-то сказать. Закрывает его. И, подняв подбородок так, что отчетливо вырисовывается линия до скрипа сжатых челюстей, выходит, ничего не сказав. Стайлзу не стыдно. Это шериф говорил убитым горем женам и детям, что им больше некого ждать с работы, а Стайлз сидел по ту сторону двери, сжимая виски, снедаемый муками совести. Это Лидия кричала, что есть сил, от смертей, которые наполняли ее разум, застилая взгляд алой пеленой, и Стайлз приходил, чтобы найти очередной труп. Это Стайлз читал некрологи и клеил их на стены жутким пазлом, сшитым красными нитями. Скотт должен был понять когда-нибудь, просто Стайлз все ждал, что тот поймет сам. Не дождался. — Видишь, как просто, — говорит ему Питер. Стайлз не оборачивается на него, опускает плечи. Вместо того, чтобы вернуть лучшего друга или уйти, он идет к двери, чтобы закрыть ее. До него доходит почти сразу, он замирает, но все равно слишком поздно. Сердце пропускает удар, и Стайлз зажмуривается, ожидая резкой боли. Ее нет — только тихий свист. Стайлз открывает глаза и видит пред собой широкую спину, видит торчащую из плеча Питера стрелу, еще две валяются на полу, четвертая вонзилась в деревянную балку. Слова благодарности вырываются сами собой, но Стайлз усилием воли заталкивает их обратно в горло. Ему не за что благодарить Питера. Сделав осторожный шаг, он выдергивает стрелу и вдавливает пальцы в рану. — Надеюсь, что тебе больно, сукин ты сын. — Я действительно старался не делать боль ключевой составляющей наших отношений, Стайлз, но иногда ты просишь слишком громко. По ходу вытерев палец о колонну, Стайлз возвращается на кровать и без сил падает на спину. — Ты знал, что он придет. — Я написал ему смс. — Так же, как мне, от имени Дерека? — Нет, конечно. Тебе я написал, что нужна помощь, и ты тут же пришел. Ему я написал, что у тебя все хорошо, — Питер опускается на кровать, нависает над Стайлзом, настойчиво ловит взгляд. — ...и вот он Скотт, — заканчивает за него Стайлз. Горло распирает то ли от смеха, то ли от обиды. На руках Стайлза нет наручников — только красные, незажившие следы; Скотт не мог увидеть их, скрытых под длинными рукавами толстовки, в которую Питер неизвестно когда успел его закутать, но теперь — теперь они притягивают взгляд, словно магнит. Стайлз забыл о ранах, в череде всего, что ему пришлось испытать, — это такие мелочи, но сейчас яркие линии поврежденной кожи горят, потому что Питер обхватывает его запястья и сжимает. Заводит руки назад, за голову, фиксируя на подушке. — Расслабься, — говорит Питер, прижимаясь губами к шее, прослеживая линию до плеча. — Забудь. Это сложно и легко одновременно, так же как в Стайлзе продолжают бороться два желания: подчиниться или сопротивляться. Ему жарко, этот жар расходится, словно круги на воде, но он не ослабевает, а наоборот, только набирает силу. — Одно мое слово, и тебя за это посадят, — говорит Стайлз. — «Ибо ты собираешь горящие угли на голову его, и Господь воздаст тебе», — произносит Питер ему в губы и снова целует так, что начинает кружиться голова. Питер распахивает толстовку, прихватывает его сосок зубами, лижет, тянет. Кожа Стайлза пылает не только в месте касания, но повсюду. Этот жар концентрируется в затылке под волосами, увлажняет подмышки, тянет внизу живота, и даже ступни горят. Стайлз краснеет щеками, шеей, грудью. Когда Питер отстранятся, он хватает ртом воздух, кислорода внезапно не хватает, ничего не хватает. Хейл осторожен. Никакой физической боли, прикосновения настойчивые, но негрубые. Они не оставляют Стайлзу выбора и пространства, но оставляют иллюзии, бесконечные зеркальные коридоры чувств и эмоций. Стайлз помнит себя тогда, много раньше, кажется, века назад. Стайлз никому не рассказывал, что с ним случилась у Джерарда. Он пережил это, но теперь страх пред болью не вытравить из его крови никогда. Некоторые люди не созданы для физической боли. Их стезя — боль другого уровня: осознание потерь, тяжесть ответственности, принятие решений... Успокоить дыхание не получается. Стайлз провел в бреду на этой постели слишком долго, ему нужно засунуть голову под кран, выкрученный холодом на максимум, ему нужно в душ; отворачивая голову, утыкаясь себе в плечо, чтобы стоны не были такими громкими, чтобы их не было вовсе, он чувствует соленый привкус пота. А Питер, похоже, не чувствует, он лижет широко и влажно, как животное. Еще никогда он не был так похож на дикого зверя без полного обращения. Стайлзовы инстинкты ненавязчиво рекомендуют бежать, но другие, не менее глубокие и важные, заставляют его делать совсем другое. На месте Стайлза оставляют лишь только все еще человеческие серые глаза. Прибивают к кровати тяжелой бетонной плитой, а там, где Питер втягивает его кожу, оставляет метки, словно бы прошивает арматура, и весь Стайлз — распятый на мятых простынях, без всяких наручников и веревок. Питер достает из прикроватной тумбочки смазку. Прикроватной тумбочки Дерека Хейла, черт возьми! Мысль о том, кого еще трахали на этой кровати, вместо отвращения простреливает Стайлза возбуждением. Неудержимое и по-своему мерзкое, оно поет в каждом нерве, послушно раздвигает его ноги, заставляет не отталкивать голову Питера, а тянуть к своему члену. И Питер хорош в этом, может быть, гораздо более хорош, чем в своей болтовне. Стайлз любопытный мальчик — он пересмотрел гигабайты порно с женщинами, мужчинами, всякого. Он даже не станет это отрицать, и он уверен, что заглатывать так глубоко большинство людей не умеют. — Это что, — хрипит Стайлз, ощущая, как его обхватывают так глубоко, что он чувствует губы Питера на мошонке, — какой-то особый оборотничий фокус? Ответа нет, и Стайлз понимает, что никогда раньше не был так сильно благодарен Питеру за молчание, как в этот момент. Потому что по члену Стайлза скользит язык. Потому что голова Питера поднимается и опускается вновь, а все органы чувств Стайлза словно решили извиниться за недавнее отключение и передают в мозг втрое усиленные ощущения. Звуки, стоны и всхлипы, невнятное глухое рычание, даже звук дыхания ударяет по перепонками. Одновременно Питер гладит его между ягодиц, обводит кольцо мыщц настойчиво, но осторожно, и, когда он проталкивает палец, Стайлз чувствует его: ноготь с чертовым маникюром, округлые утолщения костяшек — чувствует все. А еще вкус и то самое ощущение — осознание тела, — только оно как будто смещается, игнорируя руки и ноги, но зато от члена, который во рту Питера снова только головкой, чувств достаточно для сенсорной перегрузки. Стайлз изгибается и стонет, скребет простыни, не сдерживает себя. Свет дневного солнца вливается внутрь, дробясь стеклянными ячейками, и нет тьмы, в которой Стайлз мог бы спрятаться и все отрицать. Он видит, запоминает и знает, что с этим ему предстоит жить до конца дней. Питер сверху, лопатки сведены, а мышцы почти дрожат от напряжения, он скользит членом по расщелине, горячо и скользко. Стайлз, не осознавая, что делает, раздвигает ноги шире, чтобы головка упиралась в приоткрытый анус. Даже небольшое давление посылает по телу электрические искры. Питер ударяет его раскрытой ладонью — громкий шлепок и резкая боль возвращают Стайлза на землю. Взгляд проясняется, хоть и подернутый дымкой: на поверхности — возмущение, а глубже — тьма и забытье. — Смотри на меня, — приказывает Питер. Стайлз смотрит, не отрываясь, забывая моргать, только облизывает губы и сжимает плечо Питера, то самое, откуда вырвал стрелу. Кожа в этом месте абсолютно гладкая. И глаза у Стайлза отчаянные, жаждущие, и весь он что хрупкий лед. Один неверный шаг — и в пропасть, в темные, пустые, наполненные лишь эхом грани демонов человеческой души. Стайлз думал, что будет благодарен за осторожность, но неожиданно понимает, что нет. Он хочет движений, и ощущений, и боли. И не остановится сейчас даже за мир во всем мире до скончания времен. Питер опускается всем телом, накрывая от голеней до лба, к которому прижимается своим — тяжелый, сильный, протираясь кожей по коже. Одной рукой он медленно, не приближая разрядку, гладит ствол Стайлза, а вторую кладет на его горло, не сжимая, но контроля в этом жесте больше, чем в цепях. Питер ждет, пока Стайлз начнет просить. Уступать зову плоти не позорно, но уступать голосу разума — истинное удовольствие. Поражение — оно сладкое. Все знают, что, вкусив запретный плод, Адам был изгнан, но вот что не говорят — Адам был счастлив, покидая Эдемский сад. Он был наконец свободен. Стайлз существует. Двигается, ест, изредка говорит. Он больше не прикован, но мысль о том, чтобы выйти наружу, пугает. Мир видится огромным, кажется, будто Стайлз больше не тот Стайлз, что раньше; он больше не встроится в мировую пирамиду в то же место, где был прежде. Гештальт все еще не закрыт. Под кроватью, забытый и отчаянно мигающий диодом критической разрядки, обнаруживается телефон Эйдана. Стайлз крутит его в пальцах. Откладывает. Берет снова. Находит в списке контактов нужный номер и отправляет смс. Когда Итан врывается в лофт, ведомый местью, Стайлз натягивает стянутую из гардероба Дерека футболку. Это честно, Дерек, в свое время, половину его собственных перемерил. — Где мой брат?! — рычит на него Итан. Его глаза голубые. Никто в комнате как будто бы совсем не удивляется визиту. — Я ему смс отправил, — меланхолично и слегка мстительно делится Стайлз. В ответ Питер достает из кармана куртки пузырек, полный пепла, и кидает Стайлзу. Тот с интересом наклоняет склянку, разглядывая рябиновый порошок. — Мы убили его, — отвечает Питер Итану, тоже обращаясь. — Прямо в этой комнате, ты еще должен чувствовать запах его крови. Питер сказал «Мы». Итан слишком импульсивен, чтобы у него был шанс. Будь иначе, Стайлз бы помог ему убить Хейла и все объяснил, но все так, как есть, и, высыпав пепел в ладонь, Стайлз швыряет его в бывшего альфу, а теперь слабого, одинокого омегу. Порошок оставляет в воздухе мелкую черную пыль, а тело Итана словно покрывают ожоги. Его движения замедляются, становятся беспорядочными. Он наступает на Стайлза, выставив когти и наклонив морду вперед, готовясь к нападению. Питер кидает Стайлзу тот же самый кунай, каким предлагал убить себя. Внезапно вспыхнувшее воспоминание о своей слабости застилает мысли злостью. — Ты дурак, Питер, — говорит Стайлз. Улыбается. — В эту игру можно играть и вдвоем, — говорит он. Стилински закрывает глаза и расставляет руки. Задерживает дыхание, растворяется в ощущениях, слушает, как в ушах шумит кровь, смотрит на блики солнца под веками. Когда капли бьют по коже, он только инстинктивно зажмуривается, но тут же расслабляется вновь. Когда самые крупные капли скатываются с его скул, прочерчивая красные дорожки на лице, Стайлз открывает глаза. Напротив стоит Питер с затопленной ярким красным свечением радужкой. У его ног кучей свалено тело с разодранной глоткой. — Это не по правилам, Стайлз, — голос Питера ощутимо меняется, когда кости встают на место и волчьи черты растворяются под кожей. Радужка гаснет. Стилински чуть улыбается и проводит языком по губам. Кровь соленая, какая и должна быть. Она соленая и у оборотней, и у людей. — Ты думаешь, что такой умный. Я уже говорил тебе, но повторю: ничего не будет так, как ты хочешь. Стайлз, не разрывая зрительного контакта, опускается вниз. Босые ноги скользят по мокрому полу. Кровь почти перестала хлестать из разорванного горла. Стайлз опускает кончики пальцев в лужу и медленно встает. Хейл молчит. Стайлз наклоняет голову в бок — тот, кто так бесконечно много болтал, наконец молчит. И тишина внезапно оглушает. Стайлз подходит к Питеру вплотную и осторожно прикасается к его лбу. На нем белая кофта с беспорядочным красным узором, уже впитавшимся в ткань. Он смотрит, не двигаясь. Стайлзу лень выяснять, что там за выражение в глубине его глаз; Стайлз выводит окровавленными пальцами прямо на его лбу букву «F». Питер кладет руки ему на талию, но Стайлз не обращает на это внимания, дописывая еще три буквы, очень старательно пытаясь их вместить. Закончив и вытерев пальцы о джинсы, Стайлз направляется к железному монстру, заменяющему в лофте дверь. — Я к отцу, — говорит он. — Приберись тут до моего возвращения. Вечно после тебя полно уборки и тухлятиной воняет. Друиды сохраняют баланс. Баланс — это мир. Стайлз обувается и выходит.3.1 Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.*
Снег сыпется с неба редкими хлопьями, от ветра дрожат стекла. За панорамным окном лофта темно, звезд почти не видно, а месяц настолько молод, что его свет едва достает до верхушек самых высоких деревьев. Стайлз сидит на полу, привалившись спиной к дивану, и резво орудует палочками в коробке с лапшой. Смирившись со своей неспособностью намотать ее как следует, Стайлз, вытянув губы, шумно втягивает скользкую от масла лапшу, просто подхватив, и слизывает с губ жирные пряные капли. Питер неодобрительно смотрит с диванной подушки, но Стайлз безошибочно читает в его глазах не только неодобрение, но и голод, никак с их заказом на вынос не связанный. — Эта, — Стайлз тыкает обратным концом палочки в один из листков на полу. С трех сторон бумага подсвечивается разноцветным светом — Стайлз заставил купить новые лампы. Взамен уныло-библиотечных лофт теперь освещается лампами в виде всяческого супергеройского стаффа. — Потому что она женщина? — Питер аккуратно наматывает лапшу на палочки, словно на них чертов клей. Стайлз фыркает: — Не будь таким шовинистом. Потому что она врач, достаточно молода, чтобы не сдохнуть от укуса, и достаточно одинока, чтобы никто не поднял слишком большую волну в обратном случае. — Как хочешь. Главное — никаких больше подростков. — К этому мы еще вернемся... После возрождения Неметона город начинает меняться. Туда приезжают люди, приличные люди: врачи и учителя. Все замечают, но все дружелюбны — это же Калифорния, всегда кто-то приезжает и уезжает. Другие, бесформенные и безликие, появляются без багажа. Прячущихся, затаившихся, их никто не встречает яблочным пирогом, но им это и не нужно. Кто-то приползает на брюхе, волоча покрытое кладбищенской землей тело. Животные нервничают, ветер наполнен запахами, ночи как будто темнее. Никто больше не в безопасности. Кое-как приклеенная на скотч рождественская гирлянда над панорамным окном лофта мигает, матовые шарики загораются — желтым, розовым, голубым, и снова — голубым, розовым, желтым.