Засыпай, мой славный

Миша прилетает в Лос-Анджелес последним рейсом из Ванкувера. Самолет приземляется в 23:08, так что, когда Викки открывает ему дверь, на часах уже почти полночь. Дети давно спят (впрочем, не так давно, как хотелось бы), а на первом этаже дома выключен весь свет, кроме нескольких бра на кухне и в гостиной. На плите остывает паста карбонара – не самое полезное блюдо для позднего ужина, но кто знает, когда у Миши был обед, и был ли вообще. Когда Викки открывает мужу дверь, она практически кожей чувствует исходящее от него напряжение. Мишина спина прямая, как у британского гвардейца, и плечи развернуты. Но вот он переступает порог, бросает на пол сумку и тут же словно сбрасывает шкуру, как змея, расслабляясь и «одомашниваясь». - Дорогая, я дома, - негромко говорит он, притягивает Викки к себе и крепко обнимает, утыкается носом куда-то в волосы за ухом, потом коротко целует в ухо, в щеку, в нос и в губы. Викки смеется – тихо-тихо, единожды разбуженных детей уложить обратно спать практически невозможно – и тянет Мишу на кухню, где ждет самый-поздний-ужин. Они едят молча, лишь переглядываясь и улыбаясь друг другу. Викки не отпускает странное приятное ощущение, которое бывает, когда при сборке сложного пазла вкладываешь на место последний недостающий фрагмент – оно всегда появляется, когда Миша приезжает домой со съемок. Он сидит напротив на высоком стуле возле кухонного стола и выуживает спагетти прямо из глубокой сковороды. Спагетти никак не хотят наматываться на вилку, и, кажется, Миша близок к тому, чтобы подцепить их второй конец рукой и прямо так отправить в рот. Сейчас он как никогда похож на Мейсон – она ест длинные макароны только так, и никак иначе. Викки наблюдает за борьбой Миши и еды еще немного, а затем отбирает вилку, подцепляет спагетти вместе с кусочками ветчины, соусом и сыром и протягивает ему. А Миша не спешит забирать у нее вилку, Миша одними губами схватывает еду, а потом умильно улыбается и просит еще. Викки строго качает головой, стараясь показать, насколько она осуждает подобное поведение, но все же кормит мужа с вилки. Когда с ужином покончено, а посуда сгружена в посудомоечную машину, они перебираются в гостиную. Миша забирается на диван с ногами и устраивает голову у жены на груди. - Тебе надо больше отдыхать, - негромко замечает Викки, проводя пальцами по его лицу, касаясь век и заострившихся скул. – В начале твоих съемок тебе пририсовывали запавшие тени под глазами, а если так пойдет дальше, к концу съемок их тебе будут, наоборот, маскировать… Миша согласно вздыхает, ловит руку Викки и целует пальцы. Миша пытается бодрствовать еще несколько минут, но сытость и усталость берут свое. Он устраивается удобнее, так, что теперь практически лежит, уткнувшись Викки в плечо, обнимает ее и засыпает. Сколько он не высыпался – неделю, две, больше? Викки сидит, не шевелясь, только кладет руки Мише на спину и зарывается носом в короткие темные прядки на его макушке. Она помнит эту макушку белобрысой и длинноволосой – когда это было, четверть века назад? Почти. Двадцать четыре года… А Миша все так же любит спать в обнимку, уткнувшись Викки в плечо; а Викки все так же любит Мишу, это аксиома, постоянная величина в любом уравнении состояния. - Я тоже тебя люблю, - приглушенно бормочет Миша, жарко сопя жене в ключицу. – Давай спать сегодня прямо тут? Викки улыбается и целует мужа в макушку. - Конечно, - шепчет она, - но тогда ты будешь спать ровно до тех пор, пока Уэст не проснется. - Ну и ладно, - Миша зевает, - больше, чем выспаться, я хочу обнимашек… Чтобы проснуться ночью – а рядом ты лежишь, такая хорошая… - Засыпай, мой славный, - Викки убирает челку с Мишиного лба и целует. Миша сонно хлопает ресницами, и Викки чувствует себя счастливейшей из женщин. Ныне, присно и во веки веков.