Зеркало иллюзий

Гессен нервно мерил шагами полупустую комнату. Будучи отстранённым от, пожалуй, самого восхитительного деяния последних лет, он мог только обходить поместье, в котором когда-то жил Бавария, и с ехидцей признавать, что теперь-то он прекрасно понимает мужей, оставленных за дверьми покоев рожающих жён. Разве что жены у Гессена никогда не было, о чём он никогда не сожалел. Его деймон, такой же орёл, как и у всех немецких государств, тоже волновался, но сидел на стуле смирно. — Как же долго, Гретхен, — пожаловался мужчина, подходя к зеркалу. Холёные руки — и не сказать по ним, насколько привычнее для них тяжесть оружия, нежели заколок, — касались светлых волос осторожно, поправляя их. Никакой встрёпанности. Он не имел права показаться неаккуратным. — Нужно ждать, — откликнулся деймон. — Пруссия предупреждал, что это может затянуться. Он лишь скривил губы, при этом полностью сознавая правдивость и верность слов орлицы. Да, Пруссия говорил нечто подобное. В тот день, когда они чуть не убили друг друга из-за своих же взаимно провёрнутых комбинаций — нет, гамбитом подобное и назвать-то было нельзя, ведь стратегического преимущества не получил ни один из них, пусть даже пожертвовал чужой фигурой на доске, и выигрыш обернулся проигрышем. Что их остановило? Та самая цель, ради которой всё и затевалось; из-за которой сейчас Гессен изнывал от безделья, пока Пруссия занимался с остальными. Сегодня менялась сама карта мира. Однако и это не могло унять беспокойства и тревог. Пустых, разумеется. Оставалось лишь вновь опуститься в кресло, сложить вместе ладони и ждать. Сосредоточиться на чём-либо и гнать от себя порождаемый бездельем страх. — Гессен, смотри, какой у нас брат! Он настолько погрузился в мысленный кригшпиль, что не услышал, как открылась дверь, за которой многочисленные немецкие государства сливались в одно целое. Теперь же Гессен рассматривал получившуюся страну, такую же светловолосую, как он, как Саксония, как Священная Римская Империя и Древняя Германия, такую же высокую – не считая того крохотного момента, что Империя погиб подростком каких-то шестьдесят лет назад, — такую же голубоглазую; почти взрослый внешне, а внутри… Каков их новый младший брат внутри? Тоже почти взрослый или больше ребёнок? Он обнял его и вновь отошёл, теперь высматривая черты уже исчезнувших — но видел лишь доставшееся от Саксонии. Гессен поймал себя на мысли, что страшно боялся увидеть брата брюнетом. Как Бавария или, например, Ангальт с Вальдеком. Глупый страх, если призадуматься. — Здравствуй, младший. — Германия, это Гессен. Гессен, это Германия, — спохватился Пруссия. — Скучал тут? — Нет, с Гретхен в шахматы играл, — ядовито ответил Гессен. Но тут же смягчился, потрепав нового младшего брата по голове. — Сегодня же уезжаем из Хоэншвангау. — Уже всё приготовлено? — недоверчиво переспросил Пруссия. — У меня было достаточно времени отдать необходимые распоряжения. Но прежде им обоим пришлось помогать младшему брату привести себя в подобающий вид уважающей себя страны с точки зрения Гессена — после пятиминутного молчания и пристального изучения лиц друг друга Пруссия уступил, даже согласился помочь. Германия тянулся к обоим старшим братьям, потому они проглотили взаимные обиды и в четыре руки одевали младшего, так и не сказавшего до сих пор ни одного слова. — Думаю, деймон скоро появится, — поправляя Германии воротник, говорил Гессен. — Они ведь не у всех появились сразу? — Да некоторые и до сих пор без них, — пожал плечами Пруссия. — Всё? — Почему мы не можем остаться? — вдруг спросил их Германия. — Тут так… спокойно. И они остались. Но «только в этот раз, понимаешь, только потому, что сегодня твой день рождения». — Гессен, а валяй, выкладывай, в чём причина твоего заторможенного обращения с младшим братишкой! — потребовал вечером ответа Пруссия, вытянув ноги к горящему камину. То, что сегодня завершалась первая треть августа, его совершенно не беспокоило. Захотел камин летом — разожгли. Никаких проблем. — Он такой ребёнок… и вместе с тем такой взрослый. Я никак не могу этого понять, Гилберт. Я люблю нашего брата, но он такой непонятный для меня! — А зачем это понимать, Хильдеберт? Просто прими, как есть. — Я так не могу. Мне нужно как-то решить эту проблему с собой. — Ну и сложная же ты натура, Бертель. — Не то что ты. Хватит уже пиво пить, какой ты пример Германии подаёшь? Где-то в коридорах едва слышно прошуршали чьи-то неловкие шаги. Кто-то на цыпочках крался по незнакомым местам, чутко прислушиваясь к эху голосов. — …Как можно не пить пива?! Мы в Баварии, чёрт тебя подери! — Гилберт, следи за языком! — Он достаточно взрослый!.. — Он ещё ребёнок, Пруссия. — Но не настолько же!.. В лесах, среди которых стоял замок, ему не было страшно. Его больше занимало собственное тело, немного неловкое и пока ещё не до конца слушающееся. Поэтому он и просил на какое-то время остаться — чтобы наловчиться, привыкнуть. Все его части, слившиеся воедино, ещё не до конца согласовались между собой, поэтому изредка Германия ловил внутри странное ощущение: словно он автоматон, наученный создателем чувствовать детали самого себя. За день он едва сумел построить себя как самостоятельную личность из имеющихся; пусть создавшие его части сливались постепенно, дабы облегчить потом задачу осознания себя, но работа оставалась кропотливой и долгой; потому-то он и молчал почти всё время. А ещё Германия знал, что очень хотел бы, чтобы его оставшиеся братья были бы рады. Хотя, конечно, если рассматривать происходящее через баррикады официальных документов, они втроём являлись единой страной… но одному ему точно было бы тоскливо. И услышанный разговор. Германия был несколько озадачен услышанным. Разве в глазах Гессена он выглядит совсем как взрослый? Но относился-то брат к нему, как к малому дитю. Вот если бы можно было как-то изменить себя, стать младше на вид. Пруссия бы едва заметил, он, кажется, просто находился в восторге от наличия кого-то младшего, которого следует оберегать и защищать, а ещё воспитывать, учить и… Нога соскользнула, и он неплохо приложился головой о землю. Впрочем, темнота от этого не изменилась. И даже когда его осторожно трясли, он не сразу осознал различие между темнотой после удара, темнотой ночного леса и темнотой от закрытых глаз. — Давай, Север, приходи в себя. Ну же, младший! — Вихрам, не тряси его так. Перед ним мир выглядел расплывчатым, но он сощурился. — Всё, очнулся. Отто, спускайся! А какой сегодня день, кстати? — Его аккуратно подняли и поставили на ноги. — Какой же ты милый, Север! Саксония, ну смотри, какая у нас получилась лапочка!.. — Вижу. Мария? Смотри, они нашли орлёнка. Не тронь, Бавария! Это же деймон. Германия держал орлёнка в охапке, совсем не задумываясь о последствиях. Это была его часть как личности. Важная, неотъемлемая. Делающая его настоящим. — Нужно тебя отвезти домой, — задумчиво сказал Бавария. — Да только нам с Адальбертом нельзя там показываться. Мы же теперь ты вроде как. — Замаскируемся, — решил Германия. — Двенадцатое, — вдруг произнёс Саксония. — А раз сегодня двенадцатое, то мне страшно представить, что творится с головой Пруссии. Гессен из него душу же вынет. И морально уничтожит. — Это точно. Ладно, Аде, давай, прячь свои роскошные светлые косы. Поедем за ними. — Разве они уехали? — спросил Баварию Германия. — Думаю, да. В замке никого нет. Ну, их двоих точно. А давайте наплюём и к Родериху пойдём! Тут как раз недалеко до границы… — Нет, Вихрам, мы отведём нашего младшего брата домой. — Или отвезём. — Или отвезём, да… Ты стал младше внешне, братишка, — с улыбкой заметил Саксония, обращаясь к Германии. — Мы тебя отведём, а сами, пожалуй, поедем куда-нибудь на край света. — Что ты его расстраиваешь, — недовольно заметил Бавария. — Лучше остаться где-либо дома. В Клайнбардорфе, например. Ты как думаешь, младший? Согласен? — Получив утвердительный кивок, Бавария похлопал брата по плечу и свистнул, призывая своего непослушного деймона. — Тогда идём. — А оттуда? — А оттуда в Нюрнберг. Нет, оттуда в Мюнхен. Больше шансов, что они туда отправились. Германия смотрел на Пруссию, действовавшего явно без участия высшей нервной деятельности. Только что двое «таинственных» — Саксония настоял на плащах, — «незнакомцев» передали ему брата, а реакции никакой. Как будто так происходило всегда. Теперь они шли куда-то вглубь. — Гессен, — устало окликнул кого-то в комнате Пруссия. — Он нашёлся. Если раньше активность ключом кипела у Пруссии, то сейчас бурную деятельность развил Гессен. Он подхватил Германию на руки, раз двадцать то прижимал к себе, то отдалял от себя, чтобы удостовериться — вот он, целый, невредимый. Удивительно помолодевший братишка, никуда не пропадает. — Не теряйся так больше, слышишь? Ты нас так напугал! — Надолго, впрочем, запасов строгости Гессену не хватило: слишком он счастлив. — Ты голоден, младший? Как ты себя чувствуешь? Пруссия смотрел молча, пока не выдавил абсолютно безразличным голосом: — И только поэтому ты три часа на меня орал? А потом заставил искать его повсюду? — Ты же потерял его, — ровно отозвался Гессен; впрочем, Германия слышал в обманчиво спокойном голосе отзвуки нарастающего гнева. Ему не слишком хотелось на третий — календарно третий, а сознательно второй — день жизни оказывать свидетелем семейного скандала; тем более другая пара старших братьев, поехавшая в Клайнбардорф, успела понарассказывать ему достаточно правдивых историй о том, что могут друг с другом в нынешней ситуации сотворить Гессен с Пруссией. Причин, правда, Бавария и Саксония не указали, но заверили в достоверности предположений. Однако Гессен удивил Германию тем, что передал на руки Пруссии. С выражением лица «хотя бы волос с головы младшего уронишь — перед святыми отвечать будешь». — Не пугай нас больше, хорошо, Запад? — охрипшим голосом сказал Пруссия. — Видишь, наш брат очень нервный, его беречь надо, ке-се-се-се-се.