***
Где-то выли волки. Пришли, должно быть, на запах ее крови. Ромашка с трудом разлепила слезящиеся глаза и ничего не увидела — за время, пока она спала, наступила ночь. Вой слышался все ближе. Хоббитянке было все равно. Ей не хотелось шевелиться. Где-то на поясе был ее нож, но разве совладает она с волчьей стаей? В ушах все еще шумело, а в полной темноте она не видела ни зги. В горле саднило, а от холода она тряслась так, что все мышцы болели. Она хотела пить — и спать. И если ей суждено умереть, то что же, как минимум ей перестанет быть холодно. И там, может, она увидит свою доченьку… В Эреборе она хотела добраться до Трандуила, вершить месть… Сейчас, под заснеженными еловыми лапами, она хотела лишь забытья.***
Ее кто-то тряс. Голова моталась из стороны в сторону, и хоббитянка с неимоверным усилием приоткрыла глаза. Был рассвет или закат. Ясное фиолетово-красное небо возвышалось над ней стылым пологом. Чувства возвращались одно за другим. Ритмичный скрип, отдаленное погромыхивание. Что-то жесткое под спиной, что-то тряское. Тяжесть давит на грудь. И — боль. Боль в животе. Сильная, настолько сильная, что мир словно застелило красной пеленой. Ромашка где-то в глубине угасающего сознания успела удивиться, как она могла спать при такой боли. И еще понять, что ее куда-то везут. На повозке. Кто?***
Когда она в следующий раз вырвалась из тени, ее окружали размытые силуэты, освещенные неровным розоватым светом пламени. Ей было душно и холодно, пот градом лился по лицу. Она тряслась в ознобе, и — поняла это не сразу — крепкие руки держали ее за ноги и за руки. Кто-то поднес к ее губам деревянную плошку — или большую ложку — она не могла рассмотреть, но послушно приоткрыла рот. На язык хлынуло обжигающе горячее и острое нечто, и Ромашка поперхнулась, выплевывая остатки жидкости… куда-то в темноту. Мир, так и не обретя былой четкости, снова ускользал, на этот раз быстрее, чем раньше, и она была не против. Ее бедный живот что-то словно рвало на части, и с каждым вдохом боль усиливалась. Поэтому Ромашка решила не дышать. У нее ничего не осталось. Ее девочка… голубые глаза, густые волосы… так и не засмеется. Не скажет привет. Ее убили в Эреборе, который теперь, должно быть, лежал в руинах… Так ему и надо? У нее нет ни дочери, ни королевства. Темнота смыкалась, поглотив все вокруг кроме пляшущего пламени. Неверные отблески падали на ее лицо, но хоббитянка уже почти не видела огня. У нее ничего не осталось, и она ничего не хотела. Где-то на грани слышимости тонко звякнул металл, и Ромашка невольно подумала об обручах и Торине. Торин… Это имя что-то значило для нее… только что? И вдруг она вспомнила — с новым приступом боли вспомнила отрывки прошлой, какой-то другой жизни. Бледно-зеленое платье, двухцветный самоцвет, Иса и Эльхаз среди кучи учебников, ярко-желтая дверь, круглая как подсолнух, поцелуй… много их, разных, невинных и жарких, и синие глаза сменились золотистыми, а после черными, как ночь. Ромашка ощутила огонь очень ярко, он окружал ее, он сжигал, выжигал внутри нее что-то — может, душу? На память пришло еще одно имя. Бофур. И тогда костер погас.***
Она пошевелилась, понимая, что отлежала руку, и это простое движение отдалось тонким звоном в ушах и тошнотой. На плечи ей давила какая-то тяжесть, но рассмотреть не получалось — должно быть, снова настала ночь. Или она ослепла? Ромашка не знала, где она, и в этой темноте раздавалось лишь ее дыхание. Ее наконец-то не бил озноб, ее ложе не тряслось и не было жестким… Кажется, оно промокло от ее пота. Но сбросить с себя неведомую тяжесть и встать было слишком сложно — она едва могла шевельнуться, и желудок тотчас подкатывал к горлу. Она лежала, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к себе. Той рвущей на части боли больше не было — была другая, тянущая, вялая, словно разболелся зуб, не позволяющая забыть о себе, но терпимая. Сколько провела она времени, глядя вникуда? Или она уснула? Или вновь потеряла сознание? Ромашка не была уверена ни в чем. Рассвет наступал медленно и неохотно, серый и холодный… или же это ткань… тонкая ткань шатра? Хоббитянка удивленно моргнула. Неужели Торин вернулся из Мории так быстро? А может, это Трандуил пришел на помощь несмотря на черную смерть? Но нет. Шатер и то ужасное пойло, мимолетное воспоминание о котором сохранил ее мозг, определенно не принадлежали эльфам. Остаются гномы… Она силилась вспомнить, кто был там, у костра — и не могла. Тишину прервала резкая гортанная речь. Она словно была смутно знакомой, казалось, вот-вот — и Ромашка поймет, что значат слова. Но она не понимала. В шатер хлынул морозный воздух улицы — за ее спиной, должно быть, приподняли полог. Кто-то вошел внутрь: низкий голос отдавал приказы, и чьи-то мелкие шаги их суетливо выполняли. Ромашка попыталась обернуться, но в ушах снова мелко зазвенело, и она замерла, вглядываясь в серый верх шатра. Краем глаза она видела, как замотанные в мех фигуры выносили прочь что-то большое… и еще одно… Тела! — дошло до нее, когда одна из фигур приблизилась. Они выносили из шатра мертвых. Некто пнул ее ногой в плечо, и она не сдержала стон. Тут же загомонили оба, а затем низкий раскатистый голос прикрикнул, и вновь стало тихо. Хлопнул полог, и Ромашка поняла, что они –кем бы ни были — ушли. Это не гномы. Она расплакалась бы от отчаяния и слабости, если бы у нее оставалось хоть немного сил. Она попыталась рассмотреть, что за тяжесть лежит сверху, и подбородком ощутила жесткий мех. Шкура большого зверя. Ей не позволили в этот раз долго быть наедине с собой, и кто-то вновь проник в шатер. Кто-то очень высокий, в многослойных меховых одеждах, со множеством деревянных и железных браслетов на длиннопалых руках и амулетов на груди. Он опустился перед Ромашкой на корточки и откинул с головы капюшон. Перед хббитянкой был орк. Высокий и худой, с белыми словно снег глазами с черными точками зрачков, с огромными клыками, выпирающими из-под верхней губы, и множественными синими татуировками на и без того страшном лице. Его волосы, темные в полумраке, были заплетены в десятки кос. Ромашка вздрогнула, а орк засмеялся. — Любишь жить… — страшно коверкая слова, произнес он, но она поняла. И не знала, что ответить, поэтому просто промолчала, глядя орку в глаза. Бледная массивная ладонь легла на ее лоб, глаза орка закатились, и он что-то забормотал сперва глухо, а затем все громче и быстрее. Ромашка не знала, что ей делать, ее голова кружилась от страшной слабости, в ушах нескончаемо звенело, она очень хотела пить, а прохладная ладонь давила на лоб все сильнее и сильнее. И вдруг орк захрипел, рука соскользнула с головы хоббитянки, и он на какое-то время замер, не издавая ни звука. Глаза медленно вернулись в обычное положение, и это было ужасно жутко. — Завтра идти ногами, — произнес орк, затем ловко поднялся и вышел вон. Завтра идти ногами. А ведь ей тяжело даже лежать, подумала Ромашка. Она у орков. И зачем-то они спасли ей жизнь. Но, как бы ни было, церемониться с ней никто не собирался. Она не попала к Трандуилу, и сейчас вообще непонятно, что ее ждет и даже где они находятся. Сколько она провела в забытьи? Ее не беспокоили больше в этот день. Ромашка не знала, как долго пролежала, глядя в серую ткань и предаваясь безрадостным размышлениям прежде, чем в очередной раз заснула. А когда проснулась, перед ней стояли миски с водой и каким-то остывшим жидким супом, до того разбавленным, что запах и вкус практически не ощущались. Ромашка хоть и опасалась есть орочью еду, заставила себя проглотить пару ложек, а затем, с усилием приподнявшись, выпила всю воду. Она обессиленно упала на свое ложе, которое, казалось, представляло собой груду грязного тряпья, и прикрыла глаза, укрываясь шкурой. Серый день катился к завершению, и снаружи определенно темнело — темнело и внутри шатра, и никто не спешил принести огня. Ромашка рано ли, поздно ли, ощутила насущную потребность выбраться под деревце. Она выползла из-под шкуры, сразу ощутив, насколько промерз воздух, и поплотнее запахнула свой выпачканный кровью, грязью и кто знает чем еще халат. Мех варга куда-то исчез — возможно, его забрали орки. Исчез и нож, и самоцвет, который когда-то дарил ей Торин. Впрочем, если и удивляться, так уж тому, что никто не отрубил ей ноги, чтобы снять массивные золотые обручи. Пошатываясь и то и дело хватая непослушными пальцами прочную ткань шатра, Ромашка двинулась наружу. Придержала тяжелый полог, бочком выходя под ясное ночное небо. Здесь было намного холоднее, чем в шатре, и ее сразу затрясло. Тут и там, сколько хватал глаз, горели костры, возле которых виднелись фигуры орков — высокие и низкие, тощие и плотные, волосатые и лысые, закутанные в шкуры и ограничившиеся лишь набедренными повязками. Хаотично разбросанные, чернели треугольники шатров. Огромный лагерь. Слышались песни, смех, брань. Где-то рассказывали истории, где-то дрались насмерть. Пока Ромашка пыталась выбраться и отыскать укромный уголок, в темноте на нее несколько раз налетали и что-то говорили на резком гортанном наречии. Наверняка ругали. Однажды даже шлепнули по затылку с такой силой, что она упала в утоптанный снег. А затем ее схватили за плечо и развернули. Хоббитянка очутилась лицом к лицу с тем орком с кучей амулетов, которого видела днем. — Назад, — прорычал он ей, и она как смогла попыталась объяснить, куда ей надо. От слабости ее слегка пошатывало. На орка ее пантомима, впрочем, не произвела должного впечатления. Он сжал ее плечо и поволок за собой, не заботясь о том, успевает ли она. О твердый снежный наст Ромашка в кровь содрала ступни, но даже не почувствовала этого — замерзшие ноги утратили всякую чувствительность. Он подвел ее к огромной яме и буквально швырнул туда, так что хоббитянка едва удержалась на ватных ногах. Из ямы разило нечистотами так сильно, что становилось плохо. Ромашка закашлялась. Орк указал пальцем на яму и мотнул головой — сюда, мол. Хоббитянка подчинилась. У нее не было ни сил, ни желания возражать, и тем более она не могла позволить себе такую роскошь как смущение. Она задрала подол сорочки и полы халата, присаживаясь на краю ямы. Орк не уходил и даже не отвернулся — наверняка караулил, чтоб не сбежала. А затем, когда Ромашка закончила свои дела, так же бесцеремонно схватил ее за руку и поволок назад в шатер. На свою кучу тряпок она буквально упала, накидывая наверх шкуру и тщетно пытаясь согреться. Желудок ходил ходуном, ноги дрожали, голова кружилась, и вдобавок она никак не могла согреться. Ромашка с ужасом думала про завтрашний день. Дело было даже не только в ходьбе: сегодня она еще могла себе позволить словно находиться в каком-то панцире — в этом тесном холодном шатре из ветхой ткани, где до нее никому не было дела. Завтра, очевидно, придется выйти наружу и как-то жить. Приспосабливаться и выживать. Жизнь представлялась ей очень изматывающим занятием, трудным и болезненным. Хоббитянка не давала себе вспоминать об Эреборе, думая лишь о Шире и о том, как беззаботна и счастлива она там была. Когда-нибудь у нее хватит сил оплакать… Потом. Ромашка с головой укрылась в шкуру, спрятав ледяные ладони подмышками, и закрыла глаза. Вокруг нее были сплошь чужаки, чужаки враждебные и сильные. Ее дом был далеко, а ее королевство разорено… Бофур и дети — как они? Что с ними? Как больно будет Торину, когда он узнает? Что с Шеррой? Нашлось ли кому защитить эту нежную и хрупкую гномку? Ее служанки и фрейлины — им досталось от нападавшего, когда они попытались защитить госпожу — как они? Все ли живы? Что с больными? Неужели их всех перебили? Остались ли орки в Эреборе или ушли? Столько вопросов разом всплыло в ее голове — вопросов тревожных, и ни на один она не знала ответа… Сон смешался с реальностью, и Ромашка сама не понимала, во сне ли продолжала задавать себе вопросы или страдала бессонницей. Эта чехарда в воспаленном и слабом мозгу продолжалась долго, до тех пор, пока, еще до рассвета, один из орков, щуплый, горбатый и низкорослый, не пнул ее ногой. Что же, пора идти своими ногами. Ромашка, спотыкаясь, неуверенно вышла из шатра. Повсюду звучали команды, лязг металла, спешно тушились костры. Орки сновали туда-сюда с сосредоточенной решимостью. Ромашку привели к группе из нескольких оборванных гномов и людей и оставили. Она, недоумевающая, растерянно оглядывалась. — Вы ранены? — обратился к ней заросший мужчина. Хоббитянка отрицательно качнула головой. На ее одежде чего только не было. И кровь, и пот, и, должно быть, нечистоты. Волосы на голове свалялись, и попытавшись разобрать их пальцами, Ромашка поняла, что колтуны скорее всего придется выстригать. А еще у нее не было обуви, и снег обжигал босые ступни. Ей казалось, что за время, проведенное в Эреборе, она практически разучилась ходить босиком. Да, зимы в Хоббитоне были не слишком суровы, но ведь и сейчас уже весна! Еще два года назад она могла провести на улице несколько часов прежде, чем почувствовала бы, что ее ноги замерзли. Она неловко переступала и прятала руки в рукава халата, пытаясь согреться. В неверном свете факела, который воткнул в землю один из орков, она присматривалась к этим оборванцам, с которыми ее свела жизнь. Люди и гномы были облачены в лохмотья и имели изможденный вид. Спутанные волосы мужчин отросли так же, как у женщин, длинные бороды достигали груди. На гномках не было никаких драгоценностей, ни у кого не было оружия, а на шее каждого красовалось черное металлическое кольцо, чем-то напоминавшее собачий ошейник. — Мы рабы, милая, — хмыкнула одна из гномок в ответ на Ромашкин взгляд, обнажая редкие зубы в горькой усмешке. — И ты тоже будешь. Прозвучал рог где-то далеко впереди, ему ответил один, ближе, и вторил еще один — позади их. Толстый орк в одежде из шкур подошел к их группе, схватил факел и щелкнул кнутом — по счастью, в воздухе. — Топай! — зарычал он, и оборванцы сдвинулись с места. Ромашка шагала в такт остальным, и монотонность шага ее гипнотизировала, погружала в транс, где не было никаких мыслей. Это помогало не свалиться от усталости и продолжать идти, даже когда перед глазами наплывала серая дымка.***
Когда серые тучи раздвинулись, на миг позволяя земле увидеть солнце, когда Ромашка сказала себе, что больше не сделает ни шага, и пусть надсмотрщик своим кнутом хоть забьет ее до смерти, лишь тогда пронеслось вдоль шагающих рычащее слово. Оно означало привал и еще немного жизни. Ромашка хотела упасть прямо в снег, но гномка с редкими зубами покачала головой, схватив ее за руку и таща за собой. Рабам кинули охапку сырого хвороста и полугнилых досок, чтобы они развели хоть какой-то костер, и Ромашка обессиленно опустилась на груду тряпья, жадно вытягивая руки и ноги к жалкому огонечку. Волна слабого тепла дошла до ее тела, и она готова была расплакаться от наслаждения. Неподалеку текла какая-то быстрая и очень узкая речка, и хоббитянка искала в себе силы, чтобы встать и хотя бы сполоснуть волосы, пока еще можно. Дневной свет причинял оркам боль, и даже приглушенный тучами, доставлял дискомфорт, поэтому она предполагала, что привал растянется до ночи, а значит, еще можно вымыться и обсохнуть, но мысль о ледяной воде заставляла ее внутренности сжаться в узел. Одно хорошо — ее одолевала такая слабость, что есть ей совершенно не хотелось. Что было кстати, так как у рабов не было еды, и они пили растопленный снег, пытаясь заполнить пустоту в желудке. Через некоторое время их надсмотрщик отлучился, а затем вернулся с грудой шкур и тряпья. Женщины споро начали делить это все между собой, и уже знакомая гномка швырнула часть принесенного и Ромашке. — Пошли, это надо выстирать и залатать. Я Хильд, — мимоходом представилась она. — Я Ромашка. — Ты откуда будешь такая? Я полуросликов отродясь вживую не видела — хмыкнула Хильд, пока они спускались вдоль крутого берега. — Я из Синих Гор. Съездила к родне, как видишь, — она хохотнула. Ромашка схватилась за росший из снега кустик травы, чтобы не поскользнуться на жидкой грязи. — Я из Эребора буду. То есть из Шира, но последний год гостила в Эреборе. — Отхватила себе богатенького гнома, — понимающе кивнула Хильд, убирая с лица спутанные черные с проседью волосы. Ромашка удивленно вскинула брови. — Обручи твои. Чистое золото, — гномка подняла свою юбку, обнажая ноги. На голенях красовались простые стальные кольца серого цвета. — А что с мужем? Живой? — Я не знаю… — Ромашка не собиралась рассказывать ни кто она, ни кто ее муж. Нельзя сказать, чтобы от этого что-то зависело, но она чувствовала себя спокойнее, когда ее принимали за простую жительницу Горы. Богатенький гном… пожалуй, пусть ее богатый муж будет купцом. Они пришли к реке, и Ромашка, подражая Хильд и окружавшим их женщинам, рассортировала тряпки на кожу и ткань. Кожу кинула в воду и занялась тканью. Мыла и щелока у них не было, так что ткань споласкивали в воде, расправляли на мелководье и колотили колотушками… Ее руки не чувствовали холода, потому работа почти не доставляла ей дискомфорта — она видела, как окружающие то и дело пытаются отогреть зябнувшие пальцы. Затем настала очередь кожи. Ее мяли ногами прямо в воде, чтобы стала мягче, а затем счищали грязь пуками травы. После, нагруженные изрядно потяжелевшим бельем, женщины вереницей двинулись наверх, к своему костру. — Ты не пытайся бежать, — шикнула ей Хильд, когда гномке показалось, что хоббитянка слишком уж пристально всматривается в противоположный берег. — Догонят, у них же варги. Догонят и разорвут — станешь им ужином. Веди себя хорошо и будешь жить. — В рабстве? — зло бросила Ромашка. — Ну беги, коли жизнь надоела. А мне хоть такая — а жизнь. — Хильд сплюнула в снег и пошла прочь. Ромашка стиснула зубы, карабкаясь по скользкому снегу. Ее окликнули от одного из орочьих костров. Окликнувший носил на плечах металл — откуда-то из глубин памяти всплыло понимание, что это не рядовой орк, а кто-то из начальства. — Идите, идите, не заставляйте их ждать, — прошептала оборванная человеческая женщина, забирая у Ромашки из рук груду постиранного. Хоббитянка с опаской двинулась к орку, не понимая, чего ему надо. Он вдруг схватил ее за волосы, молниеносно поднимаясь на ноги, и Ромашка ойкнула от боли. Орк двинулся вглубь лагеря, и молодая женщина едва поспевала за ним. Мимо десятков шатров ее привели к наспех сколоченному навесу из досок, под которым горела печь, а рядом высилась наковальня. Мускулистый орк в кожаном фартуке раздувал гигантские мехи. Ромашкин сопровождающий окликнул кузнеца, и тот обернулся. Видимо, он знал, зачем привели хоббитянку, так как не задал вопросов, а сразу потянулся к стоявшей неподалеку повозке, груженой разным железным ломом, и извлек на свет узкую полоску металла. Ромашка тоже поняла, зачем ее привели, и похолодела от страха. Неужели снова боль? Нет, нет, пожалуйста… Она попыталась прикрыть глаза, но когда раздались удары молота, вздрогнула и распахнула их широко. Ее по-прежнему держали за волосы, должно быть, чтобы не вырвалась. Раскаленная в печи и тускло-красная полоса металла закруглялась под ловкими движениями кузнеца, и наконец достигла необходимой формы, когда он окунул ее в воду. Металл зашипел и погас, и рукой кузнец извлек его на свет. Затем шагнул к Ромашке, чье сердце готово было выпрыгнуть из груди в горло. Мощные лапы — руками их назвать можно было лишь с натяжкой — раздвинули концы металла в стороны и метнулись к Ромашкиной шее. Она почувствовала, как холодное железо оцарапало кожу по бокам, и через миг все было кончено. Холодное влажное черное кольцо обхватило ее шею и тяжестью легло на ключицы. Державший ее орк резко развернул ее спиной, и кузнец, взяв раскаленный мягкий металлический прут, в два удара заклепал концы кольца. Она ощутила жар, но это было терпимо. Ожог, наверное, останется, но это ни в какое сравнение не шло с обручением. Ее окатили ледяной водой, и она услышала тоненькое шипение, издаваемое ее рабским ошейником. — Назад, — рыкнул орк-начальник, отпуская ее волосы. Ромашка пошатнулась, но удержалась на ногах, шагая прочь. Она не сразу нашла дорогу, но все же разглядела группу оборванцев в самом сердце орочьего лагеря. Итак, ее сделали рабыней. Остальные рабы заметили кольцо на ее шее, но не придали этому значения. И правда, разве что-то изменилось? Она не ощущала ровным счетом ничего. После Эребора краски словно потускнели, а эмоции притупились. Она хотела жить, но отчаянно пыталась вспомнить, зачем. Поэтому равнодушно провела пальцами по полоске металла, усаживаясь у костра. Обычный день, один из многих. Первый из многих. У них было даже несколько часов на сон, прежде чем их пинками и угрозами разбудили и заставили подняться. Ночь спустилась на мир, где-то впереди выли варги, им отвечали волки в окрестном лесу. Ромашка вновь шагала в темноте, шагала мимо горного хребта, чернеющего на фоне густо-синего предрассветного неба. Шагала прочь от Эребора. Шагала в весну своей новой жизни, совершенно не зная, какой та будет.