Богоубийца

Но больше нет ни слабости, ни силы, Прошедшее, грядущее — во мне. Всё бытие и сущее застыло В великой, неизменной тишине. Александр Блок

Тревожно каркнула темнопёрая птица и поспешно слетела с ветки. Почерневший сук качнулся, и сухими комьями на черную землю слетел снег. Давно заброшенный парк зарос диким кустарником, старые лавочки покрылись толстым слоем грязи и вороньего помета. Колючее, холодное дыхание декабря коснулось земли и неба, затянув его грязными, рваными клочьями туч и тяжелым, предгрозовым воздухом. Легкий порыв ветра подхватил несколько истлевших до крохотных скелетиков листьев, съежившихся от холода, и понес к погнутым ножкам лавочки. Было тихо. Национальный парк был расположен на уже закрытой для посещения территории, но нынешний владелец здешних земель не стал вносить своих изменений, бережно охраняя трепетные веяния старости, природы, уже долго не знавшей людской суматохи. Когда-то здесь стоял древний монолит с грубо вырезанными рунами, облепленный лишайником и останками морских ракушек. Когда-то это графство находилось под водой, и вместо травы здесь были длинные нити водорослей, где кривые ветви окоченевших деревьев тянулись к безрадостному небу, плавали красочные рыбы. Но всё ушло, и вода стекла с бережно вылизанной раковины нынешнего оврага через узкое ущелье в гряде холмов на севере. И только большой камень с неотесанными боками и не сглаженными очертаниями выдолбленных рун прошел сквозь века неизменным, ныне же рассыпаясь в жесткий песок под осторожными касаниями человеческих пальцев. Снова пошелестели листья, сорвались последние с узловатых, склоненных к земле деревьев, танцуя вокруг стройных ног в поношенных, побитых безжалостным временем черных сапогах. Неожиданно объявившийся человек простоял мгновение на месте и двинулся вперед. Листья жалобно захрустели под его уверенным, стремительным шагом. Он замедлился, едва увидев голое гнездо на краю утеса, выложенное щебнем и осколками камешков. В голой ложбинке робко пускала первые, уже побелевшие от холода стебли трава. Человек рвано выдохнул, и теперь каждый шаг давался ему с трудом, его колени дрожали, ноги подкашивались. В конце концов он рухнул на колени, упершись ослабевшими руками в подернутый коркой льда грунт, царапая его отросшими ногтями. Слезы кипели в глазах, и рот раскрылся в немом крике. Засаленные, сбитые в колтун волосы спали на глаза, жуткая гримаса исказила посеревшее лицо. Он был молод и стар. Застывшее лицо, точно вылепленное из матово-серого воска, носило следы долгих страданий и боли. Его черные глаза, словно два туннеля, ведущие в засасывающую пустоту, глубокие морщины, что врезались в лоб и опущенные уголки рта – он походил на ожившую древнюю статую, побитую войнами и тиканьем часов. *** Он покинул владения неизвестного графа к вечеру, пусть при такой погоде было неясно, когда наступает утро, а когда – ночь. Но зажглись по краям пустынных аллей фонари своим тусклым, желтым светом, освещая монотонно опускающиеся на землю снежинки. Было жутко холодно, пусть и в безветрие – пальцы раскраснелись и затвердели, как ледышки. Поношенный плащ не давал того тепла, что раньше. У него не было даже меча при себе – потерял, выбросил, швырнул в бушующие воды, захлестнувшие благой Валинор. Турин не чувствовал себя чужим здесь, как чувствовал себя в Дориате, в Нарготронде, в Дор Ломине или Бретиле. Словно он был неотъемлемой, такой же привычной частью этого застывшего, потерявшего свои краски времени. Он видел лица случайных прохожих – хмурые, окоченевшие, со стеклянным блеском глаз. За небольшую серебряную монету, которую он протянул какой-то женщине, торговавшей в небольшой уличной лавке, он получил горячий кофе и алчный огонь в её блеклых, как у выброшенной на берег рыбы, глазах. Она была неопрятна: собранные в пучок на макушке жиденькие волосы выскальзывали из прически, вились вокруг круглого, румяного и потного лица. Турин брезгливо отвернулся и поспешно отошел, грея руки о, казалось, кипящий в бумажном стаканчике кофе. Коричневое варево было горьким и совсем не таким пряным на вкус, как было когда-то у наугрим, продававшим свое «коричневое золото» втридорога. Турин бросил грязный стаканчик в сторону жестяного ведра, выкрашенного в такой же, грязный цвет, предназначенного для мусора, но попал в стоявшего неподалеку субъекта, задумчиво глядящего на звезды. Турин не получил возмущенно-гневного «Эй!» и злого взгляда – только уставший, почти безразличный, даром что это был дорогой костюм из английского твида. - Ну что же, приветствую тебя, Турин, сын Хурина, - произнес он бесцветным тоном, склонив голову набок – он стоял в тени, и лица было не разглядеть. «Все, кто тебе дорог, ощутят тяжкий гнёт моей мысли, точно мглистое марево Рока, и ввергнуты будут во тьму отчаяния. Куда бы ни направили они шаг, везде воспрянет зло. Когда бы ни заговорили они, слова их обернутся гибельными советами. Что бы они ни содеяли — всё обратится против них же. Не будет для них надежды в смертный час, и в последний миг проклянут они и жизнь, и смерть» - Моргот, - выдохнул человек. Тот еще долго смотрел в него – и только льдисто-голубые глаза сияли, как два Сильмарилла, в наступающих поздних сумерках. Падший глубоко вздохнул, на миг смеживая веки. - Давай зайдем, - и махнул в сторону какой-то забегаловки с непримечательным названием и такой же вывеской. Внутри было мало народу – работяги после долгого рабочего дня выпивали по третьей кружке третьесортного пива, распущенные дамы за стойкой с густо накрашенными губами пускали клубы дыма. Моргот провел Турина в конец плохо освещенного зала, где и занял столик у окна. Окно было в разводах и следах давешних рождественских наклеек. Вала цыкнул и поскреб одну ногтем. Турин уселся напротив, нетерпеливо постукивая оттаявшими пальцами по столешнице. - Ты, кажется, должен убить меня, Турин, - задумчиво произнес Враг, всё так же смотря, как падает снег за окном. Турин безмолвствовал. – Я даже не знал, что время придет так скоро… и так неожиданно. Так ли много я исказил, что даже Битва Битв пришла не так, как ожидалось?.. - Эру мертв, - монотонно ответил сын Хурина. Это были его первые слова со времени гибели Амана. - Я знаю, - вздохнул Моргот. – Я знаю. И что делать теперь?.. Он исхудал. Турин видал его однажды – когда его бросили за Врата Ночи. Он был огромным, как скала, преисполненным сил, яростным, устрашающим. Его глаза сверкали проклятым светом, он бился, стремясь разорвать цепи, скованные Аулэ, и никогда не прекращал проклинать Эарендила. А теперь? Это обычный человек – с похудевшим лицом, с запавшими глазами, утратившими былое опаляющее дыхание смертного холода, с длинными, неаккуратно заколотыми волосами и парой сережек в ушах. - Я выбросил меч, - произнес Турин. Ему, казалось, не было никакого дела до того, что перед ним сейчас сидит тот, кто искалечил его жизнь. - Жаль. К их столику подошла девушка с крупными золотыми кудрями и живой, заискивающей улыбкой. Она излучала свет, ненужный этому затхлому заведению и этим двоим, которым просто нужно было разбавить свое одиночество одиночеством другого. - Ты винишь меня? – внезапно задал вопрос Моргот. Турин посмотрел на него, а потом покачал головой. - Валар. Они, владеющие силой и властью, не пришли, когда мы молили о помощи. Моргот одобрительно хмыкнул. - Ложь и лицемерие – их истинная ипостась, - он меланхолично посмотрел на высокий бокал слабо пенящегося пива. – Я-то никогда этого не скрывал. Казалось бы, что хуже – быть чистым Злом или бессердечным Добром? Излишняя справедливость и преданность самолично установленным законам не всегда есть Свет. Иногда это даже хуже. А теперь они мертвы… - Ты сам – Отец Лжи. - Я лгал Валар, что обратился к свету, к их свету. Но я никогда не лгал эльдар – я показывал им новые грани искусства созидания и музыки. - И что же теперь? - спросил Турин, развалившись на покрытой каким-то пледом скамье. - Теперь мне нечего искажать. Искажению поддавались только эльдар, айнур и Аман. Но не люди – Илуватар изначально заложил в них иную музыку, которой следовал я, но смолчал об этом. Манвэ был глуп, если не догадался спустя столько времени. Моргот брезгливо оставил пиво к краю стола, положив локти на стол и сложив кончики пальцев. Он повторил свой вопрос. - Ты убьешь меня, Турин сын Хурина? Человек долго вглядывался в его лицо. Потом снова покачал головой. - Зачем? Мы и так мертвы. - Что ж, раз так... - Моргот наклонился к Турину и тихо шепнул, - теперь ты действительно Турамбар…