***
Потом были какие-то лихорадочные формальные процедуры, обыск зала, снятие показаний. Илья отметил лишь с облегчением, что Макс, убедившись в его сохранности, вмешаться больше не пытался — вскоре он даже позволил следственной комиссии себя увести — и больше во всем происходящем не участвовал, продолжая играть шокированного президента. Его напоили коньяком — очень хорошим, как он догадался, но кожа притупила и вкус, и действие алкоголя. Врачу он себя осматривать не позволил, словесно заверив, что все в порядке. Хвостатика выдавать было нельзя. Потом — лелея надежду, что скоро подлинник найдет возможность вновь поменяться с ним местами — отбыл приходить в себя с усиленными мерами безопасности. Сейчас в «жестянках» Жданова плескалась несдержанно, как малек в разогретой солнцем луже, затравленность. Припоминал наверняка и недавнюю проверку персонала, которую всеми силами пытался минимизировать за ненадобностью. — Мне нужен охранник, — приказал Илья настолько бесстрастно, чтобы это выглядело последней гранью самообладания. — Самый надежный, за которого вы можете поручиться головой, и только один, поняли? — на последнем слове проскакивает нужная гомеопатическая доля истерики. Охранник, которого к нему отправляет Жданов — мужчина лет сорока, с мощным сложением и умными внимательными глазами — интуитивно симпатичен Илье, и тот с трудом подавляет чувство гадливости, приступая к исполнению плана. — В кабинет, — он манит пришедшего двумя пальцами за дверь, запирает ее. — Погаси-ка камеры. — Извините, но согласно инструкции… — начинает охранник, и Илья прерывает его нетерпеливым кивком. — Знаю. Сегодня, считай, у тебя форс-мажор, — охранник медленно идет к первой, под потолком, и Илья извлекает из мини-бара в кабинете бутылку — так, чтобы камеры успели запечатлеть ее — и говорит чуть хрипловато. — Пить будем, парень. Пододвигает охраннику стул и наполняет прозрачные, тяжелые и холодные, точно кубики льда, стопки. Хвостатик в рукаве возится нетерпеливо, отпущенный им на волю, готовится. И, когда охранник берет свою порцию, внимательно и сочувствующе глядя на главу государства, двухвостая мышь вспархивает, проносится по его рукаву. Стопку в руках он удерживает, хоть и за самые края — водка плещется на загрубевшие пальцы. Илья не отводит глаз ни на секунду, впитывает положенные мгновения короткой агонистической судороги чужого тела, набрякшую и отвисшую нижнюю губу, закатившиеся до кровавых жилок белки, и отстраненно констатирует, что когда-то кого-то очень похоже он убивал. Потом Хвостатик моргает, сглатывает и лихо опрокидывает стопку в рот, рывком собрав разъехавшиеся по полу ноги. Илья смотрит на него так же внимательно и туманно, а потом приказывает: — Выкладывай, — вспоминает особенность речи пришельца и, смилостивившись, добавляет. — Всё. *** Литвинов коротко раздает по телефону какие-то указания и проводит Женю в маленький, аккуратно обставленный кабинет. — Садись, — он словно спохватывается. — Ничего, что на ты? — Конечно, — Женя вертит головой, осматриваясь. — Отлично, — полковник щелкает кнопкой чайника, достает из стенного шкафа стаканы и подстаканники. — Макса и Диану задержали в зале, незадолго до покушения. Макс, похоже, пытался выбежать за кафедру. Женя содрогается. — Он же раскрыл бы все карты… Хорошо, хоть Илью по имени не позвал. Литвинов сдержанно хихикает. — Вот-вот, я о том же подумал, — он разливает в стаканы кипяток и садится, подавшись вперед и сцепив сухие пальцы. Дожидается, пока химик сделает первый обжигающий глоток, и задумчиво произносит. — Знаешь, мне вначале казалось, ты зациклен на науке. Но сейчас я вижу, в сложных ситуациях ты тоже соображать умеешь. Губы Жени трогает едва заметная польщенная улыбка. — Куда уж, — он опять вздыхает. — Наоборот, очень тяжело, когда так. Не на кого положиться, а сам я — скорее исполнитель, чем решений приниматель. Обо всем думаю по сто раз, а все равно ошибаюсь. В пробирках все просто, а в жизни — не особо. Литвинов улыбается той своей улыбкой, которую Илья знает слишком хорошо, чтобы так улыбаться при нем, но вот молодой ученый из «Лейкоцита» не знает совершенно. — Хорошо сказал, — замечает он и тотчас спрашивает. — Как капитан? — Очнулась. — Значит, можно надеяться, что скоро вернется к работе? — Сомневаюсь, — Женя делает еще глоток горячего и крепкого чаю. — Она не восстановилась пока, вернее, тело-то восстанавливается бешеными темпами, а вот сознание… — он развел руками. — Не говорит, нас не узнает. — Печально, — соглашается полковник. — Да и подразделению без главы не легко. — Это точно. У нас полный разброд. — Так ведь разброд — дело поправимое, главное, чтобы кто-то сейчас смог стать эффективным управляющим, — замечает Литвинов. — А вы? — спрашивает химик с надеждой. — А что я? Я — человек посторонний, в проблемы не посвященный. А вот ты… — Я уже говорил, — Женя морщится. — Мне руководителем не быть. — Так ведь руководитель — это совсем не всегда «решений приниматель», — разъясняет, как очевидную истину, полковник. — Чаще всего он как раз грамотный исполнитель. Главное ведь понимать основное направление действий. Вот скажет тебе Ольга, — тут лицо Жени горько передергивается, и он жадно глотает чай, а Литвинов будто не замечает, — к примеру, поискать инопланетную ДНК на месте преступления. Ты же ведь не спрашиваешь, каким реактивом ее искать? — Ну да, — произнес удивленно химик, пораженный не то внезапной простотой мысли, не то легкостью, с которой Литвинов подбирает в его жизни нужный пример. — А подсказать, если что, я всегда могу, — мирно заканчивает полковник. — Ну ладно, отвлеклись. Я про Ольгу… Бешеными темпами, ты сказал? Это вы каким же… научным достижением? Совсем ведь при смерти была, а?.. — А это не мы, — легко отвечает Женя. — Это они. «Омега». Правда, я разрабатывал…Часть 63
7 февраля 2017 г. в 05:26
Далеко, за панцирем энергетических щитов и укрепленного стекла, в белом полумраке изолятора руки с перепонками между пальцами, руки с опасными когтями — но все-таки именно руки, а не лапы, так когда-то сказала она, а ему до того было безразлично, а теперь стало важно — меняли испачканную бархатисто-бумажную, в бесцветную клеточку простыню.
Потом он купал ее в квадратной ванне с низкими бортиками, то придерживая мокрое и скользкое тело, когда она норовила не вовремя кувыркнуться по-тюленьи, то, наоборот, бережно переворачивая.
Тело ее быстро осваивало функции заново — здесь, в ванне, она уже садилась, широко расставив коленки и глядя на него блестящими на исхудавшем лице глазами.
Разум же не спешил сдвинуться с той точки, в которой существовал, когда она впервые открыла глаза после своей смерти. Ему не трудно было называть случившееся этим словом — для него оно не несло того сакрального трепета, элемента предрешенности, как для всякого человека. Потому, может, он не сознавал совершенного им — получилось, значит, мог, были возможности и внутренние ресурсы. Значит, все нормально.
Сознание, упершееся в какой-то тупик, не заставляло ее страдать — напротив, казалось, освобождение от этого груза облегчило ее существование. Она играла сейчас и с пластиковым флаконом мыла, и со струями воды — возвращение к жизни было для нее радостным, несмотря на ослабевшее тело. Мир, должно быть, сейчас представлялся ей дружелюбным, странным и интересным.
Когда она потянула к нему маленькую — в четверть его собственной — ладонь с полурастаявшими следами гематом и слоящимися ногтями, он слегка — повторяя ее манеру реагировать — шлепнул по ней кончиками пальцев и с радостью ощутил, что ответ обрадовал ее.
Стоя перед ванной на коленях и опустив голову под струи воды, текущие за ворот, он контактировал — большинство людей назвали бы это игрой в ладушки. Увлеченно, в очередной раз всем телом силясь понять, что сейчас чувствует она — но ровно до того момента, пока мозг не просигнализировал ему, что неокрепший ее организм может и простудиться.
Он помнил ее, раздавленную усталостью, правительственными интригами и неизбежными жертвами, помнил собственный страх, когда она рисковала — пусть на сотые доли благодаря его вмешательству, но ведь так же рисковала и до него, и отчаяние, когда она ускользала от него во враждебный внешний мир, где-то внутри установив отчетливый баланс между ним и борьбой, и к нему пришла — не постыдной украдкой, а ясно и отчетливо, как текли все его рассуждения — мысль о том, что, возможно, будет лучше, если она останется этим беспечным и бездумным существом. Младенцем, растением тянущимся к солнцу.
Солнцем он сможет стать. Это он уже понял. Он едва ли мог мыслить метафорами, но мысли его отличались от воспитанных в рядовых потомках человеческого рода, и изложить их так было бы достаточно верно.
Потом вытирал досуха ее сильно поредевшие, теперь уже с позднеосенней — ноябрьской, а не сентябрьской — рыжиной.
А когда подсаживал на кушетку, она знакомо обхватила его шею, уткнулась в ухо теплым дыханием. Его собственное дыхание враз сбилось, и так же привычно он двинулся ладонью вверх, по ее чуть влажной еще коже, сминая свежую похрустывающую белизну рубашки, и поймал ее взгляд — полный недоуменного и доброжелательного интереса. Он окаменел, осознав, что впервые в жизни не понял, обознался.
Он помог ей сесть, укрыл, укутав за плечи, неосознанно повторив — вернее, изобретя по-своему — манеру, в которой многие матери кутают после душа детей.
Взгляд незнакомки, оборачивающейся на улице, когда ее окликнули чужим именем, еще живо помнился ему, и с ним подступила какая-то незнакомая усталость, или, может быть, растерянность.
Он сел у кровати, обернувшись спиной и искоса приглядывая за ней, и изучал это свое новое чувство.
Не прошло и пяти минут, как оставленный на тумбочке карандаш перекочевал ему за шиворот, под мокрую куртку.