По течению

Poussière errante, je n'ai pas su me diriger, Chaque heure demande pour qui, pour quoi, se redresser… Et je divague J'ai peur du vide. Pourquoi ces larmes Dis… а quoi bon vivre… © Mylene Farmer «A Quoi je Sers…»

Тропики. Аванпост в юго-восточной части северного острова. В соленой воде залива под поверхностью маячили тени акул. Немало огромных рыбин выискивали добычу, мелькая иногда близко возле причала, каждый раз, видимо, надеясь схватить часового аванпоста. Люди здесь мало отличались от этих хищниц, оскаливаясь сурово на появлявшиеся смертоносные челюсти, порой прошивая вспенившуюся гладь воды автоматной очередью, но акулы оказывались хитрее и уходили на глубину, точно вечные стражи острова, доказывавшие своими безумными ухмылками, что невозможно покинуть его пределы. Бен давно зарекся соваться в реки, а уж тем более в залив, кишевший акулами, которые норовили утащить даже с лодки, на которой его везли якобы по поручению самого главаря. Что могло случиться? Хотелось думать, что кто-нибудь невзначай оторвал голову Ваасу. Хотя ничего хорошего для Бена этот факт не предвещал. Но все оказалось несколько иначе, когда он неторопливо выпрыгнул из ржавого зеленого корыта, называемого катером. Лучше бы ему никогда не лицезреть то, что открылось его взору… Девушка лежала на песке посреди прибрежного аванпоста, распластанная, точно выброшенная волной рыба, нервно хватающая воздух ртом. Изможденное тело в грязной одежде — красной майке и джинсах — покрывали следы крови. На вид женщина, но пол в данной ситуации не играл определяющего значения, только вид страданий, причиненных не кем иным, как главарем, Ваасом, который придирчиво рассматривал результат своих пыток и гневно недоумевал, как смеет это создание лежать при смерти. И вправду: Бену издали показалось, что ситуация безнадежна, что несчастная уже бьется в конвульсиях агонии. Часто и судорожно сжимались ее пальцы, под кожей которых вблизи легко просматривалась каждая косточка. На левой руке красовался ужасающий старый рубец, словно кисть проткнули насквозь чем-то вроде отвертки. На запах свежей крови уже слетались вездесущие жадные мухи, стрекотавшие бесцеремонно прозрачными крыльями. Бен остановился нерешительно, опасаясь приближаться без разрешения самого главаря, будто речь шла о леопарде, который пировал над добычей. Но впервые за время пребывания на острове, эти темные дни омертвения души, Бенджамин ощутил, что его словно окатило ледяной водой, пронзило насквозь при виде вопиющей жестокости и всеобщего безразличия: охрана аванпоста и несколько угрюмых женщин-рабынь продолжали как ни в чем не бывало заниматься своими делами. Разве только старались не смотреть на девушку с русыми волосами. Их покрывала бурая пыль, в которой несчастное создание безвольно лежало, не пытаясь пошевелиться. Неподвижный, устремленный в небо взгляд выражал пугающее безразличие. Она вообще походила на один из безымянных трупов, которые Бену доводилось изучать в морге в студенческие годы. Тогда он научился совершенно не бояться мертвых, а на острове и живые для него стали казаться не более чем оболочками. Но в тот день что-то снова ожило в нем, что-то, отдаленно напоминающее совесть. Тем временем к нему обратился Ваас, сурово прошипев: — Ты головой за нее отвечаешь, гнида. Главарь выглядел не таким самодовольным, как обычно, но и виноватым себя не ощущал. Однако все равно хмурился, очевидно, не ожидая такого пагубного результата от своих пыток. Его помутненный наркотиками рассудок позволил понять, что еще немного — и девушка так и умрет, застыв навечно в прибрежной грязи среди шатких деревянных построек аванпоста. — Я понимаю, — промямлил Бен, стоя соляным столбом с безвольно опущенными руками. Наверное, он испытал шок. Латать шкуры пиратов — это уже привычно, можно и не стараться. Но ему доверяли ныне едва живую девчонку, которая, судя по всему, принадлежала главарю, потому что не бывало так, чтобы женщины в пиратском лагере никому не принадлежали: либо из притона, либо личная рабыня. Это в деревне Ракьят были свободные. А кто попадался… Снова заныло тоскливо сердце при мысли о том, что случилось с друзьями. И вновь Бен подавил в себе эти воспоминания. К чему вспоминать-то? Он уже не тот, а за повседневной работой можно забыться, устранить сознание отсутствующей человечности. Впрочем, Ваасу, как и всегда, не понравился ответ Гипа. Главарь зашипел, оскалившись, указывая на Бена, размахивая руками: — Нет, ты ни*** не понимаешь: она — моя собственность. И только я решаю, когда избавляться от своей собственности, а не какая-то старуха с косой! — затем он повернулся к девушке, навис над ней, заорав чуть ли не на ухо, отчего бедняжка только вздрогнула новой судорогой. — Салиман! Ты слышала меня, ***? Тебе никто не позволял умирать! — Он плавно выпрямился, окидывая властным взглядом окружающих. — Только я здесь принимаю решения. Бен все еще не шевелился, всматриваясь в лицо жертвы, покрытое болезненной испариной. Бледная, нос крупный, глаза небольшие, чуть раскосые, или просто она щурилась. А на облупленных щеках рассыпались неуместно веселые веснушки. Ее узкие губы кривились, будто она намеревалась горько заплакать, но сил уже не хватало. Чем дольше Бен смотрел на девочку, тем более жутко ему становилось. Да еще под эти громкие возгласы безумца-главаря. Большие, сизые — навыкате — глаза доктора расширились, когда он понял: «Но она же… Совсем ребенок… Лет восемнадцать, если не меньше»... И второй странный голос, который он уже считал своей шизофренией, тут же записал в несуществующий дневник-блог: «Вот так я и познакомился с Салиман, точнее Салли». Да, Салиман — это то имя, которое дал ей Ваас, просто так. Он никогда не спрашивал у пленников имена, и если ему хотелось кого-то назвать, то он избирал какое-то прозвище, порой случайное сочетание букв. Ваас больше не глядел на девчонку, будто если он сказал, что она не имеет права умереть — она не умрет. О, если бы все было так просто! Может быть, его не волновала ее судьба. На плечи Бена теперь всецело легла ответственность за сохранность «собственности» главаря, который без сомнения оценивал Салли лишь как забавную зверушку, занятный экспонат в интерактивном музее пыток собственного изобретения. — Нет, я не понял, ***! — еще гремел голос Вааса, переливаясь циничными насмешками. — Отлично веселились, Салли. С *** ли ты надумала помирать? Спустя несколько минут, перекинувшись несколькими фразами с главным на аванпосте, Ваас сел в военный джип в сопровождении своей свиты из нескольких тяжеловооруженных пиратов, развалился на переднем сидении, довольно закурив косяк марихуаны. Еще раз напомнил Гипу, что не сносить доктору головы в случае смерти «зверушки», и укатил куда подальше, чему Бен несказанно обрадовался. Наконец он принялся за осмотр девушки, приказав перенести ее в какое-нибудь более-менее освещенное помещение. Им оказалось подобие кухни или штаба с разбросанными кастрюлями и запасами еды, над которой без особого старания колдовали мрачные женщины, не проявлявшие никакого сострадания к израненной девчонке, будто ее совсем не существовало. Может, все потому, что она являлась собственностью самого главаря? Но доктор занимался своим делом, не пытаясь разбираться. Бен с ужасом обнаруживал на теле жертвы свежие ожоги, которые по виду напоминали последствия воздействия электричества: бело-желтые пятнышки, "электрические следы". Хотя Бенджамин не специализировался на ожогах, он сразу распознал поражающий фактор. Здесь жизнь заставляла вспоминать все, чему учили в университете, а нередко приходилось применять и те навыки, которым не учили. Кажется, Ваасу хватило ума вовремя остановиться. Стоило до начала осмотра как-нибудь осторожно узнать у него, что он творил с этим бессильным созданием, которое априори не могло дать никакого отпора. Впрочем, как и Бен, который счел, что «осторожно узнать» что-либо у главаря просто нереально, если бы он не захотел сам сказать. Спина, живот, ноги, руки — все было покрыто мелкими ожогами, «электрическими знаками», будто кто-то прикладывал клеммы автомобильного аккумулятора (который чуть менее опасен, чем переменный ток в сети). Но все равно немудрено, что Салли чуть не умерла. Теперь у нее существовал такой шанс от заражения. Хуже всего в этих проклятых тропиках дела обстояли с гигиеной: найти хоть что-то чистое и уж тем более стерильное зачастую было абсолютно нереально. Однако люди как-то жили — правда, никто не вел статистику, сколько лет. Раньше это не волновало Бена. Но когда он увидел Салли, это совершенно безвредное создание, которое умоляюще приподнимало короткие брови, судорожно вздрагивая, что-то сломалось в душе доктора, а может быть, наоборот — встало на прежнее место. Что-то, что раньше давало право ему называться человеком, который принес клятву помогать всем, кто нуждался в этом, да и просто человеком. И Салли заслуживала не его помощи, прежде всего она не заслуживала той боли, что приходилось ей выносить. И когда Бен копался в своем рюкзаке-аптечке, находя драгоценный физраствор, торопясь обработать раны девчонки, он совершенно не помнил об угрозе главаря, действуя исключительно из намерения уменьшить мучения человека. — Эй, ты слышишь меня? — тихо позвал Бен, надеясь, что девушка не потеряла сознание. Жертва чуть повернула голову, устало прищурив глаза, словно говоря, что с ней это не впервой. На иные эмоции у нее уже не осталось сил, не осталось сил даже на проявление боли. Тогда Бенджамин невольно скорбно помотал головой: «Нет, в этом мире в корне что-то не так! Не так, раз здесь возможно такое… Совсем ребенок. Почему она здесь?! За что?!» Бенджамин решил, что обязан остаться с ней хотя бы до следующего утра, а своим сопровождающим, нескольким пиратам, сказал, что так велит ему указание главаря. Раз он головой отвечает за «собственность», то обязан убедиться, что Салли не умрет. Правда, Бен понимал, что для главаря это создание, неизвестно сколько до этого проведшее в плену, менее важно, чем для него. Доктор ее совершенно не знал, но почему-то чувствовал, что именно она станет для него последней ниточкой между Бенджамином и пустой оболочкой по прозвищу Гип. И не сказал бы мужчина, ради кого действовал — ради девчонки или ради себя — дежуря бессонную ночь у ее постели, которой служил грязный матрац. Она лежала сначала на спине, нервно вздрагивая крупным ознобом, повторяя без сознания: — Казуары… Ненавижу казуаров! Казуары… Потом затихла и свернулась в дрожащий клубок, точно котенок, вышвырнутый из притормозившей машины на обочину. Вот так и людей выбрасывает на обочину жизни. У всего есть обратная сторона, неприглядная изнанка. Порой кажется, что от нее отделяет плотная стена из непоколебимого камня, но слишком много в этой твердыне тайных калиток и прорех… Вскоре стало ясно, что пострадавшая не может пошевелиться, точно связанная по рукам и ногам. В сонном бреду ей чудилось что-то, она пыталась вытянуть плотно сжатые ноги и раскинуть руки, но будто оковы из воздуха сжимали ее крепче всяких цепей. Тогда Бен волевым усилием перевернул ее на спину. Девушка приоткрыла глаза, спрашивая слабым голосом: — Ты кто? — Я доктор, — вкрадчиво отзывался собеседник; слова вязли в горле бесконечной виной, потому что он больше ничем не мог помочь, не имея никакой силы. — Бенджамин. — Привет, Бен, — улыбнулась она отстраненно и небрежно, и снова взгляд ее померк. Теперь она уставилась на пыльную лампочку под потолком, вокруг которой вились бабочки, обжигаясь, падая. «Задыхаясь в бреду, она твердила мне какую-то несуразицу про главаря», — ритмично звучал второй голос в голове доктора, будто он надеялся однажды записать все увиденное на острове, будто это что-то изменило бы, будто кто-то поторопился бы искоренить малазийских тихоокеанских пиратов. Но кому какое дело до того, сколько случайных прохожих пропадают по ночам? Кому есть дело до исчезнувшей экспедиции сумасбродов-этнографов? — Он добрый, — бормотала Салли, имея в виду Вааса. Да-да, того самого монстра, который только накануне вечером пытал ее на берегу моря. — Добрый?! — чуть не подскочил Бенджамин, опрокидывая неудобный колченогий табурет. — Злой… — примирительно тут же согласилась Салли, сощурившись, шмыгнув носом. — Но… добрый… — Девушка задумчиво, слишком по-взрослому серьезно, измученно сощурилась. — Каждый раз после очередной вспышки гнева он не позволяет мне умереть, а потом иногда даже… как будто сожалеет… — и, словно смутившись, рассказывая о чем-то слишком личном, продолжила. — Целует меня иногда… в губы, — но тут же протяжно вздохнула, шепча. — Хотя вряд ли он вообще помнит о моем существовании. Вспоминает, когда хочет, потом забывает. — Салли, ты понимаешь, что это неправильно?! — невольно воскликнул Бенджамин, поднимая табурет, предлагая девушке выпить хоть немного воды, практически пропихивая влагу сквозь спекшиеся сжатые плотно губы пострадавшей, сокрушаясь. — Это же все… так ужасно. Салли неподвижно лежала, вытянув руки вдоль тела, не шевелясь, словно выключенный механизм, только через края ее глаз, повиснув на бледных каштановых ресницах, вдруг перевалились крупные капли слез, которые не сопровождались ни стоном, ни вскриком. Бенджамин тут же смутился, задумываясь, отчего ему не хватило выдержки промолчать и оставить оценки их общего бедственного положения до лучших времен, которые не обещали настать: «Она заплакала; конечно, она понимала. Я повел себя, как полный дурак». Стоило найти ободряющие слова. Но разве имело смысл селить в пропитанном горечью сердце ростки ложной надежды? Ведь на отравленной почве любое полезное растение превратится в ядовитую белладонну. — Ужасно, — выдохнула устало Салли, без выражения продолжая. — Но… Отсюда не выбраться, — и еще более леденяще-безразличным тоном добавила. — Он не позволит. Бенджамин закрыл лицо руками, проводя тут же по волосам. «Он не позволит», — вот и все, что надлежало знать для объяснения того ужаса, что творился на северном острове. Если Ваас не желал, чтобы кто-то существовал, то человек исчезал без следа. Если Ваас хотел устроить представление для своей особы, то кто-то неизбежно страдал. Казалось, он смотрел из каждого угла, с каждой лианы свешивались его глаза то в образе змеи, то орла-падальщика, то стелившегося по траве комодского дракона. С его обескураживающим образом в голове люди засыпали и встречали рассвет. Впрочем, Бенджамин слышал, что не все были парализованы страхом, некое племя Ракьят с оружием в руках пыталось бороться с пиратами, которые, как чума, распространялись по острову. Но Бен боялся желать удачи в борьбе за свободу неведомым дикарям, подозревая, что его в случае чего тоже пристрелят, как собаку, причислив к пиратам. А судьба Салли едва ли изменится в лучшую сторону в случае освобождения. Оказалось, что они никому не нужны, везде лишние. Может, это и предопределяло дальнейшее отношение Бенджамина к этой девочке. Он решил, что отныне будет узнавать о ее судьбе и по мере своих сил вырывать ее из цепких лап смерти, иначе на острове не осталось бы никого, кто был бы близок ему в их общем горе. И ради кого он намеревался действовать — ради нее или ради себя — еще предстояло понять. Салли же думала о своем…