***
Солнце почти скрылось за горизонтом, напоследок румяня пушистые облака, делая их похожими на воздушные зефирки из далекого-далекого безоблачного детства. Одинокие прощальные лучи уныло сползают вверх по стенке, оставляя за собой трупы солнечных зайчиков, беспощадно убитых закатом, но все еще остаточно маячащих перед глазами. Не знаю, сколько времени я наблюдаю за уходящим из моей комнаты светом. В голове — пустота, мрак, прогоняющий все мысли, словно надоедливых жучков в июньский теплый день. Кажется, будто время потеряло свой счет. Наконец я решаю распрощаться со старушкой апатией, но как только я предпринимаю хиленькую попытку встать с постели, понимаю, что не могу пошевелить и пальцем. Тело отказывается повиноваться, изнуряя себя тупой глуховатой болью, медленно растекающейся по онемевшим конечностям. Моя кожа на руках сплошь покрыта иссиня-фиолетовыми гематомами ручной работы, а легкие то и дело встречают препятствие в виде странной острой рези при каждом вдохе-выдохе. Я с упорством барана снова и снова пытаюсь сползти с неудобной кушетки, сковывающей меня по трем сторонам. Хочется что-нибудь крикнуть, позвать кого-то на помощь, но разлепить окостенелые губы оказывается гораздо сложнее, чем я могла себе представить. Черт, что со мной происходит? Я ничего не понимаю, и безуспешно пытаюсь ухватиться за ускользающие от меня воспоминания, игриво подкидывающие мне обрывки каких-то странных неразборчивых картинок, но никак не приоткрывающих завесу тайны. С великим трудом, пыхтением и мучительными охами, мне все-таки удается перевернуться на левый бок, громогласно роняя на пол холодное мокрое полотенце, спокойно ютившееся до этого на моем лбу. — Ты очнулась! — ко мне моментально подлетает пухленькая, совершенно неуклюжая на вид, девчушка с двумя смешными рыжими косичками по бокам. Мне остается лишь удивляться тому, каким образом ей удалось скрыть от меня своё присутствие. Диана, сколько её помню, всегда была чрезмерно буйной и взбалмошной особой, которая ни в коем случае не упустит возможности поболтать с кем-нибудь о всевозможных интересностях. Застать её в безмолвном расположении духа было сродни тому, что случайно подловить шимпанзе за расшифровкой древней славянской письменности — девушка молчала в двух случаях: когда сопела, отвернувшись лицом к стенке или же когда занималась употреблением пищи, что, к моему огромному счастью, было достаточно частым и продолжительным явлением. Самое удивительное, что соседство с ней не доставляло мне практически никакого дискомфорта, несмотря на мою отчаянную любовь к одиночеству. Мы поладили буквально с самого первого момента нашего с ней знакомства, и с тех пор покладисто шли на компромиссы, что делало нашу студенческую жизнь капельку терпимее. Так и не дождавшись от меня ничего вразумительного, Диана взволновано продолжает, — Алис, как ты себя чувствуешь? «Отвратительно», думаю я. — Бывало и похуже, — отвечаю, пытаясь слегка улыбнуться. Как оказалось, очень зря — теперь к всеобъемлющей агонии моего тела прибавилась еще и ссадившая губа. Черт, вроде бы меня отколошматила инфантильная девица, а не грузовик переехал. Ну вот и воспоминания вернулись, не прошло и пол года. Диана заметно мрачнеет и отводит взгляд к окну. В комнате тишина. Мне кажется, что даже секундная стрелка настенных часов перестала отбивать свой размеренный ритм. Почему-то вспоминаю, что никогда не умела определять время по таким часам. Вот не умела и всё, сколько бы не учили — бестолку. Да и зачем, спрашивается, если всегда под рукой электронные? — Тебе не стоило этого делать. Она нерешительно замолкает. Наверное, любой нормальный человек чувствовал себя виноватым на её месте, но я все равно не понимаю, почему мне не стоило этого делать. Самое смешное, что я тоже так думаю, вот только это никак не связано с моей соседкой по комнате. Не хочется этого признавать, но я ужасно боюсь за свою шкуру. — Стоило. Кто-то должен был, наконец, это остановить. Девчушка берет меня за руку и начинает сыпать благодарности, попутно ревя в три ручья. Я понимаю её, правда. Понимаю настолько, что становится больно от осознания. Ей так же страшно, как и всем «честно поступившим» здесь. И если меня все это время прикрывал деканат за мои особые заслуги перед институтом, то остальное большинство не прикрывал никто. — Я волнуюсь. Я ужасно волнуюсь за тебя, Алис. Она ведь не оставит тебя в покое, — девчушка в очередной раз замолкает. Как будто бы я сама не знаю. На душе вмиг становится погано. Неужели я действительно вляпалась по самое не хочу? Мне хочется побыть одной. Я невесело усмехаюсь самой себе, но по недоуменному взгляду Дианы понимаю, что она восприняла это на свой счет.***
У меня всегда была стойкая уверенность в том, что от количества противоречий в человеке напрямую зависит его способность быть новатором, может даже гением, в той или иной степени. Ну не могу я представить какого-нибудь Толика из Мухосранска, у которого все в жизни делится исключительно на «белое» и «черное», с нобелевской премией в руках за «открытие механизмов защиты хромосом теломерами и фермента теломеразы». И пусть механизм защиты хромосом теломерами уже давно и без Толика открыли, я все равно отказываюсь верить в то, что это были люди, с зажатым со всех четырех сторон непробиваемыми стереотипами мышлением. Бросьте, они не способны извлечь из себя ни капельки оригинальности и креатива, на которых, собственно, и держится умение придумывать, создавать и, черт возьми, да, созидать. «Созидать», пожалуй, в этом списке должно быть на первом месте. Итак, о противоречиях. Я всегда считала себя, ну может и не самым хорошим человеком в мире, но натурой глубоко сострадающей и переживающей все тяготы людских проблем на своих плечах. Признаюсь, со временем эти чувства притуплялись под беспощадным натиском обрушившейся реальности, в которой нет места заступничеству и прочим благородным порывам сердца. Хочешь жить спокойно? Сиди и помалкивай. Однако признавать, что ты окончательно очерствел совсем не хотелось, поэтому я продолжала лелеять в себе маленькие тихие огоньки гуманности, дающие о себе знать время от времени. Куда вдруг пропали эти огоньки? Не знаю. Сейчас мне хотелось крушить, ломать, схватиться за толстую и, могу поспорить на сто рублей, липкую от пота шею в складочках, придушить, отряхнуться и уехать в закат под грустную песню какой-нибудь Уитни Хьюстон. И я понятия не имею, как я смогла обуздать подобный порыв доселе неизведанных мне чувств во время разговора с Виталием, черт бы его побрал, Геннадиевичем. «— Правильно ли я вас понимаю, Виталий Геннадьевич, вы всерьез считаете, что мне следовало сидеть и помалкивать, пока ни в чем неповинную девушку унижала целая стайка шакалов под предводительством Лисицкой? Пока её всю заплаканную и трясущуюся от страха заставляли встать на колени и молить о прощении за то, что она бросила, цитирую, „неподобающий её статусу“ взгляд на какую-то полоумную девку? Да вы, должно быть, шутите! Моя пламенная речь была бесцеремонно прервана. — Я еще раз повторяю, никто из присутствующих в тот день в аудитории не подтвердил ваших слов. Даже Калинина Диана, ваша соседка, над которой, как вы говорите, и совершались действия насильственного характера, не подтвердила ваших слов. Вы всегда отличались умением дать объективную оценку происходящему, так неужели вы действительно считаете, что я должен поверить одному человеку, вопреки показаниям тридцати? — Объективная оценка происходящего? О, безусловно, верить словам тех, кто наименее всего заинтересован в том, чтобы правда всплыла наружу — это очень объективно! — я уже буквально срывалась на крик, — Давайте мы не будем ломать здесь никаких комедий, обоюдно притворяясь, что все просто прекрасно и лучше быть не может. Ничего не прекрасно! Ваших студентов третируют, это же дедовщина в самом, что ни на есть, чистом виде, а вы сидите в этом, уверена, теплом и крайне удобном кресле, совершенно не заморачиваясь по поводу… Меня вновь обрывают на полуслове, выставив вперед маленькую красную ладошку. — Я не желаю выслушивать эти необоснованные обвинения в свой адрес. Он как-будто о чем-то крепко задумывается, размеренными шагами нарезая круги по своему кабинету и крутя невероятных размеров перстень на своих пальцах-сардельках, купленный, скорее всего, на казенные денежки, а если и не на казенные, то на родительские. Нет, что вы, это не взятка. Любезный подарок, благодарность за то, что какому-нибудь очередному, переросшему пубертатный возраст, ублюдку все сходило с рук. Не жизнь, а сахар. И почему раньше я не замечала за собой подобной ненависти к людям? — Невская, я вас не понимаю. Вы, сколько вас помню, всегда показывали прекрасные результаты и с образовательной стороны, и со стороны этической. Давайте не будем все усложнять? — вздыхает, почесывая свой двойной подбородок и поглядывая на меня исподлобья, — Я уже переговорил с Ариадной Лисицкой, она признала свои ошибки. Я очень надеюсь, что инцидент исчерпан и такого больше не повторится в стенах этого заведения. Мы пришли к консенсусу? Ариадна Лисицкая, аристократка, черт его. Даже имя какое-то нечеловеческое, пафосное донельзя. А ведь эта тварь отлично знает, что здесь происходит. Господи, как же он мне противен. Вглядываясь в это безразличное, заплывшее долларовыми, а может и не только долларовыми, купюрами лицо, в эти маленькие безжалостные, мечущиеся во все стороны, глазки, меня начинало тошнить. Он смотрел на меня, ожидая ответа. А я молчала, раздувая от злости ноздри. Интересно, о чем они говорили с Лисицкой? Какие условия он ей поставил? Просил её меня не трогать, стоя на коленочках и целуя её ножки, облаченные в хрустальные туфельки? А, впрочем, хрен с тобой. — Я могу идти? Щурится, пытаясь понять, достаточно ли я вникла в смысл нашего с ним разговора. — Иди. Касаюсь пальцами холодной ручки двери и слышу: — Я буду считать, что мы договорились.» Поразительная самонадеянность. Хоть и хотелось сделать всё в точности до наоборот, я все же больше не собиралась лезть на рожон. Я не трус, но я боюсь, как говорится. Однако глупо будет полагать, что Ариадна, потеряв мою физиономию из виду на три жалких дня, всё забыла. Она не из тех, кто забивает на такие ситуации просто так. Долгое время ходили слухи, что в младших классах её доставал один парнишка. То за косу дернет, то портфелем шибанет, не суть в общем. Через много лет им пришлось пересечься и она отомстила ему по полной. Каким образом — неизвестно, но многочисленные версии взрывали голову своей извращенностью. Казалось, больше десяти лет прошло, чего дуться на выходки маленького сорванца, ан нет. Не тут-то было. Поэтому все мои опасения были довольно-таки обоснованными. Но будем действовать по обстоятельствам и не загадывать наперед. До начала пар оставалось целых пятнадцать минут, так что я могла со спокойной душой спуститься в буфет, закупиться пачкой моих любимых клубничных круассанов, хоть и есть совсем не хотелось. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила дистрофичного вида первокурсница, у которой глаза на лоб лезли от непосильной ноши женского ридикюльчика и пакета физкультурной формы. Она, пыхтя, пронеслась мимо меня, едва не ломая тонкие, словно палки, ноги при ходьбе. Я машинально опустила взгляд на свои худющие пальцы. Да, всё-таки не помешало бы и отобедать. А еще дико хотелось курить.***
Моё возвращение было, прямо-таки, триумфальным. Такого внимания к своей скромной персоне я не получала, наверное, с позапрошлого года, когда отказала в настойчивых ухаживаниях местному ловеласу или как там их нынче величают. Действительно, ведь каждая нормальная девушка, ключевое слово здесь, конечно, «нормальная», мечтает проснуться в объятиях дебила, который двух слов-то нормально связать не может, но родительские деньжищи тратить — это он мастак. Я чувствовала себя цирковой обезьянкой, катающейся на велосипеде с одним колесом и отплясывающей лезгинку одновременно. Добро пожаловать в зоопарк, не забудьте покормить зверушек. Как и ожидалась, начались активные обсуждения меня, причем в моем же присутствии. Как ни странно, среди всего этого кордебалета я ловила одобряющие улыбки молчаливо поддерживающих меня однокурсников. В их глазах я, наверное, была кем-то вроде святого мученика, заступившегося за всех бедных и несчастных всея Руси. Ага, недоиисус-перетереза хренова. Сейчас мне было бы гораздо легче, если все, и беснующиеся и восхищенные, все, просто оставили меня в покое. Словно читая мои мысли, мимо проходит беловолосый парень с чрезмерно высоким ростом и аналогичным самомнением, напевая строчки из стихотворения Бродского «и вечный бой, покой нам только снится». Он весело мне подмигивает и вальяжно движется к своему излюбленному месту на задних рядах аудитории. Через несколько минут в помещение входит небольшая компания, состоящая из трех девиц на высоких каблуках, среди которых я, к своему великому сожалению, замечаю Ариадну. Удивительно, но я спокойна, аки удав, несмотря на все предчувствия, мучавшие меня, до начала учебного дня. Её сопровождает обыденное безразлично-угрюмое выражение лица и тусклый взгляд карих глаз. Ариадну несомненно считали красавицей: точеные аристократические, будто высеченные из камня непревзойденным мастером, черты лица, гладкие волосы темно-каштанового оттенка, ниспадающие волной до ключиц, гордая осанка и расправленные плечи. Она была высокой, с бесконечно длинными ногами и стройным женственным телом. Упрямые брови и красивый прямой нос с легкой горбинкой. Но не стоит забывать, что красота, как говорится, вещь субъективная. Сама девушка была, будто покинута жизнью, иссушена, пуста, и пустоту свою прикрывала злобой, манерностью, свойственной избалованным детям, которым дали всё, кроме любви. Одни глаза могут смотреть и видеть произведение искусства, обращая внимание лишь на точеные черты лица, а другие — чудовище. Её деспотичность была вполне объяснима побочным эффектом воспитания в условиях вседозволенности. Хочешь конфетку? Держи. Хочешь дорогую игрушку? Держи. Хочешь машину? Держи. Хочешь сломать жизнь человека? Пожалуйста. И все же, раньше она не вызывала у меня особой ненависти, хотя мне часто приходилось наблюдать за тем, как она с упоением измывалась над очередным объектом своих жестоких игр, которым я, правда, по-настоящему сопереживала. Я чувствовала необъяснимую жалость по отношению к одному из самых главных мучителей. Сейчас же, ничего, кроме лютого отвращения, она не вызывала. Хотя, боже мой, кто бы говорил. Наверное, я жалкая. Я хуже всех их. Я безвольный наблюдатель, с чьего молчаливого согласия совершались мерзейшие зверства, так что, пожалуй, я не имею права судить. Первыми меня замечают её подружки, озадаченно указывая ей на меня кивком подбородка. Мне казалось, что вот еще секунда и она вновь растянет свою плотоядную улыбку, чтобы показать своё превосходство надо мной. Однако сегодня не день, а сплошной сюрприз. Ариадна не меняется в лице, лишь с неподдельным интересом рассматривает меня. По телу пробегают легкие мурашки: хотелось, чтобы она не пялилась на меня столь пристально. Похоже, она моего мнения не разделяет, и подходит ко мне на катастрофически близкое расстояние, нарушая зону моего комфорта. Так и хочется выплюнуть ей в лицо: «ну может еще и обнимемся на радость встречи?». Её взгляд скользит вниз по щеке, останавливаясь на разбитых губах. Она любуется своим творением, словно художник, чья картина висит на стене какого-нибудь Лувра. Будто в подтверждение моим мыслям, она улыбается и тянет свои пальцы к моему лицу. Ага, не дождешься. Ловко увиливаю головой вбок, упорно оставаясь сидеть на своем месте, буравя её взглядом исподлобья. У неё поразительно разнообразная мимика, в саркастичном смысле этой фразы. Она хмыкает, но больше не пытается прикасаться ко мне, неспешно удаляясь восвояси и увлекая своих подружек за собой. Я думаю о том, что она сегодня поразительно спокойна. Зная её взрывной характер, это кажется лишь обманчивым затишьем перед бурей. Лекция проходит практически незаметно. Наверное, мой мозг соскучился по новой информации, необходимой для моей интеллектуальной стабильности. Как говорит Диана, я — совершенно безнадежный информационный наркоман. Неужели мои набеги на библиотеку выглядят настолько убого? В век интернета это действительно слегка по-старчески, но много важной и полезной литературы в сети просто нет по причине непомерных запросов правообладателей и охоты на пиратство. Глупые люди, создать свободное пространство, чтобы тут же ограничить его со всех сторон. Озарение. Кстати о Диане, где она? Я поворачиваюсь на девяносто градусов и осматриваю всех людей, попадающих в мое поле зрения. Я уже было подумала, что моя соседка по комнате по неизвестной мне причине не пришла на лекцию, как заприметила её лицо среди самых крайних столов. Она выглядит испуганной, словно загнанный в угол зайчик, готовый удрать в любую секунду. Она постоянно посматривает на задние ряды, жмурясь от ярких солнечных лучей, осыпающих её по-детски пухлое личико. Это было бы забавно, если бы не так печально. Я догадываюсь из-за чего именно она нервничает и куда постоянно падает её взгляд, но подтверждать свои догадки мне совсем не хочется, поэтому я по-тихому выбираюсь из аудитории, так как перерыв давно уже начался, а мой организм убедительно требует порцию кофе. Пока я ждала свой напиток, мне показалось, что что-то ускользает от моего внимания. Захотелось поскорее вернуться в аудиторию и убедиться, что с Дианой все в порядке. Не следовало бросать её одну, учитывая всё произошедшее. И когда это я записалась в мамки? Удивительно. Хватаю горячий стакан, и тут же недовольно фыркаю, потому что руку обдает невероятным жаром. Черт, теперь ведь и не побежишь, чтобы, не дай адронный коллайдер, не опрокинуть эту прелесть на себя. Приходится идти, как назло, медленно, да еще и хренов лифт оказывается забит до отказа опаздывающими на пары студентами. Потрясающе. Приходится идти к крутой, не очень-то безопасной в такой ситуации, лестнице и заняться черепашьим бегом через преграды. В кармане пиджака раздражающе побрякивают аскорбинки, а на лбу выступила испарина. Вот такой вот тяжелый спорт, оказывается. Благо подниматься было недалеко, и со спокойной душой оставив лестницу позади, я устремилась к массивным дверям с веселой табличкой «кафедра психологии и логики». Вопреки моим удручающим ожиданиям, все было довольно-таки неплохо. Диана записывала что-то в свой маленький синий блокнот, а остальным было ну вот прям очень не до неё. Зря только напрягалась, называется. Оставалось только вымученно вздохнуть, опуститься на свое место и готовиться ко второй паре. Надо все-таки покурить.***
Врываюсь в общую душевую и чувствую, как меня моментально обдаёт волной горячего пара. Глаза вдруг начинают слезиться, а грязные кеды скользят в разные стороны по гладкому влажному мрамору, оставляя тёмные разводы на бледном полу. Чтобы не свалиться к чертовой матери и не оказаться еще более бесполезной, чем я являюсь сейчас, я опускаюсь на колени и ползу к самому концу ряда одиночных пустых кабинок, откуда доносится жалобный женский плач. Ладошки поскальзываются и я утыкаюсь чуть ли не носом в остатки рыжих редких прядей, одиноко плавающих повсюду. В горле застревает немой вопрос: это её волосы? Это волосы Дианы? Боже, это моя вина. Это всё я и только я. Виски пульсируют с такой бешеной силой, что, кажется, будто я могу отчетливо слышать своё сердцебиение, да так, словно стою возле рефлексирующей колонки в каком-нибудь дешевом ночном клубе. Наконец, я еле-как добираюсь до последней душевой, хватаюсь рукой за холодную дверцу и застываю, не в силах выдавить и слова. Она сидит на полу, задрав голову и приложив затылок к стенке, а по красным от высокой температуры щекам текут слёзы. Настоящие. Ноги разбросаны в противоположные друг от друга стороны, совершенно голое тело мелко содрогается от жалобных всхлипов. Девушка, кажется, даже не замечает моего присутствия, смотрит сквозь бессмысленным и пустым взглядом. Вся голова Дианы была усыпана использованными жевательными резинками, которые прочно впутались в некогда густые красивые волосы. Порывисто прикладываю руку к своему рту, потому что чувствую: еще секунда и я оставлю весь свой ужин на мокром кафеле душного помещения. Приходится отскочить в сторону, но благо, опасность миновала и меня отпустило. Мотаю головой, пытаясь прогнать, подступившую липким холодом к спине, панику. За что? Что она им сделала, чем заслужила такое? И как после всего этого они собираются смотреть на своё отражение в зеркале; на своё лицо? Собрав всю волю в кулак, пытаюсь как можно осторожнее приблизиться и помочь ей подняться, но она вдруг визжит, смотря на меня безумными глазами, и оттягивает пальцами свои слипшиеся волосы с такой силой, что вырывает их с корнем, позволяя падать к её ступням. Мне страшно. Мне до одури страшно. На секунду прикрываю глаза. В мозгу вновь навязчиво пульсирует: «твоя вина, твоя вина» и этому вторят так не вовремя вспыхнувшие воспоминания: « — И с чего бы у тебя столько привилегий, никогда не понимала, — черноволосая наигранно вздыхает, расстроенно опуская брови к переносице, — Трогать её, бедную-несчастную, нельзя, ты смотри. Ариадна настигла меня в одном из нежилых коридоров университета, где по утрам проводятся занятия, а вечерами его пол не видит человеческих шагов, отдавая предпочтение одинокой серой пыли. Я сразу поняла, только услышав звук её наполненного сарказмом голоса, что ничего хорошего из этого ждать не стоит. — Знаешь, а ведь удивительно, что старикан так рьяно оберегает тебя от… Ну, скажем, немного неприятных ситуаций, из которых тебе не выйти победителем, — улыбается, грубо хватает четырьмя пальцами подбородок, а большим проводит по моей щеке ровно в том месте, где едва виднеется уже выцветший сине-зеленый синяк. Дергаю головой в сторону и пячусь назад, едва сдерживая себя, чтобы не броситься трусцой в обратном от девушки направлении. Кажется, она видит меня насквозь и вновь подступает ко мне почти вплотную, продолжая свою речь, — Порой мне даже кажется, что ты отплачиваешь ему за всё это вовсе не своими „великими учебными успехами“, — передразнивает слова Виталия Геннадьевича, —, а раздвинутыми ножками на его деканском столе. Я права? Ну конечно же нет. Это полная чушь, и она и сама прекрасно это знает. Единственное, что у неё сейчас есть в арсенале, так это моральная травля, в которой она, стоит признать, хороша, как никто другой. Но в этот раз что-то слабенько, прямо детсад штаны на лямках, ей богу. Меня не проймешь причислением к рядам порочных дам, поэтому я успокаиваюсь и уже смело впиваюсь прямолинейным взглядом в лицо провокаторши. Ей нужна реакция? Ну что же, от меня она её точно не получит. С арктическим спокойствием огибаю её тощую фигурку и направлюсь вглубь коридора к лестнице, ведущей на жилой этаж. — Но знаешь, — раздаётся позади, — ведь существует множество других способов скрасить твоё времяпрепровождение. Она моментально замолкает, когда я оборачиваюсь на её слова. — Тебя-то трогать нельзя, но вот твоя соседка — совершенно другой разговор… — Что ты имеешь в виду? — Ничего, — гадкая ухмылка, — просто загляни на досуге в нашу баньку-то, прими горячий душ, освежись. Тебе полезно будет» Невыносимо хочется зарыдать. Я, в который раз, падаю на пол, подползая к всхлипывающей дрожащей девушке. Чувствую, как глаза обжигает, застилая прозрачной пеленой слёз. Я почти ничего не вижу, однако все равно осторожно тяну руки по направлению к вздрагивающей безобидной девчушке. Кажется, даже пытаюсь лепетать что-то успокаивающее, что всё будет хорошо, что нужно взять себя в руки, не получая никакого ответа, кроме тяжелого, наполненного отчаяньем, дыхания. Мы так и остаемся сидеть на влажном полу душной душевой кабинки. Неужели это не конец? Неужели они не оставят нас в покое? Я не знаю ответов, но что-то мне подсказывает, что прославленная своей мстительной натурой дрянь не собирается оступаться от образа, который создала, поэтому бессильно откидываюсь назад к холодной стене и закрываю глаза, больше всего на свете желая проснуться в теплой постели далеко от всего этого кошмара.***
Прошло ровно три дня с того момента, как прямо на моих глазах родители Дианы забрали её с университета. Я знала, что был крупный скандал, но, как и ожидалось, швея, получающая двадцать тысяч рублей с копейками в месяц и безработный отец едва ли могли что-нибудь сделать против шайки богатеньких деточек, которые «ничего не видели, ничего не слышали и, конечно же, ни в чем не виноваты». Почему-то вспоминались их (родителей) безжизненные лица с побелевшими, от стресса и волнений, губами. Всплыли перед глазами дрожащие непослушные пальцы, которыми отец Дианы собирал её вещи и складывал их в небольшой обшарпанный чемоданчик, пока дочь, с красным платком, плотно покрывавшим голову, отстранено пялилась в белую стену. Я сидела на полу, облокотившись на деревянный комод, обнимая руками свои коленки, и неотрывно глядела на пустующую кровать напротив. Идти на занятия не очень-то хотелось, точнее, не хотелось совсем. Удивительно, но меня мало волновал даже тот факт, что за последние две недели я прогуляла столько, сколько не прогуливала за все годы своей усердной учебы. Мысли, что в обычное время постоянно роились внутри, сейчас куда-то разбежались, оставляя мрачную давящую пустоту. Но все же, лишь один вопрос, отдаленно маячащий на повестке моих размышлений, не давал мне покоя: Интересно, а что такое счастье?***
Если вы думаете, что мои злоключения на этом закончились, то вы жестоко ошибаетесь. Еще через пару дней, когда я более-менее пришла в норму, мне по убедительному настоянию декана пришлось вернуться в свой обычный учебный график, приправляя его дополнительными мозговыносящими парами, которые мне довелось пропустить по состоянию морального и физического здоровья. Почему мозговыносящими? Потому что, очевидно, проинформированные довольно-таки сомнительной информацией и откровенными сплетнями, которые витали в нашем университетском воздухе переходя от человека к человеку, с каждым разом обрастая все новыми животрепещущими подробностями, профессора вели себя, мягко говоря, странно: кто открыто сочувствовал, да так, что аж глаза на лоб лезли от их навязчивого внимания и чрезмерной заботы, кто скрыто сочувствовал, бросая полные печали взгляды и вздохи, поощряя и давая всевозможные поблажки, а кто отнесся ко всему этому достаточно агрессивно, несправедливо полагая, что именно я являюсь нарушительницей спокойствия, карой божьей, антагонистом престижа и статуса сего элитного заведения. Впрочем, и на тех, и на этих, мне было, по большому счету, все равно. На общих же занятиях все было относительно спокойно. Ариадна будто бы и знать не знала про мое существование, другие сокурсники, как и прежде, тоже не особо обращали на меня свое внимание, предпочитая наверняка более интересные занятия. Какие точно — не знаю, да и вникать не хочу. Иногда, правда, я все же слышала подозрительные смешки за своей спиной, которые, я как задницей чувствовала, были посвящены именно мне, иногда даже ловила непродолжительные ехидные взгляды в свою сторону. В общем, терпимо. Однако такое положение дел продлилось недолго, и уже через неделю на моем обычном месте в аудитории начали появляться маленькие записочки, оставленные до моего прихода, в которых, как вы уже поняли, мне угрожали весьма завуалированным образом. Каждый раз в них появлялось что-то принципиально новое, как-будто их «творцы» соревновались за звание самого изобретательного литератора. Короче, за это время я начиталась о разных способах третирования, начиная от мышьяка, подлитого в кофе, и заканчивая расчленением и скармливанием свиньям. Якобы, это все сулило мне за непослушание сильным мира сего. Но, если честно, подобное ни капельки не пугало, как бы того не хотелось моим тайным поклонникам. И всё бы так и продолжалось, если бы пособники Ариадны, аки первоклассники, заканчивали свои поползновения на меня злосчастными записками, но… В один прекрасный день я обнаружила пропажу всех своих конспектов. Всех. Я чуть ли не ревела от досады и злости. Я не смогу сдать сессию без них, а значит, меня могут отчислить, а это приводит нас к тому, чего я боялась больше всего на свете: закончить как мои родители. Это уже не мелкие пакостничества, на которые, при сильном желании, можно закрыть глаза, нет. Это покушение на моё будущее. А с этим я смириться, увы, не могу. Пришло время прекратить этот балаган.***
Итак, мой план был до гениального прост: пойти и поговорить с источником всех моих неприятностей. О чем говорить и какие условия ставить пока непонятно, возможно мы можем быть полезными друг другу в каких-то, доселе неизвестных мне, сферах, в чем я очень сомневаюсь, как и в способностях Ариадны к мирному разрешению конфликтов. И как бы мне ни хотелось никогда более не видеть эту нахальную девицу с неоправданно завышенной самооценкой, попробовать всё-таки нужно, иначе я ненадолго задержусь в этом учебном заведении. Моя ненависть поутихла, уступая место холодному расчетливому разуму, но по ночам он давал сбой. Я всё прокручивала воспоминания того дня, когда мою соседку, добродушную рыжую девчушку, сломили. Почему-то это происшествие не давало мне покоя, то и дело всплывая расплывчатыми гипертрофированными образами перед глазами. Её потухшие глаза, несвойственная молчаливость и замкнутость, разочарование в окружающих людях. Так бывает, когда ты живешь в своем счастливом, полном розовых единорожек, мире, в котором нет места злу, несправедливости и прочим неприятным продуктам человеческой деятельности, и в одночасье твои иллюзии бессовестно рушатся под натиском неприветливой реальности. Может быть, меня это так задевает, потому что я и сама оказалась главным героем подобной ситуации, правда, в гораздо более юном возрасте? Пожалуй, так. Только вот подобные самотерзания всё равно не приведут в итоге ни к чему хорошему, поэтому нужно было сосредоточиться на более насущных проблемах. Я долго подбирала подходящий момент для этого жизненно важного разговора. То не было настроения, то времени, то, как мне казалось, Ариадна не располагала, но на самом-то деле, причина была всего одна: элементарный страх. Если у меня ничего не выйдет, если мы вдруг не придем к консенсусу, то я понятия не имела, что делать дальше. Время шло, а издевательства становились все изощреннее и изощреннее. Наконец, я решилась, потому что медлить больше было просто невозможно. Было около восьми часов вечера, когда я вышла из своей комнаты, чтобы отправиться к лестнице, ведущей на третий этаж нашего жилого комплекса. Сама я живу на втором, как и большая часть здешних студентов. Комнатки тут не маленькие, но и не слишком большие, average, так сказать. Обычно, в них по два спальных места, которые, собственно, и занимали учащиеся, однако можно было встретить и тройные, и четвертные экземпляры, так что в этом отношении мне несказанно повезло. Невеселая улыбка тронула мои губы. Да, повезло. Теперь я и вовсе живу одна. Третий этаж — дело совершенно другое. Комнаты являли собой чрезмерно просторные помещения, причем исключительно одноместные, в некоторых была даже собственная душевая с туалетными удобствами. Думаю, совсем не сложно угадать, кому были отведены подобные изыски. Нехотя перебирая ногами, я все-таки добралась до массивной лестницы. Что скрывать, я была скована напряжением со всех сторон, идти никуда совершенно не хотелось. Но отступать некуда, позади… Ну, моё достоинство, к примеру. И вот я стою возле массивной, ничем не отличающейся от других, двери. Ничем, за исключением постоялицы. Минута. Две. Кажется, нужно постучать. Ну или просто нажать на ручку и нахально ввалиться внутрь, чтобы мои намерения расценивались крайне серьезно. Но я лишь продолжаю гляделки с ровной поверхностью, не решаясь ни на то, ни на другое. Да, выдумывать всякие планы легко, а приступить к действиям вот что-то не очень. Да что же, черт возьми, со мной такое? Неужели так сложно просто постучаться? Злясь саму на себя, выдыхаю и уверенно подношу кулак к бордовой двери, уже готовая как следует отдубасить её за свою нерешительность, но быстро опускаю её обратно, прерванная заливистым смехом компании девушек, находящихся еще достаточно далеко, чтобы не увидеть меня. Сердце совершает тройное сальто, и я со страху быть замеченной, не раздумывая ни секунды, дергаю эту треклятую дверь на себя и моментально забегаю внутрь комнаты. Здесь темно. Пытаюсь отдышаться, попутно пропуская маты через каждый выдох. Чего я так испугалась? Дура. Смеха за дверью больше не слышно. Вообще ничего не слышно. Не удивлюсь, если у Лисицкой тут звукоизоляция. Удивительно, но Ариадны в самой комнате, кажется, нет. Чтобы убедиться в этом, я включаю фонарик на своем старом, потрепанным жизнью, телефоне. Мне удаётся разглядеть одно единственное окно, обтянутое черной толстой шторой, заправленную с немецкой педантичностью кровать и практически пустой письменный стол, на котором покоилась одна единственная вещь — ноутбук. Помещение было мертвым, будто здесь никто и не жил вовсе, от него веяло холодом и отрешенностью. Впрочем, как и от его хозяйки. Пройдя немного вперед, я увидела еще одну более мелкую дверь, которая, как оказалось, вела в ванную комнату. Одна зубная щетка, паста, полотенце и банные принадлежности, идеально упакованные в небольшого размера коробку. Конвейерная работа. Интересно, она вообще тут бывает? Тут в моем мозгу что-то щелкает, и я чуть ли не падаю замертво от осознания того, что дверь была не заперта. А что это значит? Это значит, скорее всего, то, что Ариадна вышла ненадолго. Может быть, конечно, что она просто-напросто забыла вставить ключ в скважину и провернуть его несколько раз, но к этому варианту доверия было мало, поэтому я напрягла уши, вслушиваясь и морально подготавливая себя к встрече с девушкой. Если она сейчас вернётся и застанет тут меня, будет очень хреново. Резко выпрыгиваю из ванной и, стремительно набирая скорость, пытаюсь покинуть сие пристанище местного деспота, однако неожиданно для себя замечаю красный угол какой-то книги, торчащей из-под подушки, которую прекрасно видно с этого ракурса. Почитать перед сном любит, значит? Не могу, да и не пытаюсь, перебороть свою любознательность и аккуратно, так, чтобы не было заметно, отодвигая подушку в сторону, беру в руку довольно массивную книгу без единой надписи, намекающей на авторство или на название самого произведения. Безуспешно пытаюсь открыть таинственный литературный роман, лишь через несколько секунд замечая маленькую дырочку для ключа. Оглядываюсь по сторонам в его поисках, но ничего не нахожу. Ну и что же это такое, спрашивается? Так, попытаемся мыслить логически. Скорее всего, это и не книга вовсе. Ну кому в здравом уме могло понадобиться запирать что-то такое, если это, конечно, не какая-нибудь сатанинская библия? Хотя с сатанизмом все сложнее, если мы говорим о сатанизме ЛаВея, но не об этом сейчас. Итак, что мы имеем? А вот что: это либо запрещенная литература, либо… Личные мемуары. Других предположений я из себя выдавить просто не могу. Отлично, теперь у меня чешутся руки от того, что я могу покопаться в мозгах самого отвратительного человека, которого мне удалось повидать лично. Помимо этого, что-то мне подсказывало, что именно эта вещь может помочь мне в осуществлении моих планов, как ничто другое. Не раздумывая ни секунды, я засовываю сие неизвестно-что под рубашку, и сломя голову выбегаю из комнаты, осторожно прикрывая за собой дверь. Мне сегодня повезло: в коридорах было пусто. «Если обижен хороший человек, все, кто считает себя порядочным, должны страдать вместе с ним» Эврипид.