***
Несмотря на небольшой педагогический опыт в свои двадцать семь, я научился относиться к ученикам как к чужим детям. Нет, даже не как к детям, а как к объекту воздействия с разной степенью сложности, к строчкам в классном журнале. Я усвоил, что нельзя привязываться, нельзя принимать близко к сердцу их удачи-неудачи, нельзя погружаться с головой в их проблемы и проблемы их семьи. Это чревато нервными срывами и обвинениями чёрт знает в чём. В первые три года моей учительской деятельности я был крайне неосторожен и попустительски открыт для моих семиклашек. И часов было мало, так как учился в магистратуре, и ребятня попалась интересная. Я растворился в них, покупал разгильдяям обложки для тетрадей, организовывал арбузники, ставил спектакли, назначал дополнительные занятия вечерами, выслушивал девчоночьи склоки, был третейским судьёй в мальчишеских разборках. И, конечно, готовил к замечательному будущему Женьку Райнера. Какой у него был лёгкий слог, какие неожиданные эпитеты, какая наглая манера письма — рваная и прыгучая, где только он понахватался таких навыков? Женька был моим любимчиком. Должно быть, я был влюблён в этого мальчишку. Пусть и влюблённость эта не гендерного профиля, она бестелесная была, платоническая. Я ходил на его концерты, усаживал рядом, когда ездили на экскурсии, задавал особые домашки и даже познакомился с его родителями. Его мама — Настасья Петровна — приглашала меня на варенье, признав во мне отринутую и одинокую личность. Всё это стало свидетельством против меня. Однажды именно я нашёл Настасью Петровну и Сергея Модестовича мёртвыми. Женька не пришёл в школу. Телефонные звонки не могли пробить тревожного молчания. И после уроков я пошёл к Райнерам. Дверь их квартиры была приоткрыта. И оттуда пахло кровью и слышался громкий звук работающего телевизора. Я старался не рассматривать тела Женькиных родителей, что в нелепых позах лежали в большой комнате. Заглянув в другие комнаты в поисках Женьки и не обнаружив его, как пьяный вышел в подъезд, сел на заплёванный пол и позвонил «02». А после было два месяца непрекращающегося кошмара. У Райнеров не было врагов, у них не было богатства, они не совершали никаких сделок с недвижимостью, они не пересекали орбиты криминальных авторитетов. Их просто убили, перерезав горло очень острым режущим предметом. Весь ковёр в гостиной был пропитан их кровью. Прирезали даже их собаку какой-то редкой японской породы. Но самое странное — исчез Женька. Соседи, как водится, ничего не видели, ничего не слышали. Только бабка с первого этажа свидетельствовала, что видела Настасью Петровну рано утром, она выносила ведро с мусором и сказала, что с сегодняшнего дня у них отпуск, что на майские праздники собираются на «Озеро Белое», уже путёвки на руках. Так быстро был разъяснён тот факт, что родители были дома. Но больше никаких следов, зацепок, подозреваемых… Только я. Допрос за допросом. Следователь, пожилой нервный капитан с кривым носом, не понимал, зачем я попёрся к Райнерам самолично, почему занимался с Женькой дополнительно и бесплатно, с чего вдруг меня приглашали в гости. Потом обыск в нашей квартире: раз отец хирург, то, видимо, из этого следует, что я мог воспользоваться скальпелем (как будто мы дома скальпелем картошку чистим). Ещё был обыск в бабулином домике в Байбаках, вдруг именно там я спрятал Женьку. Следователь занимался моей персоной серьёзно, взял мои характеристики с работы и из универа, беседовал с профессором Нефёдовым и с редактором районной газеты, где я подрабатывал корректором. Рыл и рыл. И, конечно, нарыл. Скорее всего, мои незабвенные однокурсницы сообщили, что «Мишка гей, хотя и маскируется под нормального». Я не стал отрицать, когда он меня об этом спросил прямо. «Кривой нос» учуял в этом мотив. Моя ориентация резко меняла весь расклад; единственное, что бесило следователя и не вписывалось в его умозаключения, — это отсутствие хоть каких-нибудь улик и моё стопроцентное алиби. В момент убийства я вёл урок, и это могли подтвердить двадцать два человека 9 «б» класса. Но даже после того, как внутренние органы оставили, наконец, меня в покое, признав мою непричастность, кошмар продолжился. В школе стала известна моя ориентация. Учителя, которые раньше называли меня «наш Мишенька», стали шарахаться от меня в разные стороны. На двери моего кабинета кто-то повесил постер гей-парада в Тель-Авиве. И логичный финал: директриса вызвала меня и предъявила мне коллективное заявление родителей моего класса с требованием заменить классного руководителя и учителя русского и литературы в 9 «б», а то «кабы чего не вышло»! Как будто моя ориентация автоматически делает меня опасным для их отпрысков или передаётся воздушно-капельным путём. В этой коллективной бумажке так и говорилось: «Какой пример может дать подобный субъект для наших детей на уроках самого нравственного из предметов — литературы? Только аморальность и распутство!» Может, они предполагали, что вместо Достоевского и Гоголя я буду приобщать учеников к маркизу де Саду или Трумену Капоте? Директриса предложила написать «по собственному желанию». Именно она мне посоветовала уехать из Москвы и позвонила своей подруге из Челябинска, дав мне отличные характеристики как «талантливому преподавателю». Дома тоже последовал скандал. В семье бравого военного не могло быть «сына-пи…пи…прости, Господи». У матери истерика, а у отца микроинфаркт. Только старшая сестра, знавшая сей постыдный факт, поддержала меня и отдала свои сбережения мне на переезд. Да профессор Нефёдов связался со знакомым в Южноуральском универе с просьбой посодействовать мне с работой. Женьку так и не нашли: ни живого, ни мёртвого. На вокзал меня прибежали провожать мальчишки и девчонки из моего класса, не все, только те, кто не уехал на каникулы и кого отпустили родители. Они обещали писать мне «Вконтакте», клялись, что не забудут и не подведут. Кто-то даже разревелся. А я, как только нашёл угол в Челябинске, удалил свой аккаунт «Вконтакте» и в «Фейсбуке». Я удалил ненужные эмоции и привязанности, что могут возникнуть при работе с детьми: отстранённость и механичность — мой нынешний стиль преподавания. Отец и мама, конечно, не прокляли, свыклись, опекали меня по телефону. Из старых знакомых поддерживал телефонные и электронные отношения только с одноклассником Андрюхой Горкиным, который стал практикующим психотерапевтом в одной из частных клиник столицы. И то только потому, что вынужден был незадолго до отъезда обратиться к нему из-за бессонницы и фобии от звуков телевизора. В новом городе не заводил знакомств, не ходил в клубы, не интересовался новостями, а сексуальные потребности душил правой рукой. Зато много читал, сдал экзамены в аспирантуру, занялся немецким — короче, укрылся от мира в холодной необустроенной берлоге из букв и текстов. Этакий футлярный человек… Я ухмылялся, давая себе такое определение, когда спешил в пятницу к Юхновичам, к болезненно футлярному человеку, к аутисту Мареку. Мне было даже интересно, какую тему он выберет для сочинения, да и напишет ли вообще? Я оказался до тошноты педантичен. Ровно в три входил в квартиру-футляр Марека и его деятельной матери. Мальчик сидел за столом, положив руки ладонями вниз на столешницу. Готов мне внимать. — Здравствуй, Марек, — бесполезное приветствие. — Написал ли ты мини-сочинение по литературе? Хорошо бы посмотреть на твой уровень оформления высказываний и грамотность. Я знаю, что Нинель Левановна учила тебя принципам логографа текстов… Марек сжал губы и пододвинул ко мне неподписанную тонкую тетрадь. Неужели написал? Почерк необыкновенно красивый, с правильными соединениями букв, с ровным наклоном, без лишних закорючек, с крепким нажатием на бумагу — так пишут учителя начальных классов. В сочинении нет ни единой помарки или исправления. Текст разбит на абзацы, да и по объёму солиден, больше 250 слов, необходимых для итогового сочинения. Теперь нужно, чтобы и содержание соответствовало. Я потёр глаза, выдавая своё нежелание знакомиться с опусом молчаливого ученика, и стал читать. «Футляры надёжно скрывают вещи от внешнего воздействия, защищают, уберегают. Окуляры без футляра поцарапаются и будут негодны, еда без защитной плёнки или крышки заветреет и впитает чуждый запах. По сути, футлярами являются и одежда человека, и его дом, и его маска на лице, если она скрывает личность. Но, говоря о «футлярном человеке», Антон Павлович Чехов имел в виду не просто оболочку, защищающую героя от вреда, он показывал футляр, который хоронит в себе непосредственность и свободу. Жизнь в конечном счёте. И не в конечном. «Таких людей, как Беликов, хоронить одно удовольствие», — говорит Чехов. Почему? Герой достиг собственной гармонии — закрыт в футляр-гроб и законсервировал, умертвил всё то, что означало жизнь. Всё его существование до этого — стремление к подобной омертвелости: он надевает одежду как защитный панцирь, он преподаёт мёртвые языки, он не позволяет смелых жестов или слов, его окружают не дружеские взгляды людей, а спины коллег, которые его боятся. Беликов умер, не выдержав эмоционального потрясения от насмешки Вареньки, от действий Коваленко. Умер, и всем стало легче. Герою. Близкому окружению. Обществу. Но Чехов тут же оговаривается, что стало легче ненадолго… Людей в футляре очень много. Нашёл своё пристанище Беликов, однако нагородили оболочек, условностей, запретов и заборов другие люди. Причём эти футляры могут быть очень разными (как и у героев других чеховских рассказов). Нужно ли вырываться из футляров? Напротив моих окон стоит дом. Из-за него вид из окна неинтересный. Но, выглядывая из своего футляра, я познакомился с одной семьёй. Это муж и жена. Я так думаю. Он много старше: высокий, широкоплечий, большерукий, с неприятным простоватым лицом. Некрасивость лицу придают слишком близко посаженные глаза, большой нос и нарочито прилизанные чёрные волосы. Где он работает — непонятно, да и график несистемный. Он делает по дому всю работу: и мелкую, и самую тяжёлую, и грязную. Потому что его жена — инвалид. Она плохо ходит, это делает её печальной и бледной. Она молода очень. И красива. Но болезнь сделала черты её лица угловатыми и вымученными. Очевидно, болезнь точит и её психику, так как чаще всего она сидит в своём кресле с раскрытой книгой, но не читает. Она не смотрит телевизор, не слушает музыку, не выбирает наряды. Её наряжает муж. Он старательно горячими щипцами вьёт ей русые локоны, сосредоточенно кусая губы, красит ей ресницы и рот, наряжает её в платья, которые сам и покупает. А потом бережно берёт её на руки и выносит на улицу. Погулять. Но это бывает очень редко и очень поздно, когда во дворе уже никого нет. Но даже тогда летний воздух и звуки не делают её счастливой. Ни на йоту. Она не улыбается. Мои заочные знакомцы по окну напротив живут в футляре. К ним никто не приходит, не бывает ни врачей, ни друзей, ни родственников. Окна одной из комнат всегда плотно зашторены, невиден даже свет. Может показаться, что этим двоим достаточно друг друга, но нет. То, что их связывает, никак не любовь и не сострадание. Девушка иногда плачет, а мужчина раздражается. Бывают дни, когда жена не выходит из закрытой комнаты вовсе. Она в футляре, как муха в банке. И мне кажется, что в гробу она будет улыбаться. Мужчина тоже в футляре, хотя и выходит на улицу. Я это вижу. Его оболочка даже сильнее и крепче. Ни с кем во дворе он не перебросился даже словечком… Его походка, его зыркание глазами как бы говорят: «Кабы чего не вышло…» И жизнь в этом совместном футляре делает их обоих мертвецами при жизни. Но если у Чехова причиной «футлярности» является пошлость и плебейское низкопоклонство, то у этой семьи напротив нечто другое. Возможно, страх?» Перевариваю. Почему-то вспотели руки. Я понял, что Марек ждёт оценки: он впервые посмотрел на меня! И я не смог выдержать взгляд — требовательный и безучастный одновременно. Надо что-то сказать… Может, писал не он? Эти несвойственные юношам слова: «окуляры негодны», «он много старше», «заочные знакомцы», «плебейское низкопоклонство». Это пристрастие к парцелляции и инверсии¹. Но главное: что за пример? Подсмотренная чужая жизнь, домысленная и сворованная трагедия? — Э-э-э… Марек, буду откровенен. Это не то, что надо. Начал за здравие, окончил… — отвернувшись к окну, медленно начал я. На подоконнике стоял бинокль. Вот ведь мелкий любопытный аутист! Вытаскивает свой веснушчатый нос из норы, чтобы жить чужой жизнью. Впрочем, нужно анализировать. — Э-э-э… С точки зрения грамотности твой текст хорош, ты не боишься использовать деепричастные обороты, сложные конструкции предложений. Но… Содержание… Ты ушёл от темы. Нужно было остаться в контексте чеховских рассказов. Пример с семьёй из дома напротив неудачен и даже аморален. Во-первых, их трагедия — инвалидность жены — вполне понятный и очень интимный повод отгораживаться от общества. Чехов же говорил о социальной футлярности… Во-вторых, ты очень категорично выносишь диагноз их отношениям. Но ведь они за стеклом и даже за двумя стёклами. Ты не знаешь их историю, не слышишь, о чём они говорят, да и видишь только одну комнату, как я понял. В-третьих, ты задаёшь вопросы и не отвечаешь на них. Вот здесь! Нужно ли вырываться из футляров? Ты не дал ответа. И даже не попытался рассуждать об этом. И есть ещё один момент: нет в сочинении твоей личной позиции. Может, это и неплохо, что человек надевает футляр? И пусть она будет — эта омертвелость! Хоть в смерти счастье… — тихо хмыкнул я. Марек, как и ожидалось, не отвечал. Он опять смотрел мимо. — Давай сегодня мы займёмся как раз средствами выразительности в тексте. Я расскажу тебе о выразительных средствах фонетики и лексики. Это поможет оформлять мысли на бумаге более сочно и манко. А на литературе как раз будем применять эти знания. Но давай договоримся: не нужно больше описывать своих соседей, бери примеры из литературы, из истории, в крайнем случае — из кино. Хорошо? Марек перевёл взгляд с моего уха на пальцы своих рук. И я начал лекцию. Прогресс! Сегодня мой ученик самостоятельно выполнял задание в рабочей тетради — подчёркивал примеры аллитерации и ассонанса, соединял виды эпитетов с примерами. Пока он это делал, я прошёлся по комнате и остановился-таки у окна. Действительно, окно в окно, соседний дом стоит слишком близко. Наверное, поэтому все окна занавешены. Кроме одного. Ощущение, что семья просто не успела обзавестись занавесками. Как я, например: ни люстры, ни коврового покрытия, ни штор, ни декоративных элементов… Днём практически ничего не видно в этом окне, а вот когда включат свет, жизнь этих мужчины и женщины будет как на ладони. Я вдруг понял, что руки тянутся к биноклю. Дёрнулся и неожиданно для себя самого спросил: — А как давно они там живут? — С третьего апреля. — У меня аж мурашки по спине понеслись. Это ответил Марек. _____________ ¹ Парцелляция — стилистический приём, усиление выразительности речи за счёт сокращения фраз, расчленения предложения на рубленные части. (Умер, и всем стало легче. Герою. Близкому окружению. Обществу.) Инверсия — изменение привычного порядка слов для придания большей выразительности, акцентировании на смысле определённого слова (Она молода очень).Глава 1. «Футлярные люди»
15 января 2015 г. в 14:37
Помню, как увидел его в первый раз. Почему-то я думал, что у парня будет отталкивающая внешность, обязательно слюнявый рот и низкий неандертальский лоб. И хотя завуч, Ася Павловна, увещевала, что ребёнок умный, что мне, возможно, даже будет интересно, я не верил, уныло шёл на первое занятие-знакомство, раздражённо кляня свою судьбу. Аутист — он и есть аутист, не просто странный — больной человек. А у меня нет диплома по дефектологии, моя стезя не педагогическая коррекция, а литература. Как я смогу выжать эмоции и образы из больного бесчувствием пацана?
В школе долго не раздумывали, кто будет доучивать мальчишку после стремительного ухода из жизни его бессменной учительницы престарелой Нинель Левановны. Кто-кто? Конечно, новичок, молодняк — «без семьи, значит, время есть», «деньги нужны», «опыт бесценный», «и вообще» — вот они, эти железобетонные аргументы для того, чтобы определить меня учить «надомника»-аутиста, да ещё и готовить его к итоговым экзаменам, которые вдруг патриотически размножились… Ася Павловна соболезнующим тоном мне вкратце описала ученика и его семью, сунула в руки ветхую книжицу «Об органической основе некоторых форм шизоидных или аутистических психопатий» и новенький покет-бук «Загадочное ночное убийство собаки» авторства некоего М. Хэддона. И я даже прочёл два абзаца из первой и почти до конца вторую книжку и теперь типа был посвящён в тайны аутистических психопатий. А значит, готов к встрече с угрюмым монстром.
И конечно, я был удивлён, когда увидел бледного рыжеволосого паренька в полосатой рубашке и идеально отглаженных брюках. Никаких асиметричных или расплывшихся черт лица, никакой висящей нитки слюны, никакого тошнотного запаха. Правда, мальчик не поздоровался и даже не посмотрел на меня. Его мама, энергичная бизнес-леди с красивым именем Божена, очень долго объясняла мальчишке, кто я таков:
— Марек, помнишь, я тебе говорила, что Нинель Левановна уже не придёт. Она умерла. Это твой новый учитель литературы Михаил Витальевич. Он учитель первой категории, преподавал раньше в Москве. Он, конечно, намного моложе, чем Нинель Левановна, но зато ты можешь с ним поговорить по-мужски. Ты привыкнешь. Тебе надо настроиться. Мы ведь всё приготовили? К учебнику ты уже привык, он лежит на своём месте, под ним прошлогодняя тетрадь. И даже всё прочитали заданное на лето — и Бунина, и Булгакова, и Чехова, и Шолохова. Учителя зовут — Михаил Витальевич. Представься и ты!
Мальчик безучастно разглядывал дверцу шкафа. Повисла неловкая пауза.
— Ну? — фальшиво-ободряющим голосом протянула Божена (она велела называть её без отчества). — Тебя зовут?..
Мальчик развернулся и пошёл по коридору в дальнюю комнату. Божена вздохнула и яростным шёпотом мне выговорила ни за что:
— Не вздумайте его считать инвалидом или каким-то ущербным! Не вздумайте делать ему послабления и заниматься с ним как с ЗПР! Он с сохранным интеллектом и даже талантлив. Если он вам не отвечает, это не значит, что он не слышит. И ещё: не опаздывайте и не приходите раньше — ровно в 12.00 в понедельник, в 12.00 в среду и в 15.00 в пятницу. Сверьте ваши часы с нашими! И я вас попрошу, одевайтесь опрятно, а то Марек может отказаться от занятия, если увидит неухоженные ногти или пятно на пиджаке. И не курите в этот день, сын не выносит этого запаха.
Тогда я был задет. Меня консультируют как обыкновенную обслугу, а не как ведающего тайны слова гуру. И всё ради какого-то тощего социопата! А после урока я был обескуражен и раздражён ещё больше, так как целый час, что я с ним «занимался», Марек сворачивал и разворачивал тетрадный лист в оригами-фигурку лисы. На меня не смотрел совсем, на элементарные вопросы отвечал молчанием, полностью сосредоточившись на бумажной лисице. Я еле сдерживался, чтобы не заорать или не развернуться и уйти, хлопнув дверью. Стальным голосом рассказывал о перипетиях художественных стилей в двадцатом веке и о судьбоносных темах русской литературы, с нетерпением поглядывал на часы.
На следующий раз идти в дом к Юхновичам не хотелось ещё больше. Поэтому и шёл еле-еле, пиная лиственный ворох под ногами. Разговаривал сам с собой, настраивал себя на абстрагирование от ситуации, решил, что буду читать Мареку свои практикантские лекции, воскрешу записи моего незабвенного учителя Нефёдова. Пацан всё равно не слушает, так буду хотя бы собственный уровень удерживать — может, ненадолго завис в провинции. Буду читать стенам, окнам, древним настенным часам, бумажной лисице. Короче, я опоздал.
Открыла дверь Божена, она на время привыкания ребёнка к новому учебному году решила пару недель дома посидеть, встречать учителей самолично.
— Вы опоздали на семь минут! Это неслыханно! — прищурив с презрением глаза, процедила Божена. Она стояла в дверях и не впускала меня в квартиру.
— И что теперь? Занятия не будет?
— Я позвоню в школу! Потребую другого учителя!
— Попробуйте, — это даже было забавно. — Сомневаюсь, что найдут кого-либо. Это Нинель Левановна пенсионерка была, подрабатывала с индивидуальщиками, а у меня так-то уроки были сегодня. Пришёл, как успел.
Божена поджала губы. Нерешительно отступила и всё ещё раздражённо сказала:
— Не уверена, что Марек сможет заниматься…
Марек сидел в своей комнате возле окна и пристально смотрел на дом напротив, положив локти на подоконник. Мать начала долгую заунывную песню о том, что нужно позаниматься, что «Михаил Витальевич деток учил, поэтому не вовремя пришёл», что «Михаил Витальевич тебе интересную лекцию приготовил», и «как это важно — не пропускать занятия, ведь сочинение нужно будет писать». Парень не поворачивался, складывалось ощущение, что он глухой. Божена мне шепнула:
— Начинайте. Даже не знаю, почему он к вам так благосклонен. Он вас слушает… Но писать вряд ли сегодня сможет, — и тут же с угрозой: — Не опаздывайте в следующий раз!
Нормально он ко мне благосклонен! Если в прошлый раз я рассказывал бумажной лисице, то сегодня узкой спине в полосатой рубашке. За всю лекцию мальчишка ни разу не повернулся, не вздрогнул, не пошевелился. Я же расхаживал по комнате, останавливался около разных предметов мебели, рассматривал и даже трогал всякие штуковины: фарфоровую безротую балерину, шарик со снегом с питерским Храмом на Крови, иконку Серафима Саровского рядом с зубцами солидных томов, огромный кактус со снежными шипами, мёртвой декорацией молчащие маятниковые часы с кукушкой, внушительных размеров бинокль, сидящую в углу плюшевую грустную панду, странную длинную картину из фиолетовых и зелёных мазков в скромном багете. Медленно передвигался и монотонным голосом вещал:
— Все, кто знал Чехова, отмечали в нём редкий гуманизм и ответственность за своё творчество. Возможно, это влияние его профессии — врача, возможно — врождённая интеллигентность. В 1888 году Чехов пишет: «Мой мозг машет крыльями, а куда лететь — не знаю», и эта зыбкость творческого пути при бьющейся наружу одарённости удручала тогда ещё молодого писателя. Он осознавал, что важно не просто говорить через творчество, а говорить нелживо и искренне, беседуя с читателем, заставляя человека быть лучше. Он ведь врач! А девиз Гиппократа каков? Ты знаешь? «Чисто и непорочно буду проводить я свою жизнь и своё искусство. Что бы при лечении — а также и без лечения — я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Я торжественно клянусь посвятить свою жизнь служению человечеству…» Красивые слова? Не правда ли? У меня отец военным хирургом был, и дома в рамочке висел этот текст. Поэтому я знаю… Так вот, врач обещает не разглашать личную тайну человека. И Антон Павлович из жизни людской не вылавливает сплетни, не раздувает болезнь человеческих пороков, а только деликатно ставит диагноз, не обвиняя человеков. Чего только его жалость к «футлярным» людям стоит…
Я не знал, прочитал ли Марек нужные тексты, да и вообще — слышит ли меня. Мне приходилось говорить с самим собой, самому отвечать на собственные вопросы, подбирать аналогии из жизни и литературы, пояснять парадоксальные фразы великого Чехова. То, что я не видел глаз Марека, может, даже и лучше. Равнодушные и циничные взгляды моих учеников, заражённых комплексами и наглостью подросткового возраста, гораздо более оскорбительны, чем эта узкая спина в полосатой рубашке, этот непослушный рыжеватый вихор на короткоостриженной макушке. Я даже увлёкся, вытащил томик Чехова и почитал вслух «Крыжовник». Мой вдохновенный урок продолжался слишком долго. Что тоже непорядок! В комнату заглянула обеспокоенная Божена и злобно прошептала:
— Вы уже на пятнадцать минут дольше занимаетесь!
Я скомкал финал своей речи и сам в общую тетрадь написал задание.
— Задаю тебе на выбор: либо мини-сочинение «Актуальность темы футлярности в рассказах Чехова» или «У меня в детстве не было детства». Вторая тема требует проработки рассказов о детях, нужно найти в них автобиографические факты самого писателя. Выбери ту тему, которая более понятна тебе, по тем рассказам, что ты прочёл. Заодно я познакомлюсь с твоей грамотностью. Напиши к пятнице, там — на уроке русского языка — определим работу над ошибками.
Марек так и не посмотрел на меня, даже не кивнул. Всё время урока он смотрел в окно, в какую-то определённую точку. Я видел, зрачки не двигались. Я же только облегчённо выдохнул, когда вырвался из этого «мёртвого дома» с безротыми балеринами в пряный мокрый воздух осени, приходящей всегда вовремя, в отличие от беспечного лета или инфантильной весны. Я оглянулся, нашёл окно квартиры Юхновичей и даже вздрогнул: Марек по-прежнему «нёс свою вахту». Но он стоял. Смотрел на меня. И вдруг ткнул пальцем в стекло, как будто что-то показывая мне. Я оглянулся, ничего выдающегося вокруг не узрел: дом-двойник напротив, пустая детская площадка, пара грязных машин на стоянке, на скамейке важный серый кот в ошейнике, буйная потемневшая рябина, из соседнего подъезда выходил ребёнок, таща за собой велосипед… Но Марек не мог видеть этого мальчишку. На что он показывал? Я вернулся глазами к окну, пацана там уже не было. Чёрт! Аутист хреновый! «Футлярный человек»!
И я почти вприпрыжку — над разорванным лужами небом — сбежал в свою свободную и одинокую жизнь.