Любовь и смерть Варвары Синичкиной

       Мне было трудно удержаться в теле, так как оно было слишком слабо. Но я также понимала, если я ничего не предприму, то уйду на совсем, а наш малыш так и не выйдет в мир. Мне стало легче тогда, когда меня поместили в палату интенсивной терапии. Но прежде, когда я оказалась на операционном столе, я, поймав чей-то палец, сжала его настолько, насколько смогла, и ушла, но не из тела, а в любимый с детства мир воздушных замков, грёз... но моё тело, подключённое к аппаратам, продолжало жить. Больше же за кого я волновалась, за нашего малыша (не того, который был в доме малютки, а который был внутри меня, хотя ещё и не подавал признаков своего пребывания; просто о нём мне сказала моя бабушка). Так, пребывая в сладких снах, я вспомнила тот день, когда я узнала ЕГО имя...        На вокзале        Вокзал. Седьмая платформа. Я стояла в толпе людей с Управления Внутренних Дел, собравшихся на копку картошки.        Да, в то время так делали. Каждое предприятие, каждое управление сажало всем коллективом картошку, потом тем же коллективом её копало, и распределяло поровну на всех. Такое было время. Как говориться: "И было у них всё общее".        Вот на этой платформе мы и встретились. ОН — в своём привычном бушлате, но в отрезных подшитых валенках с кожимитовой подошвой. На мне же была телогрейка, туго перехваченная в поясе ремнём, спортивные брюки и ладные кирзовые сапоги. Оставив сослуживцев, я шагнула к нему навстречу.        — Здравствуйте, товарищ Шарапов! — было видно, что от неожиданности Володя потерял речь. Жеглов же, стоящий рядом ехидно улыбался. — Вы меня не узнаёте? — добавила я. Это не помогло, но я не привыкла отступать. — Моя фамилия Синичкина. Мы с вами в роддом малыша отвозили. — Было очень заметно, как от моих слов у Володи защемило сердце. И что я такого сказала?        — Я не мог вас забыть, — сказал он, — а как вы ушли, все время думал о вас.        — А на работе? — засмеялась я. — Во время работы тоже думаете?        — На работе не думаю, — честно сказал он. — Для меня эта чертова работа все время как экзамен, непрерывно боюсь, чтобы не забыть что-нибудь, сообразить стараюсь, разобраться, запомнить. У меня башка ломится от всей этой премудрости...        — Ничего, научитесь, — заверила я. — Мне первое время совсем невмоготу было. Даже на гауптвахту попала. А потом ничего, освоилась.        — А за что же на гауптвахту? — удивился он.        — Я только месяц отслужила, и у подружки свадьба, приехал с фронта ее жених. А я дежурю до самого вечера — никак мне не поспеть прическу сделать. Ну, я думаю: чего там за полчаса-то днем произойдет? И с поста - бегом в парикмахерскую, очень мне хотелось шестимесячную сделать. Прямо с винтовкой и пошла — мы тогда еще на постах с винтовками стояли. А тут как раз поверяющий — бац! И мне вместо свадьбы — пять суток на губе! — сказала я, расхохотавшись.        В тоже время я заметила, как он, смотря на меня, завороженно улыбнулся, и наш смех растворил в себе ту неловкость, которую он чувствовал из-за проклятых валенок. Что же осталось? Непреодолимое желание взяться за руки. Но я была не готова, хотя и мечтала об этом. Спас меня дядечка, идущей по платформе. Показав на него, я сказала:        — Этот дядька сейчас упадет...        Профессорского вида полный пожилой мужчина в толстых очках, щурясь, высматривал место посадки в электричку. В руках у него были завернутые в мешковину саженцы, а по доскам перрона вслед за ним волочились развязавшиеся шнурки бутсов. И прежде чем Володя открыл рот, я побежала к нему:        — Постойте, дядечка, вы сейчас наступите на шнурок! — Нагнулась и быстро, ловко завязала ему шнурки на обоих бутсах. — Вот и все в порядке! — И раньше, чем смущенный толстяк успел мне что-то сказать, я уже вернулась к Володе, спрашивая на ходу. — А как вас зовут? А то неудобно мне вас называть "товарищ Шарапов"!        — Володя.        — Владимир... — сказала я. — Хорошее имя, старое. Мне нравятся такие имена. А то была мода на иностранные, столько ерунды с этим получалось! Со мной в школе мальчик учился, Кургузов, так его родители назвали Адольфом. Представляете, сколько он мук натерпелся потом — Адольф Кургузов! А мальчишка хороший был, он под Яссами погиб...        Жеглов постучал согнутым пальцем в спину Володи, как в дверь:        — Можно? Сейчас поезд подадут, так ты очнись, пожалуйста, места надо будет занимать...        К платформе медленно подъезжала переполненная электричка, тараня плоским своим лбом прозрачный плотный воздух. У открытых дверей толпились люди, пассажиры на перроне невольно отступили на шаг от края. И тогда Жеглов, плавно оторвавшись всем телом от настила, изогнулся в воздухе гибко и легко — и в следующий миг он уже стоял в тамбуре. Сходящие толкали его узлами и сумками, коробками и мешками, кричали на него и обзывали всячески, но он вворачивался в их плотное месиво, отругивался, смеялся и шутил, и еще не все вышли из вагона, когда он высунул голову из окна:        — Две лавки в нашем распоряжении. Поторапливайтесь...        Я от души хохотала, потому, что меня это забавляло. А Володя смотрел на него с завистью, Тараскин все воспринимал как должное, Пасюк качал головой, а Шесть-на-девять уже рассказывал, как он семь суток вез на крыше пульмана стеклянный бочонок с медом. Почти все сотрудники Управления влезли в один вагон, и сразу возник слитный шум от разговора множества знакомых между собой людей.        Жеглов уже заключил пари с Мамыкиным из второго отдела, что его бригада накопает картошки больше, чем они:        — Мы в работе лучше, мы и картошкой вас закидаем!        Шесть-на-девять, устроившийся в середине букета девочек из наружной службы, закончил рассказ про пульман и объяснял, что у него удар правой рукой — девяносто килограммов, а левой — девяносто пять и что чемпион страны по боксу Сегалович уклонился от встречи с ним. Девчонки-милиционерши уважительно щупали его бицепсы и от души заливались. Коренастая блондиночка Рамзина из дежурной части гладила его по сутулой спине и говорила:        — Гриша, женись на мне, я тебя никому в обиду не дам... а уж Льву Сегаловичу тем более...        Ребята из ОБХСС играли на перевернутом чемоданчике в домино, а Тараскин искоса взглянул на них и, наверное, из зависти, что ему не нашлось места, высокомерно сказал:        — Самая умная игра после перетягивания каната!        Пасюк забрался в угол и сразу же крепко заснул. Я посмотрела на него и с жалостью сказала:        — Обида какая! Человек треть своей жизни проводит во сне! Представляете, как досадно проспать двадцать пять лет! Ужасно! Двадцать пять лет валяешься на боку и ничего с тобой интересного не происходит! Хорошо хоть, что сны снятся. Владимир, вам часто сны снятся?        — Редко, — признался он, да с таким тоном, как будто это была его вина или какой-то ущерб, по причине которого редко сны снятся. И он добавил, оправдываясь, — Устаем мы очень сильно...        — А мне сны часто снятся! — радостно ответила я, встретившись с Володей взглядом, где я разглядела желание проникнуть в мой сон, узнать, что я вижу... а я была только "за", и чтобы не только в сон...        — Сегодня тоже снился? — спросил он серьезно.        — Да! Но я его не весь запомнила — он снился мне как раз перед тем, как проснулась. Не помню, как получилось, но снилось мне, что я хожу по огромному дому, стучу во все двери и раздаю людям васильки и ромашки — почему-то были там только ромашки и васильки. И столько я цветов раздала, а букет у меня в руках меньше не становится. И никак не могу вспомнить, знакомые это мне люди или чужие...        Он взял меня за руку, а я не отняла её, потому, что ждала, что он ещё что-нибудь расскажет. И он хотел что-то сказать, но видимо передумал, а только, наклонившись ко мне ближе, негромко пробормотал:        — Варя, сказать вам, о чем я мечтаю?        — Скажите! — ответила я, в тоже время слушая своё бешено заколотившее сердце. — Мне всегда интересно, кто о чем мечтает!        — Я мечтаю, что когда-нибудь у меня в доме постучат в дверь, я открою и увижу вас...        — А ромашки и васильки? — спросила я, скрывая за смехом своё смущение. — Сейчас уже октябрь...        — Это неважно. Лишь бы вы пришли...