Без звуков и красок

      Эрику всегда становилось очень неудобно и страшновато, когда он видел Чарльза в кресле. В этот момент у него в груди будто что-то подпрыгивало и начинало метаться внутри грудной клетки. Чарльз назвал бы это виной, но Леншерру было все равно, что сказал бы на этот счет Профессор. Ему вообще последнее время было все равно до того, кто что говорит, у Эрика появился новый взгляд на все и он не нуждался в чужих подсказках. Особенно чарльзовых, которые были одна нравоучительнее и скучнее другой. Но при виде Ксавьера в груди все равно начинало клокотать, там были и прежние чувства, точнее их часть, которую не удалось вытравить, и новые эмоции, отголоски стыда и вины. И Чарльз их прекрасно видел, но в своей манере предпочитал молчать и что-то там себе надумывать. Эрик иногда просто ненавидел друга за это. Отвратительный друг. Правда, он сам или Чарльз? Ответ на этот вопрос был очевиден для всех, кроме Эрика. Почему Ксавье, как настоящий друг, не принял его сторону? Почему отвернулся от Леншерра, не поддержал, как обычно, не выгородил перед остальными? Но при этом Эрик не задавал тех же вопросов относительно себя. Почему ОН не послушал Чарльза, который практически всегда был прав? А потому что в этот раз все не так, это не та ситуация, все по-другому, даже Чарльз ошибается и ничего не понимает. Так объяснялся Эрик. И никто не был против, потому что впервые за последние несколько месяцев окружающим было абсолютно все равно на его душевное состояние. Все ждали действий, они получали действий, но внутрь опять никто не смотрел. Все осталось таким же, каким и было до Чарльза и его проповедей, все вернулось на свои адские круги и всем снова плевать. Да и Эрику тоже на всех плевать. Абсолютно. На всех. И даже на Профессора, который прямо в кресле приезжает к нему во снах, из своей чертовой инвалидной коляски зовет его, и Эрик готов, проснувшись, сразу сорваться с места и полететь туда, к дому, который стал родным для многих мутантов. В том числе для него. Там Чарльз будет, как обычно, допоздна сидеть перед шахматной доской, попивая виски из общего бара, вспоминая былое и попутно роясь в чьей-нибудь сонной голове. Это он очень любит - шариться в головах. Становишься для него словно подопытным тараканом, которого он стремится изучить прямо изнутри. Как же Эрик Леншерр ненавидел Чарльза Ксавье, но все равно иногда залетал к нему ночью. Поговорить, помолчать. На большее сейчас не был способен ни Эрик, ни уж тем более Чарльз. Он теперь вообще мало на что способен.       Только зудеть, надоедать, бесить, при этом не произнося ни слова ни голосом, ни в уме, раздражать только своим присутствием. Своей коляской, своим молчанием и пьяноватой полу улыбкой, которая появлялась всякий раз, когда Леншерр молчал и опускал голову. Будто преклоняясь. Оба знали, что это не так. Но Эрик все равно не прекращал горбиться и опускать голову. Это вызывало пьяноватую улыбку на ярких от алкоголя губах. Оба играли в немую игру, правила которой никто не устанавливал, но они взялись сами по себе, просто из одного присутствия Чарльза и Эрика, не Профессора Х и Магнето, а именно Чарльза и Эрика, в одной комнате. Наедине. В полутьме. Перед доской с шахматами и почти пустой бутылкой виски, а между упертым и агрессивным взглядами становилось все меньше расстояния. "Только это принесет тебе мир, друг мой", - шепотом звучит между их головами. Или в их головах. Губы Чарльза шевелятся, но от них не исходит ни звука, потому что воздух слишком напряжен, чтобы ему можно было прорваться. Вокруг их голов появляется невидимая завеса, которая лишает окружающий мир звуков и красок, остается лишь лицо напротив, губы, красные от алкоголя, глаза, потемневшие и расширившиеся из-за темноты, звуки, вылетающие изо рта и застывающие в вязком воздухе. И хочется, чтобы этот миг замер и не шевелился, чтобы так продолжалось абсолютно вечно, чтобы это напряжение никогда не исчезало, а их лица застыли друг напротив друга на всю оставшуюся вечность. Но чье-то сердце слишком громко стукнуло в тишине, так объемно, будто это два сердца одновременно начали биться, и в ушах застыл звон разбивающейся завесы. А лица все ближе, губы все ярче, потом их уже не видно, потому что перед глазами снова голубые глаза. И они так близко, что ресницами можно щекотно коснуться чужих ресниц, отчего алые губы расширяются в улыбке, а глаза прикрываются и движутся еще быстрее, еще ближе. Водоворот вязкого воздуха снова окружил их, все остальное тело тянется за головой вперед, ближе, еще ближе, руки быстро переплетаются, их становится словно тысяча, потому что они одновременно и в волосах, и под одеждой, и на горле, и на лице, и касаются подушечками пальцев уже полностью закрытых век. Чувствуется слабая боль в коленях, наверное, от ворсистого ковра, но она тут же забывается, когда голубые глаза приоткрываются и как будто усмехаются, а губы продолжают мягко и неспешно целовать чужое лицо, подбородок, жесткую щетину, а чужой подбородок тоже слегка колется, и в туманной голове Эрика быстро проносится мысль, что Чарльз еще маленький мальчишка, откуда может взяться щетина на его юном лице. Леншер губами чувствует улыбку, а в голове все мутнеет, потому что Чарльз приказал больше не думать. Когда Эрик стал выполнять приказы? Только здесь и только сейчас. Потому что только с Чарльзом можно расслабить нервы, утонуть в плотной завесе без звуков и красок, почувствовать всего себя и человека рядом. Только с ним, больше ни с кем и никогда, ни за что в жизни, больше никогда... Леншерр теряет мысль и теряется сам, потому что Ксавье так надо, потому что Профессор тоже теряется, не успев этого понять. Осознать. Принять. Почувствовать и не оттолкнуть, а только сильнее прижать, запустить руку в мягкие короткие волосы, легонько сжать, и принять, таким, какой есть. И бесконечно долго целовать это мгновение, потому что поцелуй длится одну, две, три секунды. Потом минуту, когда плотная ткань отрешенности от мира понемногу сползает, мозги начинают просыпаться от, кажущегося очень продолжительным, сна, и еще одну минуту, когда глаза медленно раскрываются, хоть еще и слипаются от ленивого удовольствия, и еще минуту, когда губы уже не шевелятся, а просто прикасаются друг к другу, а глаза еще целую минуту тонут друг в друге. И неизвестно, кто полностью потонет первым, потому что их обоих уже очень давно засосало в бурный водоворот, без звуков и красок.