Тринадцать жертв

В часовой башне Ингрид ожидали в спешке оставленные на столе осколки. Несмотря на способность свободно перемещаться по замку, в тот момент Ингрид испугалась, что не успеет. Что все придут в комнату, пока её там не будет. Почему? Точного и разумного ответа не было. С одной стороны – это самый простой способ в последний раз увидеться сразу со всеми, с другой – не хотелось заставлять бегать в поисках по всему замку. Потому что если они уже узнали, кто она, в этом вопросе надо было поставить точку. Развеять болезненные остатки сомнений. Ингрид хорошо помнила последние слова Боргхилль: «В моей истории уже поставлена точка. Не надо превращать её в многоточие – это больно». Она вспоминала о них всякий раз, когда не справлялась, когда не хватало решимости всё обрубить. И резкая точка становилась трусливым многоточием, за которым следовал новый круг проклятия. «Порассуждаю об этом потом, сейчас мне надо очистить три осколка», – вернула себя к реальности Ингрид, задёргивая шторы. Осилить три осколка за раз, даже если у них общее прошлое, уже задача сложная, но ещё труднее становилось из-за того, что лишь несколько часов прошло после очищения двух предыдущих осколков. Ингрид описывали как очень сильную ведьму, но таковой по большей части она была на фоне нынешних магов. Мир медленно покидала магия, так что почти всегда новое поколение было слабее предыдущего. Ингрид по силе была почти как раньше, но и близко не такой всемогущей, как говорилось в легендах. Просто старая ведьма в слабом, почти человеческом теле. Ингрид достала необходимые для ритуала вещи. Всё как обычно: миска, вода, зелье, заклятье. Привычно, почти на автомате. От этого становилось жутко: она так часто убивала кого-то, что на самом деле непростой ритуал стал обычным делом. Как какао сварить. Только каждый раз, как в первый, было страшно от того, что предстоит увидеть. Какое прошлое было у хранителей на этот раз?

***

В тринадцатом поколении был один хранитель, который родился нормальным человеком. Не просто был похож на нормального, проявил странности со временем. Он на самом деле первые годы жизни был просто человеком, потому что родился раньше Мастера, во времена жизни до замка – Освалля. Конечно, этим хранителем был Эгиль. Он родился в самой обычной семье. Отец был охотником, а мать работала в мясной лавке. В доме поддерживалась атмосфера уюта, а первые три года жизни стали для Эгиля самыми беззаботными. Тогда ещё он был единственным ребёнком в семье. Тогда ещё он боялся не больше прочих детей. Но наступил тот день. Трёхлетний Эгиль сидел на полу и мирно играл с игрушками, которые заботливо сделал его отец. Пока ещё русые детские кудряшки золотисто поблёскивали в тёплом свете. Беременная мать лепила на кухне пельмени, изредка заглядывая в детскую, убедиться, что с ребёнком всё хорошо. И всё было хорошо. А потом Эгиль упал, скорчился от боли в сердце, от колючей энергии, быстро распространившейся по телу. В тот момент он очень испугался, что умрёт. Так сильно, что не мог ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Только лежать и бояться чего-то неизвестного и очень болезненного. Приступ закончился раньше, чем мать снова заглянула в комнату. Приступ – да, но страх полностью не прошёл. Он был ещё слабым и просто заставлял более нервно реагировать на многие вещи. Но к тому моменту Эгиля уже начали готовить к роли старшего брата. К тому, что придётся стать защитой и опорой для того, кто слабее, кто родится, когда Эгилю уже исполнится четыре. Будучи послушным ребёнком, желая, чтобы родители им гордились, чтобы гладили по голове, называя своим незаменимым помощником, Эгиль старательно запирал страхи в себе. Не всегда получалось, ведь он был ребёнком, однако и этого хватало, чтобы никто не догадывался, какой мрак зарождался в его голове и сердце. Было бы проще, если бы от страха страдал только сам Эгиль. Влияние осколка было ещё очень слабым, но достаточным для того, чтобы вселять страх в наиболее подверженных этому чувству. В других детей. Одни избегали Эгиля, другие начинали плакать в его присутствии. Как бы он ни хотел, он не мог завести друзей. Поэтому замкнулся, убедил себя, что ему это не нужно. Становился всё более молчаливым, сдался после множества неудачных попыток и держался в стороне. Сам себе был напарником в играх, собеседником. Попытки обуздать страх привёл к тому, что начали пропадать остальные эмоции. Проще, когда не проявляешь ничего. И это тоже не позволяло сблизиться с другими детьми. Скоро в этом отпала надобность, ведь родился младший брат. Да, он тоже реагировал слезами на приближение Эгиля, но по прошествии времени, похоже, привык. И Эгиль привык. Он хорошо выполнял обязанности брата, особенно для своего возраста, тут его нельзя было в чём-то упрекнуть, но большая часть эмоций оказалась заперта глубоко внутри, а оставшиеся были слишком тихими. Тихая злость, тихое раздражение, тихая радость, тихий смех. Всё было столь приглушённым, что Эгиль казался не по годам строгим, серьёзным, взрослым, когда на самом деле ему часто хотелось подбежать к маме и со слезами пожаловаться на страшную тень, на стук веток об окно ночью, на холод, скользнувший по спущенным с кровати ногам. Хотел. И не мог. Теперь и навсегда он – старший, а значит не имел права проявлять слабость. Это могло напугать тех, кто слабее. К тому же, он замечал, что его страх был особенно заразен. Когда Эгилю было пять лет, он снова почувствовал, как посторонняя сила прошлась по телу, и увидел странный сон. Там была ведьма. Одна и та же, но в разное время. В разных местах. Эгиль чувствовал, что как-то связан с ней, да мог ли он тогда понять большее? Ни тогда, ни далее, почти до самой смерти оставалось слишком много белых пятен. Однако тем утром Эгиль осознал, что теперь у него два главных страха: смерть и ведьмы. С первым было понятно, причину второго он нашёл в том, что в их местности была сильна нелюбовь к магам, их явно опасались, что прививали и детям. Годы шли. У Эгиля темнели волосы и глаза, а на кожу всё хуже ложился загар. Родились двойняшки – брат и сестра, забота о которых тоже отчасти легла на Эгиля. Он просто смирился с этим. Несмотря на капризы мелких, на то, что иногда приходилось получать вместо них наказания, лучше быть с младшими, чем одному. Они к сознательному возрасту хотя бы привыкали к присутствию Эгиля, сойтись с другими детьми у него всё так же не было шансов. Несмотря на весь самообман, Эгиль боялся одиночества. Оставаясь наедине с собой, он оставался наедине со страхами, которые было сложнее контролировать, потому что пропадала необходимость играть роль старшего. Эгиль никогда не был слишком заботлив, опекал младших ровно настолько, чтобы с ними не случилось ничего серьёзного. Считал, что они обязательно должны набивать собственные шишки, совершать ошибки, привыкать к трудностям, учились быть самостоятельными. Чтобы не бояться всего этого. Эгиль как никто понимал, насколько сложно жить со страхами, но сам мог только обзаводиться новыми. Семья Эгиля тесно дружила с другой семьёй, и когда ему было девять, у друзей-соседей родились близнецы: Лауге и Исаак. Первый родился без левого глаза, второй – без правого. Уже при первой встрече с ними Эгиль почувствовал схожесть. Связь, которой только предстояло окрепнуть. Так как родители близнецов были ещё более занятыми, чем родители Эгиля, очень скоро на него повесили и этих детей. Помимо этого, он ещё и учился в школе, помогал учить младших, а редкое свободное время проводил за чтением или с отцом. Последнее Эгилю особенно нравилось. Одному или с первым братом слушать истории с охоты, учиться что-то мастерить. – Когда вырастете, я обязательно возьму вас на охоту, – в очередной раз сказал отец. – Правда? – воскликнул брат, чуть ли не светясь от восторга. Он хотел пойти по стопам отца и завидовал старшему брату, которого раньше посвятят в серьёзные дела. – Прямо на настоящую? Так классно! Правда же, Эгиль? – А?.. Да. Было бы здорово… – ответил он с вялой имитацией энтузиазма. Эгиль не хотел быть охотником. Он боялся опасностей, связанных с этой деятельностью. Боялся и не хотел собственноручно лишать кого-то жизни. Уже знал, что обладал некой силой, которая ещё плохо поддавалась контролю и которая могла стать помехой – спугнуть животных, даже если Эгиль никак не выдаст своё присутствие. Но от него ждали этого пути. Он снова смирился и внимал настояниям отца, его урокам. «Ты старший», – часто слышал Эгиль, а ещё чаще повторял сам себе. И постепенно переходил на боле тёмные вещи, потому что замечал всё больше странных следов на теле, о которых не решался сказать. Ведь это выглядело как что-то связанное с магией. Если об этом узнают другие, это может доставить проблемы семье. Нельзя. Нельзя показывать, что с тобой что-то не так, нельзя делиться тем, что на душе. Уже давно миновал тот момент, когда ещё можно было выдать свою слабость. Признаться, что ты не такой уж серьёзный, хладнокровный и не по годам взрослый, как всем казалось. Поздно. Не поймут. Не примут. Заставят перестать выдумывать, жаловаться, и убедят дальше жить в удобном для других образе. – Магическое отродье! – Эгилю не впервой было слышать такие слова. Только в этот раз это говорила не мелюзга, не одноклассники за спиной, а группа подростков, загнавшая в тупик. Внешне казалось, что Эгиля совершенно не беспокоила сложившаяся ситуация, что только сильнее выводило подростков из себя. На самом деле он очень боялся и совершенно не представлял, что делать. Страх снова охватил так сильно, что не получалось даже крикнуть. Как в детстве, только хуже и опаснее. Эгиля ударили по голове сломанным черенком от лопаты. Он упал на землю, кровь начала заливать левый глаз, вокруг которого ещё не было звезды. Эгиль остекленевшим взглядом смотрел на подростков. Отчётливо понимал, что его сейчас изобьют и хорошо, если не до смерти. Хорошо, если после этого он как-то доползёт домой. Но если нет… Если он умрёт в этом грязном тупике… От мыслей об этом колючая тьма расползлась по телу, проступая не только чёрными линиями, но и редкими тонкими шипами. В тот момент, когда глаза Эгиля полностью почернели, весь его страх перекинулся на обидчиков. Он не помнил, что именно произошло дальше, только крики ужаса и топот убегающих ног. Эгиль боялся, что после этого случая его точно нарекут магом, но либо у тех подростков тоже не осталось отчётливых воспоминаний, либо им не поверили. Сложно было сказать, новые способности больше впечатлили или напугали, точно Эгиль знал одно – он не хотел снова их применять. Это больно. Это чревато внешними изменениями. Это слишком жестоко, даже если заслуженно. Это вполне могло закончиться тем, что неизвестная сила в итоге поглотит его самого. Тем временем близнецы, когда немного подросли, оказались довольно проблемными детьми. Лауге был слишком прямолинеен, из-за чего часто обижал других детей. Ему было слишком сложно привить корректность и объяснить, что какой бы правильной ни была правда, не надо постоянно ею во всех тыкать. Исаак слишком любил врать и отказывался воспринимать слова о том, что это нехорошо и неправильно. Оба слишком любили проказничать, выводить окружающих на эмоции. Сохранять с ними спокойствие мог только Эгиль, который даже отчитывал с эмоциональным диапазоном табуретки. Близнецы его уважали, боялись и считали старшим братом. Эгиль о близнецах беспокоился, как о родных, ведь странности, которые они проявляли, только укрепляли подозрения о схожей судьбе. А значит, рано или поздно их могли заподозрить в связи с магией. Если не уследить, они могли в раннем возрасте столкнуться с более серьёзными проблемами, чем отсутствие друзей. Последнее и так наблюдалось: одних детей пугала одноглазость, другие из-за этого начинали задирать. Лауге отталкивал не только излишней прямотой, но и резкой реакцией на чужую ложь, потому что в детстве плохо понимал разницу между ней и простой выдумкой, а ещё на вопросы взрослых он мог отвечать только честно, за что был прозван стукачом и крысой. Исаак совершенно не умел смеяться, что при долгом общении начинало напрягать. Он был ненадёжен из-за того, что любое его слово могло оказаться ложью. Пугал тем, что иногда путал реальность с выдумкой, но хуже было то, что подобное могло случиться с теми, кто был рядом. Особенно если рядом не было Лауге. Словно они уравновешивали друг друга. Близнецы очень сильно дорожили друг другом. Исаак был единственным, кому Лауге прощал лживость, ведь знал, что в делах на него всегда можно положиться. Лауге был единственным, кто понимал, что на самом деле хотел сказать Исаак. Их сущности были противоположны, но вместо того, чтобы пребывать в вечном конфликте, близнецы решили дополнять друг друга. Ведь жизнь невыносима, когда в ней не на кого положиться. Понять и принять особенности близнецов смог только Эгиль. На примере своего страха он знал, что поведение Лауге и Исаака было обусловлено не тем, что они хотели быть такими, а тем, что такими их заставляла быть иная сила. К тому времени Эгиль почти полностью разобрался с собственными силами, поэтому видя, что у близнецов они развивались быстрее, учил самоконтролю. Учил, как принять влияние осколков и как с ним ужиться. Они были благодарны и видели в Эгиле пример, к которому надо стремиться, поэтому пытались копировать как его поведение, так и манеру одеваться. Первое, в силу возраста, получалось не очень хорошо, зато из-за второго их уже до замка прозвали тёмной троицей. Даже со стороны они выглядели как те, кому суждено разделить одну судьбу. Склонность к проказам с возрастом никуда не делась, зато близнецы научились применять на благо делу свои способности. Когда об этом узнавал Эгиль – ругал, но ведь он не мог всегда за ними уследить. Особенно в школе. Они были ночным кошмаром учителей, зато множеством сорванных уроков заслужили любовь части одноклассников. Хлипкую, недолговечную любовь, но лучше так чем быть изгоями. Родителей часто вызывали в школу, однако они были слишком мягки к детям и не могли как следует отругать. Неприятности возникали, когда из-за занятости родителей вместо них вызывали Эгиля. Его в излишней мягкости упрекнуть было нельзя. Сам Эгиль уже достиг совершеннолетия и должен был во всю помогать отцу. Он был хорош как в стрельбе, так и в установке ловушек, но вместе с тем всеми способами избегал охоты. Тут спасением стало рождение тройняшек: две сестры и брат. Даже с учётом достаточно взрослого первого брата, от Эгиля в заботе о детях было куда больше толку. Так что он взял детей на себя, чтобы к работе могла раньше вернуться мать. Благодаря самоконтролю, тройняшкам даже почти не приходилось плакать из-за его появления. Если не считать косых взглядов и усиления влияния осколков, жизнь складывалась совсем неплохо. Эгиль надёжно прятал страх всего и вся за насмешкой, надменностью и холодностью. Лауге научился умалчивать то, что не стоило говорить, зато умело вытягивал правду из других. Исаак стал ещё искуснее во лжи и находил забавным то, как легко одурачить других людей. Хорошая стабильность, если не считать одного: изменений во внешности, которые нельзя было скрыть одеждой. И которые всё сильнее отличали их от родственников. Когда близнецам исполнилось тринадцать, а Эгилю – двадцать два, они услышали зов. В тот момент Эгилю пришло понимание того, что такое случалось уже не раз и что зов не пройдёт, он станет только настойчивее, пока не начнёт приносить ощутимый дискомфорт, пока не захватит волю и разум, лишь бы отвести туда, где должны собраться хранители. Это было первой причиной, почему он решил, что нужно уходить. Вторая заключалась в том, что окружающие в любой момент могли от перешёптываний о причастности троицы к магии перейти к активным действиям. Тем самым, когда магов в лучшем случае изгоняют, а в худшем – передают в церковь, перед этим обвинив во всех несчастьях за последние годы. Не стоило дожидаться такого развития событий, не стоило подвергать опасности семьи. Память родственников была искажена при помощи сил Исаака, чтобы они легче восприняли пропажу. Особенно сильно это могло ударить по родителям близнецов, ведь других детей у них не было. Эгиль больше беспокоился о том, как без него будут справляться с тройняшками, но он верил в и брата, и в двойняшек. Он считал, что со своей стороны воспитал их достаточно хорошо, чтобы они могли помочь родителям и справиться с возможными трудностями. Тихо простившись со старой жизнью, троица ушла. Им было достаточно достичь леса, а там уже чары зова, созданного ведьмой, почти переместили хранителей до самого замка. Пока ещё пустого. Так они думали, столкнувшись с атмосферой безжизненности, запустения. Слишком много вещей указывало на то, что они добрались сюда первые, однако в первый же день пришлось осознать свою ошибку. К ним явилась та часть души ведьмы, которая была привязана к замку. Блеклое, полупрозрачное воплощение Ингрид, возникшее явно не только для того, чтобы поприветствовать. При виде этой женщины хранителей охватил страх, а больше всего – Эгиля, который вспомнил давний сон и ведьму из него, но даже в таком состоянии он закрыл близнецов собой и попытался твёрдо и спокойно встретить её взгляд. – Я не причиню вам вреда. Не сейчас, – вздохнула ведьма. – Я ещё не вернула сюда вторую часть своей души и могу только играть в призрака. – Тогда что тебе нужно? – спросил с подозрением Эгиль, и голос прозвучал на удивление ровно. – Поговорить, – она пожала плечами. – Помочь. И помешать. Мне повезло, что первыми сюда пришли именно вы. Ингрид предупредила об опасностях замка и невозможности его покинуть, рассказала о хранителях, осколках и силах, о безопасной и быстрой дороге до города. О том, что детская сказка – не вымысел, кроме одного момента: жертву сюда приведёт та, у кого будет вторая половина души. Что нет и не было второй жертвы, это просто необходимое заблуждение. Но почему Ингрид решила всё рассказать? Она знала, что Эгиль мог догадаться о многом из-за некоторых своих особенностей, а Лауге, как хранитель правды, при должном старании однажды докопался бы до истины. Так уже когда-то случилось. Раскрывать себя раньше времени в планы Ингрид не входило, поэтому она связала хранителей клятвой молчания. Даже Исаака, который не способен выдать столь важную правду. Нарушение клятвы убивало всех связанных, так что у Эгиля и Лауге было больше поводов молчать. Можно быть готовым пожертвовать собой ради всех, но решиться унести с собой жизни ещё двоих близких – тяжёлое решение. Это что касалось второй жертвы и ведьмы. Ингрид не сказала, как зовут её новое тело, об этом будет несложно догадаться. Всё остальное она объяснила только для того, чтобы немного облегчить им жизнь, помочь понять, почему и что с ними было не так, и как обустроиться на новом месте. И чтобы потом троица смогла ввести в курс дела остальных хранителей, ибо Ингрид не собиралась устраивать им приветственную встречу. – Теперь у вас одна судьба на троих, – сказала ведьма, прежде чем исчезнуть. Хранители действительно больше не встречались с Ингрид. По правде говоря, им и не хотелось, потому что даже в присутствии половины души, лишённой тела и почти без сил, становилось крайне неуютно. И только появление Камиллы и Ирмелин заставило отчётливо вспомнить ту встречу. Ни у кого из троицы не возникло сомнений, кто фальшивая жертва. Особенно у Эгиля, что не помешало из любопытства проверить, была ли у Ирмы слева слепая зона. Была. Она не видела тем же глазом, что и ведьма, хотя со стороны казалась нормальной. Близнецы были бы рады избегать Ирмелин, зная, кто она такая, но это вызывало бы вопросы, ответ на который они не могли дать. Поэтому пришлось поначалу изображать неведение и дружелюбный настрой, а потом… Потом мысли о ведьме отошли на второй план, потому что личность Ирмелин не только не пугала, но и была приятна. Поначалу близнецы между собой выражали недовольство тем, что Эгиль слишком сближался с ведьмой. Потом приняли и это. Эгиль и сам не понимал, откуда возникло желание сблизиться с Ирмой. С Ингрид. Его тянуло к ней той силой, которая не была связана с сущностью хранителя и даже шла с ней вразрез. Он хотел понять, с чем это связано, хотел понять значение давнего сна, новых снов, то и дело возникавших после прибытия в замок. Это желание смогло даже пересилить страх. Лауге было тяжело держать клятву. Тяжело молчать, слушая чужие надежды на лучшее. Он бы точно всё рассказал, если бы от этого зависела только его жизнь, однако приходилось хранить молчание. Исаак всё глубже увязал во лжи, поэтому знал, что не сможет пересилить свою сущность, чтобы сказать такую правду. Эгиль… Даже понимая всю неизбежность смертельного исхода, он с несвойственной для старшего наивностью верил, что это можно отсрочить. Верил, что если хранители не будут часто использовать способности, то можно будет дольше обойтись без пробуждения Мастера. Верил, что если огородить жертву от событий и поступков, которые сокращали её жизнь, то можно отсрочить возвращение кольца ведьме. Но ни веры, ни приложенных усилий не хватило. Всё повторилось опять.