Непонятное ощущение пустоты неприятно давит где-то в груди. Не вовремя в голове всплывают какие-то светлые моменты из жизни, и так хочется вернуться, невыносимо хочется. Просто самокопание, тоска на ровном месте. Глупое желание расплакаться, пожалеть себя.
Кёнсу думает, это возможно депрессия. Машет рукой, дёргает плечами. Пройдёт, наверное, со временем.
Где-то в исписанных листах, в всплеске сумбурных эмоций, хаотичные строчки несвязных между собой слов — очередной способ выкинуть из себя ненужное, вот так, не открываясь никому. А если найдут, покрутят пальцем у виска, точно нарекут бредом.
Сам Кёнсу один сплошной бред.
А так хочется, чтобы нашли, испугались, заглянули в глаза и с реальным беспокойством встряхнули за плечи. Спросили: «На самом деле так тяжело?» Кёнсу бы всё равно соврал, улыбнулся бы и попросил не брать в голову. Ведь он всегда справлялся сам. Противоречие самому себе, так на него похоже.
Дурная привычка думать, что ты никому не нужен. Даже, когда несколько раз слышится беспокойная трель дверного звонка, всё так же не спеша перебирать ногами, удивлённо смотреть на покрасневшего от вечернего ветра Чена, который тревожно заглядывает в глаза.
— Куда ты снова пропал?
Молчать, просто смотреть и всё равно чувствовать вину. В такие моменты он о нём не вспоминает. И за это очень стыдно, ведь он и правда переживает.
Чондэ тёплый, как солнце. Приходит к нему и бесконечно греет своим присутствием, даже на расстоянии, всегда улыбаясь уголками губ, и сладко рассказывает всё подряд. Абсолютно всё. Кёнсу не слышит, он слушает. Его голос, словно звон маленьких колокольчиков, смех, как тёплая волна, накрывает с головой. Кёнсу снова стыдно. Потому что ничто не согреет его до конца.
Как только Чен покидает его квартиру, всё то тепло, с которым он пришёл, с ним же и исчезает. И после этого становится ещё холоднее. А держать вечно подле себя эгоистично — даже Кёнсу знает меру. Чондэ — один из этих самых светлых моментов, всплывает в голове, когда совсем плохо. И немного отпускает.
Он знает, что ничего не получит в ответ, но всё так же улыбается. Лишь в глубине его искрящихся глаз какой-то осколок тёплой грусти. Будто кто-то там, в глубине, качает головой с улыбкой на глазах. Знает, что вот он, Кёнсу, такой. Ему нечего отдать. Пустой.
Чондэ неизменно заваривает вкусный чай. У До такой никогда не выходит. Видимо, дело в том, какие руки его готовят. Руки Чена лёгкие и нежные, он даже этому грёбаному чаю отдаёт частичку себя. Такой вот.
— И мы решили, что поедем на пляж, — разливает напиток по белым чашечкам, довольно втягивая носом приятный запах. — Кёнсу, я обещал... — кусает губы — чего-то очень хочет, — что приведу тебя. Они очень хотят с тобой познакомиться.
До смотрит на него пристально, кажется, словно недоверчиво, на деле же, волнуется, как маленький мальчик, сжимая ткань домашней футболки под столом.
— Я так редко прошу тебя о чём-то. В этот раз я действительно очень хочу, чтобы ты был рядом. Я не заставляю тебя открываться им, пытаться сдружиться. Я просто хочу, чтобы ты был со мной. Я люблю пляж.
Чондэ как всегда говорит много, когда волнуется. Кёнсу легонько улыбается. Конечно, ему приятно. Конечно, он не может отказать, когда у Чена в глазах пляшет предвкушение.
— Я поеду.
Так приятно кого-то радовать такой мелочью. Но это Чен такой, бестолковый. Ведь что в этом особенного? Не стоит улыбаться так, словно ему отдали всё своё богатство. Точно бестолковый.
Они пьют вкуснейший чай, теряясь друг в друге. И Кёнсу говорит. Наконец-то говорит, как ни с кем. Голос немного дрожит, но это не поток несвязных слов. Это — как маленькая дверца. Где-то в области груди. Пустота через неё наполняется Чондэ. И так хочется сохранить, только вот ключика от неё, к сожалению, нет. Она откроется, когда ей заблагорассудится.
И тогда Кёнсу снова станет черкать строчки на полях исписанной тетради.
***
Тучи словно пытаются раздавить, недобро нависая над головой. Будто вот-вот упадут.
Кёнсу привык. Они охраняют её от него. Каждый раз, словно неизменные сторожи. Тучи.
На чёрном граните лицо улыбающейся матери смотрит точно так, как он помнит. Только через жалкий камень не передать ту теплоту материнского взгляда, ту заботу, которая плескалась в её красивых глазах до последнего.
Эти глаза достались ему. И снова стыдно. За то, что он никогда не посмотрит вот так, за то, что просто не умеет так же искренне любить.
— Я сдал тест на отлично, мам, — молчание, поиск нужных слов. — Я люблю тебя...
Хотелось бы заплакать, опуститься на колени перед холодным камнем и целовать шершавое изображение. Но Кёнсу не хочет, чтобы она видела его таким. Ведь он сильный. Всё то тепло, что она подарила ему, никогда не выйдет через ту маленькую дверцу в его груди.
Потому что оно огромное.
Потому что благодаря ему Кёнсу живёт.
Белые лилии так подходят её улыбке. Кёнсу смотрит на тучи и надеется, что к тому времени, как они поедут на пляж, погода наладится. Потому что он действительно хочет отдохнуть вместе с Чондэ.
Когда он уходит, сопровождаемый зорким взглядом туч, белые цветы расцветают в его душе, и кажется, словно голос матери шепчет что-то напутствующее.
***
Когда он собирает небольшой рюкзак, телефон в кармане оповещает о входящем сообщении. Чондэ как всегда использует рожицы и пишет всякие милые вещи, напоминая о том, чтобы Кёнсу взял крем от загара, ибо солнце действительно печёт, а у До кожа нежная, сразу обгорит.
Он не сдерживает кроткую улыбку и отвечает, что всё уяснил, позволяя поставить себе смайлик в конце сообщения.
Голова раскалывается от ненужных мыслей, и Кёнсу действительно не хочет сомневаться. Стены этого дома безжалостно давят на него одного. И, если осмотреться вокруг, осознание пощупывающим чувством приходит с болью в висках фиолетовыми грязными вспышками. В тусклом и фальшивом свете ламп он ощущает себя скрюченным червём. Уродливым, несуразным.
Собрав вещи, он ходит по пустым комнатам и снова не знает, куда себя деть. Направляется в тёмную комнату матери и подходит к комоду, на котором хранятся рамки с их совместными фотографиями. Губы дрожат от сдерживаемых слёз, слов, действий. Тоска воет в груди, как бушующий ветер, бьёт, хлопает, царапает. Он позволяет себе прикоснуться дрожащими пальцами к холодному стеклу и чувствует что-то знакомое.
Здесь маленький Кёнсу живой, улыбается так, что не видно глаз, крепко сжимает тёплую ладонь матери и ровно держит узкие плечи. Этому фото уже десять лет, но лишь второй год спина Кёнсу согнута от груза, который ему довелось нести.
Они с ней всегда были только вдвоём. Отец бросил их, когда Кёнсу был младенцем. Он даже не знает, как тот выглядит. И знать не хочет. Боится, что увидит в себе что-то от него. Глупо тратить время на ненависть, но он не может иначе. Он не может простить. Потому что никогда в нём не нуждался, потому что она всегда отдавала всю себя ему, потому что он никогда не чувствовал недостатка.
Но жизнь решила посмеяться над ним. Словно мерзкая ухмылка растянулась на чьих-то губах, словно кто-то просто засунул бабочку в банку и захотел понаблюдать, как она будет трепетать в стеклянных стенах. И как бы не сложились обстоятельства, винить он будет только себя. В том, что не успел, в том, что мог бы всё исправить. Каждый раз, копаясь во всём этом, он думал, как бы мог избежать её ухода. Чен просил его не брать на себя ношу, он просил его отпустить. Кёнсу упрямо сжимал руки в кулаки и говорил, что давно отпустил. Её. Но только не свои мысли. Они никуда не денутся, потому что с этим не смириться.
Опустившись на жёсткую из-за отсутствия хозяина постель, Кёнсу прикрывает глаза, вдыхая запах простыней и отчаянно пытаясь уловить родной.
Его не описать, но он был. Его мама пахла по-особенному. Она пахла собой. И он скучал…
