Раз в неделю

Феликс принимает ее за учительницу. Это кажется очевидным, самой очевидной вещью в мире, и Феликс перебирает в голове варианты, как лучше обратиться к ней и стоит ли обращаться вообще. Феликс робеет перед ней настолько, насколько это возможно, — перед ней, собранной, сосредоточенной, невозмутимой. Ученики на ее уроках должны сидеть прямо, вытянувшись по струнке, учителя — прекращать хихиканья и расступаться в тесном школьном коридоре. В ее классе никогда не было бы шушуканий, глупых записочек и шпаргалок на обороте тетради или спрятанных в манжете форменной рубашки. Домашние задания проверяли бы точно в срок, а все «двойки» шли бы без лишних разговоров сразу в журнал, несмотря на жалобно округленные глаза и наигранно понурый вид. Феликс спрашивает, склонившись к сыну, утрамбовывающему громоздкие учебники в сумке, как ее зовут, а тот поднимает голову и удивленно переспрашивает: — Кого, ее? Феликс сознает ошибку, когда она берет за руку девочку — темноволосую, шебутную, в отличие от нее самой, видно, пошла в отца — и покидает кабинет. — Кажется, ее отец умер, — припоминает сын. Феликс помогает ему с математикой и хочет, чтобы вопрос прозвучал ненавязчиво. — Работал под прикрытием, и его убили. Давно уже, года четыре назад… Для ребенка это — «давно», разумеется. Насколько «давно» для Таморы Калхун, Феликс не знает. Сам он перестал звонить при любом удобном случае бывшей жене и заполнять пустоту в груди хотя бы еженедельными встречами с сыном только в прошлом году. Ирония в том, что, даже отучившись набирать одни и те же цифры, как раз пустоту заполнить так и не сумел. Тамора Калхун — тоже. Откуда эта уверенность, Феликс не знает, но знает, что она становится крепче с каждой мимолетной встречей после уроков. Накануне родительского собрания раздается звонок — жена беззаботно щебечет в трубку, что не сможет пойти, «очень задерживают на работе… ну ты же знаешь… хотела бы, но не получается… ты ведь сможешь, правда?..». На заднем фоне шипит на сковородке масло, и Феликс автоматически кивает. Спохватившись, что жена не может увидеть кивка, быстро добавляет: — Да-да, конечно. Я схожу. — Вот и славно, — ее голос звучит чуть рассеянно. Представить, как она склоняется над сковородкой и раздумывает, следует ли приправить блюдо пряными травами, не так уж и сложно. А в какой-то момент Феликс понимает, что у женщины, чей образ возникает перед мысленным взором, волосы светлее, а стрижка короче, чем у бывшей супруги. — Славно, — повторяет Феликс за ней. Собрание проходит в классе, днем нет возможности проветривать помещение из-за детей, и учительница открывает нараспашку все окна. Из поспешивших снять куртки и плащи родителей не ежится только Тамора Калхун — только смотрит на окно со смесью усталости и раздражения, но молчит, скрещивает руки на груди. Феликсу не нужно много времени на раздумье, чтобы занять место рядом с ней и протянуть ладонь для рукопожатия. В действительности он не знает и того, почему эта женщина так влечет. Быть может, дело в том, что эта боль ему уже знакома и им пройдена. — Я знаю вас, — прежде, чем он успевает представиться, произносит Тамора. И голос у нее мелодичнее, чем казалось поначалу, и взгляд ее не строг, а внимателен — опыт приучил приглядываться к людям придирчиво. — Ваш сын… Сибил дружит с вашим сыном, да?.. Вы его забираете раз в неделю… — Да-да, — с радостной улыбкой подтверждает Феликс. — Когда бывшая жена не может. Раз в неделю — наш с ней уговор. У нее мужское рукопожатие, сильное и крепкое, и после работы она не успевает сменить полицейскую форму на штатское, и молчание предпочитает пустой беседе, и краем глаза следит за Феликсом, не может не следить, и он снова открыто улыбается, отмечая ее взгляд. И пишет телефон посреди листа из ежедневника, взятого по привычке. Пустоту следует заполнять прежде, чем она разрастется, уничтожив человека, как кибер-жуки из любимой видеоигры сына. Феликс точно уверен, чей номер в следующий раз высветится на экране телефона.