Паутина Белого Паука. Источник.

Она смотрит в его глаза, запрокинув голову. Это привычно, но в памяти бесконечное число блеклых воспоминаний, в которых их лица всегда на одном уровне. Они другие, из прошлой жизни. Но это ее воспоминания. И мужчина перед ней тоже – ее. На щеке Измаила едва различимые алые полосы. Они, наконец, остались наедине, и она может дать волю чувствам. В его глазах она читает темный восторг, тошнотворное обожание и снова впивается ногтями в его скулу, стараясь оставить кровоточащие, уродливые борозды. У нее не выходит. Ногти слишком короткие, она сама слишком слабая. Рукой, что хотела изувечить, она спускается на ворот его рубашки, сжимает ткань в кулаке и тянет к себе. Измаил склоняется, и она дарит ему теплое прикосновение губ. Не поцелуй. Еще нет. - Любовь моя, - шепчет он, словно молитву, и она задумывается, какое имя подразумевает эта фраза. Для нее самой все просто: она Ева. Ева, которая когда-то была Агарь. В ней нет конфликта личностей, лишь живое неодобрение былым поступкам. Ее дурные привычки ныне кажутся бессмысленно жестокими, неправильными и несправедливыми. Но, как с любыми привычками, избавиться от них окончательно пока выше ее сил. Самая дурная из них – ее брат. Измаил целует ее лоб, переносицу, брови. Он ласкает губами ее ладони, приникает, как к святыне, но святыне из плоти и крови – такой, которую он разденет, уложит на постель, разведет колени и возьмет. Мысль об этом неожиданно заставляет ускориться пульс. Как ни парадоксально, но после пережитых столетий для Евы это все будет впервые. Он сам для нее – впервые. Их разделяют триста лет с ее смерти и до ее рождения – Измаил не мог не измениться. Каким она его помнит и каким видит – разница пока неочевидная, но она есть. Ева видит в брате надлом – рваную, гниющую рану, источающую безумие. При Агарь Измаил излучал ярость и страсть, непомерную жажду завоевывать и крушить все преграды на пути. Теперь его безумие холодное и отстраненное, такое, каким Агарь мечтала его видеть после очередной кровавой бойни. Она думает об этом, когда позволяет ему распустить на ней пояс халата, обнажить плечи и все ее тело. Ее волосы влажные после душа, они липнут к спине и шее, тонкие струйки воды холодят кожу. Измаил опускается перед ней на колени, целует живот с целомудренной нежностью, жадно вдыхает чистый запах кожи и опаляет дыханием. Ева думает, что он прекрасен. Прекрасен коленопреклоненный перед ней. Он ласкает ее, готовя для себя, и это тело, что он еще не познал, открывается ему лишь чуть менее неохотно. Она туга, неопытна, в ней все еще есть неясный протест против их связи. Измаил желает сделать их первый раз безболезненным и нежным – ненасильственным – хотя бы в этот первый раз. Ева читает его мысли, словно они ее собственные, но она с ними не согласна. Она не хочет нежности. Ее саму разрывает от нужды поскорее соединиться с Измаилом. Это не тоска, как у него, это чистая одержимость, и страх, и злость, и сумбур чувств к нему: «Люблю, люблю, люблю, и как же ненавижу!» Она толкает его на пол, опрокидывает на спину и садится сверху – обнаженная и нетерпеливая. - Мне не нужна нежность, - говорит Ева зло. – Я не та перепуганная девственница, на которую ты когда-то набросился. - Агарь… - Ева! – обрывает, требует она, хватая брата за горло и сдавливая, не жалея сил. Он вампир, вампиры не дышат. – Мне шестнадцать, и тебя опередили: я спала с Исаией, я спала с Ильей, - она видит, как серые глаза мрачнеют, темнеют от гнева и ревности. Чудо, что близнецы все еще живы. В былое время он ее любовников отпускал, только если ей самой было плевать. Ной был исключением. О нем Агарь не просто просила, за него она выступила против брата, поклявшись, что убьет себя, если он сам не даст ей клятву сохранить, несмотря ни на что, его жизнь. Мысль о ее прекрасном Ное мелькнула и пропала, оставив лишь слабый след сожаления. Ной влюблен в другую. Об этом она подумает потом. А пока Ева медленно покачивается на бедрах Измаила, елозит поверх грубой ткани его брюк, щуря глаза в лукавстве, в игривом вызове, в насмешке над тем, как все обернулось спустя столько лет. - Заставь мое тело дрожать, - шепчет она, приветствуя внутренний спазм внизу живота. – Заставь… брат мой. Ответное рычание она проглатывает, раскрывая губы жадному рту, покоряясь руке, что вздергивает ее, словно пушинку. Она не божество, ей не нужны поклонения – не сейчас. Она женщина, и она хочет любви – грубой, но настоящей. Она хочет ощутить его силу, она хочет ощутить свою жизнь. «Да, вот так, правильно!» - кричит в ней всё от боли и радости. Измаил вдавливает ее в кровать, без оглядки на прежнюю осторожность входит в нее, проталкивается, оставляя синяки на бедрах. Ева шипит и стонет во все горло – громко и бесстыдно. По лицу ее текут невольные слезы, губы в крови – клыки и зубы Измаила вспарывают нежную кожу, а она только прижимается крепче, теснее, запускает ногти под рубашку, в широкую спину и шею – и тоже рвет его кожу, цепляя выпуклости шрамов, заставляя их снова кровоточить для нее. Брат рычит ей в рот, втягивает кровь из ранок ее губ и языка, причиняет боль, и в этом больше его любви, чем во всех исполненных прихотях, преклонениях и ласковых словах. Ева уже кричит и дергается под ним, сглатывает кровавую слюну и жадно, восторженно дышит – она жива! Жива телом, жива душой, жива разумом. Прожитые столетия иссушили в ней эти ощущения, измотали сердце, исковеркали рассудок. Она не хочет окунуться в это снова и не уверена, не вернется ли оно вслед за воспоминаниями. Да, она вспомнила: в последние годы перед ее смертью их секс стал сплошной отчаянной попыткой достучаться друг до друга, убедить, что они все еще живы, все еще в своем уме, все еще где-то глубоко в душе те самые Агарь и Измаил. Ее тело достигает оргазма, и жаркой, скручивающей мышцы волной ее подбрасывает вверх – навстречу отчаянной, болезненной любви того единственного существа, с кем даже смерть не смогла ее разлучить. Между ними было так много любви и так много ненависти – Агарь задыхалась в этой паутине, в их маленьком коконе онемелого, опустошающего безумия, пока, наконец, не умерла. Ева не желает возвращаться в этот кокон, но пока она не вытащит из него Измаила, ей придется снова и снова в него погружаться. Голые и окровавленные они лежали на смятых простынях, переплетенные друг с другом. Лицом к лицу – так, чтобы касаться кончиками пальцев, рисовать собственной кровью на чужой коже и смотреть, смотреть, смотреть – не моргая, до рези, до слез. Они не могут иначе, разучились. Если любить, то до крови, до сорванных криков, если мучить, то давя нежностью и терзая лаской. Ева тихо плачет. В глазах брата при виде этого что-то ломается, но прежде чем он что-либо делает, она смещается выше и притягивает к груди его голову, зарывается носом в волосы, зажмуриваясь и задыхаясь от безысходности. Ева не станет поступать так с Исаией. Илья заслужил наказания, но даже на него она не обрушит это сумасшествие. Оно – только для Измаила. Как и его – только для нее.