Город в облаках

Assassins Creed 3 OST – Trailer

Проводник знает лишь два слова по-английски: «money» и «dangerous». Кай знает парой сотен больше, но это ситуацию не спасает: испанский он не знает вообще. Восхождение на «Старую гору» по нетуристическим тропам занимает больше времени и опустошает бумажник быстрее, чем Кай планировал. Ветер стегает загорелое лицо, а облака ластятся к поросшим травой склонам как огромные белые псы. Стоит протянуть руку, и можно коснуться их бесхребетных спин. Кай любит собак, но облачных – остерегается. Проводник оглядывается на него и ломаным, табачным голосом рявкает «dangerous». Кай кивает и больше не смотрит на облака; прячет руки в карманы плаща и опускает взгляд в крошащуюся под ботинками тропу. Она настолько древняя, что кажется, ее проложил сам Инти [1]. Они идут еще час, и силы тают как туман. Кай дышит с трудом и все чаще просит остановиться. Воздух настолько чистый и свежий, что кружится голова. Сердце бьется больше сотни раз за минуту и, не смотря на холод, по лицу и шее бежит пот. Он остывает раньше, чем его смахивает дрожащая рука. Сумерки подтягиваются с востока, и мир смертных остается где-то за пеленой бесконечных облаков. Подкладка у них бледно-розовая и ледяная, как пальцы Кая, а вот сверху они настолько белые, что режет глаза. Кай надавливает на них ладонями, размазывает по ресницам слезы. До тошноты хочется есть, а ноги гудят, как водосточные трубы ветреной ночью. Город выплывает из облаков истощенным одиночеством призраком. Террасы, поросшие ядовито-зеленой травой и деревьями с бледной корой, тонкими стволами и малахитовыми листьями, исполинскими ступенями ведут к небу. Всюду каменные постройки, назначение которых с первого взгляда не определишь, а вокруг — от горизонта до горизонта — маренговые хребты гор. Кай замирает и прикрывает глаза, чтобы успокоиться. С неба падают первые звезды, ранят скулы и бледными — ни холодными и ни теплыми — каплями стекают к уголкам рта. Кай открывает глаза, медленно, словно просыпаясь, и обводит взглядом заоблачный город. На губах появляется улыбка. Облегчение вздохом вырывается из груди и тает в тишине. Она всеобъемлющая, глубокая и непроницаемо-плотная. Кай не слышит ничего: ни шепота гор, ни песни ветра, ни голоса проводника. Снова закрывает глаза и распахивает руки навстречу небу. Проводник смотрит на него. Кай чувствует это кожей и морщится. Вдыхает, впуская в себя звуки, и идет к перуанцу. Достает бумажник и вынимает две сотни. Поверх той, что перекочевала в карман проводника перед подъемом. — Money, — сует ему деньги и жестом показывает, что свободен. Проводник смотрит на него недоверчиво. Кай подавляет желание закатить глаза. — I will find my way back[2]. Por favor. Vete[3]. Перуанец берет деньги, качает головой, но спорить не пытается. Уходит. Туман поглощает его по частям: забрызганные грязью ботинки, ноги в затертых брюках, туловище под курткой из дубленой кожи. Последней съедает голову. Шаги еще некоторое время висят в воздухе дымным эхом, а потом исчезают и они. Кай ждет еще пять минут, убеждается, что остался один, и возобновляет подъем. Домик охранников располагается несколькими террасами ниже, и Кай подымается, не боясь попасться. Он помнит, куда идти, хотя никогда здесь не был. Он закрывает глаза, расслабляется, и сознание окутывает тьма. В ней легко потеряться, но лишь она знает путь туда, куда не ведет ни одна дорога. Кай идет вслепую, кончиками пальцев прощупывая воздух. Он вибрирует, резонируя с теплом его кожи. Плотный и вязкий, как мед, колючий, как ледяная крошка, острый, как перемолотые в адском блендере иголки, ластится он к ладоням, опутывает запястья и поднимается по предплечьям к локтям, пробираясь под рукава рубашки. Вдоль вен, самым коротким маршрутом к сердцу. Шаг замедляется. Кай больше не идет — плывет среди облаков, в море изумрудного спокойствия. Небо меркнет — он видит это сквозь плотно сжатые веки, — очищается, опускается к параболам горных вершин. Кай вскидывает руки и, как крыльями, бьет ими по черной воде. В спину дышит бескрайняя пустота, и это — без малого — свобода. Кай вдыхает ее полной грудью, открывает все клапаны души и сердца, наполняется ею, как сосуд, до краев и переходит на бег. Кажется, что притяжение вот-вот предаст его, и он упадет. С заоблачной высоты в свою прежнюю жизнь. Это мыслечувство отрезвляет, заставляет остановиться и открыть глаза. — Он сводит с ума. Этот город. Боги не любят, когда в их владения вторгаются так бесцеремонно. Где твои манеры, Джонин? Кай порывисто выдыхает и улыбается. Оборачивается и вскидывает голову, чтобы увидеть тень, скользящую вдоль стены одной из храмовых построек. — Оставил дома, у мамочки на сохранении. Они мне здесь ни к чему. Тень отрывается от стены, распугивая невидимых птиц. Те взмывают в воздух, завивая туман кольцами. — Мне так хорошо здесь… — еще шаг — и Кай видит его лицо. Бледнее, худее, острее, чем прежде. Красивее того, что оставила ему память, идеальнее того, что дорисовало сердце. — Я рад. И у тебя отличное чувство юмора. Сехун вскидывает бровь. — Атакама [4], — Кай приближается на полшага. — Это ад на земле — я там был, — а существо, способное устроить великий потоп щелчком пальца, селится всего в паре сотен миль от него. Да, это смешно. — Я не собираюсь нарушать божественные планы и превращать пустыню в оазис. Мне нравится здесь, в Мачу-Пикчу… — Туристы еще не задолбали? — Иногда они удивляются, как часто город накрывает туманом. Средь бела дня. Но это придает месту особый шарм. Мистический ореол, все такое. Ну, ты знаешь, на что людишки ведутся. — Эй, я тоже человек! И ты, к слову, тоже. — Был. Когда-то. — Ладно-ладно, я не спорить пришел. — Скучал? — Сехун улыбается — бледной, насмешливой улыбкой, и Кай хочет стереть ее чем-нибудь жестким — наждачной бумагой или собственной душой, — но вместо этого улыбается в ответ и протягивает руку, чтобы коснуться запавшей щеки. Сехун вздрагивает, прикрывает глаза и носом утыкается Каю в ладонь. — Мне плохо. Без тебя — совсем плохо. Эти дурацкие горы и голоса... Боги слишком близко, и им скучно. Они со мной говорить пытаются, представляешь? — Не очень, на самом деле, — Кай свободной рукой гладит Сехуна по волосам; тот протяжно вздыхает и целует его ладонь. — Это больно, когда даже ты… не понимаешь. — Я пытаюсь. Правда. — Знаю. — Но этого мало… — Этого мало, — Сехун поднимает голову, смотрит на Кая, и в его глазах не просто боль и отчаяние — там все дожди мира, все туманы, окутывающие бескрайние степи, сонные моря и непоколебимые горные вершины. — Я один такой: не бог и не человек. Между двух миров, понимаешь? В состоянии вечного падения. Ни вверх, ни вниз. Завис между звездами и пылью и… — Я держу, — Кай сжимает кулак, комкая воротник сехуновского пальто, и тянет его к себе. Обнимает крепко, целует пахнущий лунным светом висок и закрывает глаза. — Я здесь… Сехун прижимается к нему, расслабляется и словно на несколько фунтов легче становится. Обнимает в ответ и, зарывшись лицом в шею, целует ее, целует, целует. Губы у него сухие, но нежные, дыхание как дым, а от прикосновений по коже растекается холодок. Кай дрожит и сжимает тонкое тело сильнее. — Я хочу, — шепчет, глядя на Вайна-Пикчу, окутанную предгрозовым спокойствием, — забрать тебя отсюда. Ты же знаешь, боги играют с тобой. Они не принимают тебя, потому что ты — вот здесь, — поворачивает голову и губами прижимается к мокрым волосам над ухом, — здесь, — сжимает отсыревшую ткань пальто, — под всем этим, — ты человек, Сехун. Им нравится забавляться с тобой, давать надежду, говорить с тобой на языке, которого ты не понимаешь, но… они не любят тебя. А я — люблю. Ты же знаешь, знаешь, Сехун? Знаешь, как я тебя люблю? Вот здесь, — целует спутанные волосы, — здесь и здесь, — обнимает отчаяннее, жарче, — всюду… люблю. Пожалуйста, хватит убегать и искать того, кто тебя не ищет… — Куда? Куда ты можешь меня забрать? От них? Они же всюду… — И я тоже. Буду. Всюду, — Кай говорит с такой уверенностью, что сам верит каждому своему слову, что уж говорить о Сехуне, который верит ему без слов? — Будешь? Клянись… хотя, нет, не надо. Ты же не клянешься. И мне оно… не нужно. Зачем? Это слова… просто… — Я не буду, ты знаешь, но очень, очень постараюсь. Я… у меня уже сил нет тебя отпускать. Искать по всему свету и… не знать, найду ли, — Кай не плачет, никогда не плачет, и в этот раз себе не изменит. Не слезы решают судьбы. Гроза приходит из «ниоткуда». По крайней мере, так решит проводник, понимающий по-английски всего два слова, когда стена воды обрушится ему на голову. Кай знает, кем создана каждая капля. — Ну что ты делаешь? — он улыбается и лбом прижимается ко лбу Сехуна. Сверху льет, как из ведра, и волосы уже полностью мокрые. Дождь смыл с них дорожную пыль и пот, промочил плащ и джинсы и теперь щекочет кожу. Он до одури холодный, и Кай задыхается и стучит зубами, но ни один дождь не сможет смыть с его лица улыбку, когда ему улыбается Сехун: виноватый, смущенный и красивый, как небо и сотканные из зеленого кашемира Анды. — Прости, переволновался. — Спасибо инкским строителям: их дороги не размоешь даже ты. — Скоро кончится. — Да уж, пожалуйста: холодно. — Я согрею. — Может еще немного покапать. Сехун улыбается совершенно другой улыбкой и опускает голову. Ведет ладонями по предплечьям Кая, и капли, падающие с неба, устремляются вверх. Кай запрокидывает голову и смотрит, как тяжелые сизые тучи, словно бездонная губка, всасывают всю воду обратно. Небо темнеет, напиваясь синевой, густой, как чернила и ужас. Она ширится, расползается во все стороны и обрушивается на горные вершины беспроглядной тьмой. Это длится секунду или две, а затем на небе вспыхивают звезды, и от грозы остается лишь легкий, кисловатый привкус на кончике языка. — Ладно, это никогда не перестанет меня удивлять, — выдыхает Кай и опускает голову. Смотрит на Сехуна, и тот ловит его взгляд. Связывает со своим, и это намного круче, чем то, что только что произошло. — Я пойду с тобой, но ты должен пообещать… — Не могу. Так будет лучше. Сехун смотрит на него, и их души переплетаются, переливаются одна в другую. Так происходит каждый раз, когда слова кончаются, когда один хочет поверить, а второй — не обмануть эту веру. Это — честный обмен: обе стороны остаются довольны. — Хорошо, ты прав, — с неба начинает сыпать снег; Кай смеется и тянется поцеловать Сехуна. Его губы пахнут океаном и немного — примулой. Целовать его — все равно, что тонуть. Кай задыхается и еще немного — и потеряет сознание. Сехуна становится невыносимо много: вокруг него и в нем. Он обнимает Кая за шею и дышит его воздухом. Вливает в него свой холод, мысли, воду своего дыхания, и Кай уже на грани, когда Сехун разрывает поцелуй и отстраняется, давая отдышаться. Кай кашляет, прижимая руку к груди. Между ребрами жжет, и легкие, кажется, поросли илом и ракушками, которые царапают и режут изнутри при каждом вдохе. — Прости… — Я... в порядке. Забыл, что нужно… — Кай облизывает губы и усмехается, — задерживать дыхание, когда ныряешь с головой. — Когда-нибудь ты умрешь из-за меня… — Ну, без тебя я умру раньше. Сехун качает головой: — Я запрещаю тебе так говорить… — А я — устраивать снегопад в гостиной. Договорились? Сехун смеется пару секунд, закрывает рот руками и зажмуривается. Он тоже не любит плакать. — Я не останусь здесь на ночь. Так что завязывай с метелью и пойдем уже, — Кай сжимает запястья Сехуна и отнимает его руки от лица. Гладит ладони и целует припухшие губы. В темноте они кажутся болезненно-синими, хотя на деле — просто синие. Некоторых это смущает, но только не Кая. Он знает, как сделать так, чтобы они покраснели, а вечно бледные щеки залились неприлично-ярким румянцем. Вскипятить воду можно разными способами, и Кай знает все. — Не дашь попрощаться? Кай качает головой: встречи с богами до добра не доводят. — Принесешь им в жертву бифштекс. А сейчас мне очень, очень, очень хочется забрать тебя домой. Там горячий душ и прочие блага цивилизации, а твоя родня, пускай, и всемогущая, но… не заменит кружки чая. — Я люблю тебя больше, чем их... Кай улыбается: — Знаю. — Правда… — Не сомневаюсь. — Но я никогда не… — Забудь. Забудь это слово. И их забудь. Сегодня ты родишься заново и будешь принадлежать только мне. — Хорошо. Джонин щекой прижимается к щеке Сехуна; его тепло согревает обоих. Обычно истории о богах и смертных заканчиваются восхождением последних на небо, но Кай не любит клише и каноны. Им предстоит спуститься из заоблачного города в грязь и сырость перуанского захолустья, ждать свой поздний ужин дольше, чем полагается, отбиваться от парочки назойливых забулдыг, заниматься любовью на скрипучей кровати в комнатенке над баром и слушать, как в соседней комнате кто-то не очень мелодично блюет. Это не самые приятные вещи на земле и уж тем более — не божественная жизнь, но Кай другой не хочет, а Сехун слишком сильно его любит, чтобы променять на тех, кто в него не верит. Пускай он на половину бог, но человека в нем, все-таки, больше. 14 января, 2015