Игры вампира

Влад       Я бросился за ней в чём был — старых спортивных штанах, майке, испачканной кровью и босиком. Но, разумеется, Надя телепортировалась едва только выбежала за пределы квартиры. Отследить её не составляло труда, но она перемещалась вновь и вновь, из одной точки планеты в противоположную. Один раз меня выкинуло в сотни метров над Альпами, в другой — я чуть не захлебнулся в Северно-Ледовитом океане.       Но всё-таки наша планетка слишком мала для двух абсолютных. Я догнал её, кажется, в Тайване, в каком-то полутёмном тропическом парке.       — Подожди! — успел крикнуть я, без особой надежды. Перед Надей уже был открытый портал, ей оставалось сделать только шаг…       — Что подождать? — Она резко развернулась, уперев руки в бока. — Очередной порции лапши на уши? Сложные отношения у них с отцом, ка-а-ак же.       — Пожалуйста, свет мой, — просил я, поднимая руку. — Дай мне объясниться… Нет, даже объяснить. После моего рассказа можешь меня ненавидеть, объявлять врагом номер один и устраивать гонения, но… выслушай. Прошу.       — О, так после этого я буду тебя ненавидеть, а не кинусь к тебе в объятья, поправляя паричок из пасты?       Я подумал, кивнул:       — Скорее всего, ты даже попытаешься меня убить.       — И почему ты хочешь мне это рассказать? Надеешься что я, как светлая, всё тебе прощу?..       — Нет. Я даже сам себя простить не могу и не думаю, что вообще заслуживаю прощения…       — Так почему?..       — Я больше никому об этом рассказать не могу, свет мой.       Наденька демонстративно вздохнула, сложила руки на груди и уселась на резную скамейку, закинув ногу на ногу. Я же сел на землю, прислонившись спиной к противоположному краю скамейки. Согнул одну ногу в колене, опёрся об него рукой, уныло повесил голову и заговорил:       — У нас была счастливая семья. Нет, действительно. Мама, папа, я… Мама была очень красивой, играла со мной каждый вечер. Папа — занятым, но каждый четверг он, как штык, был рядом. Остальное время со мной занимались учителя и нянечки, но они тоже были хорошими… Пока в один прекрасный вечер мы не поехали на дачу к дяде Володе. У него был большой, четырёхэтажный дом, двенадцать злющих собак, которых я боялся до дрожи и огромный телевизор с игровой приставкой.       Я хмыкнул, покачал головой. Подробности словно сами собой всплывали в голове, собираясь в рассказ:              Мы с мамой и дядей Володей зашли в дом, папа почему-то задержался снаружи. Раздался выстрел. Знаешь, прям такой, как в боевиках. Мама сказала мне не беспокоится, что это охранник дядя Миша голубей гоняет. А я и не беспокоился… Мелкий был, мало что понимал.       Мы прошли на второй этаж. Почему-то мне не дали поиграть в приставку, мама попросила, чтобы я побыл с ней. Мол, это важный момент для всех них. Они с дядей Володей пили ту противную коричневую жидкость, как я теперь понимаю — коньяк. Мама выглядела счастливой, я даже не знал, что она может так улыбаться…       Пока за стенкой не раздался странный писк и на пол не упало чьё-то тело. Дверь резко распахнулась, с грохотом стукнувшись о стену. Папа вошёл, словно в американских боевиках: стремительно, резко, с опущенным пистолетом в руке. В комнате было три охранника. Он, не глядя, убил их точным выстрелом в горло. Дядя Володя потянулся к столу, наверное, за оружием, но тоже рухнул с простреленной шеей.       Остались только мои мама и папа. Целились в друг друга из пистолетов. У него был ТТ, полуавтоматический, с глушителем. Из-за этого слышался такой странный писк. Он был без пиджака, волосы чуть растрёпаны, но почему-то в тот момент он мне показался преисполненным силы и уверенности, как главный герой в тех же боевиках. А мама… мама боялась, но держала свой серебристый револьвер так же твёрдо. Сейчас я бы даже сказал, профессионально.       — Ты его не получишь, — сказала мама со смесью страха и ненависти. Одной рукой она прижала меня к себе. — Чудовище.       — О, ты даже представить себе не в силах, насколько ты права! — криво ухмыльнулся папа. Это было страшно, я чуть не разревелся, но…       Раздался выстрел. И, как я понял позже, писк. Папа слегка наклонил голову, пуля пробила стенку за его спиной. А мама… мама медленно осела рядом со мной.       Папа взял меня на руки, поднялся, прижимая к себе одной рукой. От него пахло смертью… Не знаю, как это объяснить, но это так. Мы вышли из здания. На пути пару раз встречались охранники, но папа… он пристрелил их не глядя, как будто воду с рук стряхнул.       Мы сели в машину дяди Володи. Собаки — огромные бульдоги в строгих ошейниках — жались к забору. Они были гораздо умней своих хозяев, чувствовали, кто перед ними и не заступали ему дорогу. Мы уехали. Папа кому-то звонил, что-то резко приказывал, а я сидел на переднем сидении, как взрослый, и восхищённо смотрел на отца. В тот момент он казался круче Чака Норриса и Стивена Сигала вместе взятых.              — Это вообще похоже на сюжет боевика, — перебила меня Надя.       — Твоё счастье, что для тебя таким вещам место только в кино, — покачал головой я. — Но ты же можешь прямо сейчас проверить мои слова. К чёрту сомнения.       Она задумалась на пару секунд, а затем, нахмурившись, спросила:       — А этот дядя Володя… Как его на самом деле звали?       — А не ищи его среди мёртвых, жив он, — пожал плечами я, обнимая себя за коленки. — Парализован от шеи до кончиков пальцев. Кажется, даже дышать сам не может, только через трубочку. В детстве мы с отцом часто его навещали, играли рядом с ним. Папа объяснял, что смерть милосердна, а вот жизнь — куда более жестокая штука.       — И ты… не рассказал об этом никому? Милиции, родственникам?       — Нет. Все и так всё знали, времена были такие… Из-за той стрельбы Виктора только ещё больше уважали и опасались, а не пытались посадить. Да и я не считал это преступлением. Мама же первая начала, я сам видел, как она на него пистолет наставила.       — И такой слезливой историей ты хочешь из меня прощение выбить? Мол, трудное детство, деревянные игрушки — оправдание всем проступкам?..       — А? Не-э-э-т. Я хочу, чтобы у тебя волосы дыбом вставали при одном моём имени. Если уж будешь считать меня чудовищем, то я хочу, чтобы это было хотя бы заслуженно.       — Почему я должна считать тебя чудовищем?       — Потому что я сын своего отца. И то, что ты видела — случилось именно по моей инициативе.              Учитывая все исходные, у нас была довольно-таки счастливая семья. Больше нянек и учителей, но отец по-прежнему приходил каждый четверг, строго на три часа. И, хоть он никогда не опаздывал, но и являлся, словно материализуясь из воздуха, точно в срок, секунда в секунду. Заранее — ни разу. И так же он ни разу не задержался подольше. Но я не жаловался — это казались самые лучшие часы в неделе.       Знаешь, всё-таки интенсивность общения очень важна. Есть люди, которые годами работают бок о бок, но не знают друг о друге ничего. И есть мы… За три часа в неделю успевающие обсудить всё-всё-всё.       Со временем мы всё меньше играли и всё больше — говорили. Виктор объяснял мотивы чужих поступков и даже моих… Помогал найти выход из ситуации. Когда у меня начались приступы агрессии… О которых даже ты не знаешь… он отправил меня заниматься спортом. Мол, дурная сила выход требует. И это помогло.       Но он сам начал меняться. Проходил… нет, не уставшим, я ни разу его таким не видел. Скорее, вымотанным. От него всё чаще пахло смертью, а на манжете я как-то заметил кровь. Маска человечности сползала с него, словно сыр в микроволновке, но меня это не пугало, наоборот, я хотел узнать, что за ней.       За что его прозвали чудовищем.       Постепенно это превратилось в одержимость. Во время наших разговоров я больше старался выведать что-нибудь о нём, нежели рассказывал о себе, но он каждый раз виртуозно уходил от ответа. Знаешь, это так странно… выучить каждый жест человека и не знать о нём ровно ничего. Маска всё не срывалась, а между нами возникала… нет, скорее демаскировалась, пропасть.       Однажды… Однажды я решил: хватит. Просто хватит. Я уже вполне взрослый человек, что мне зацикливаться на родаках?.. Зачем мне эти подачки по три часа в неделю? И не пошёл на встречу, вместо этого — сходил с друзьями в частный клуб. Кокс и доступные барышни прилагались. Но Виктор…       Он пришёл за мной, туда. И идеально вписался в обстановку, проведя обещанные часы со мной, несмотря на моё свинство. И именно тогда, под кайфом, я понял, что моя одержимость сменила оттенок, что я не только хочу узнать его разгадку, а что я просто его… хочу.              — Стоп-стоп! — остановила Надя. — Твой отец пришёл в публичный дом, но не вытащил тебя от туда за шкирку?       — Шутишь? Он с нами кокс нюхал. Не знаю, правда, насколько оно на него подействовало… Подозреваю, никак. Но посидели мы тогда неплохо.       — Ну вы и… тёмные. Другого слова не подберу. Ну и что ж ты его прям там не трахнул?       Я неодобрительно посмотрел на неё.       — Что? — развела светлая руками. — Раз мораль для вас до такой степени ничего не значит, то могли бы поддаться зову похоти прямо там. Совесть всё равно не замучает.       — В том-то и проблема, что у меня есть и мораль, и совесть, — вздохнул я. — Без них было бы гораздо легче…              Я изо всех сил боролся с этим чувством. Сказал, что наши встречи мне больше не нужны. С головой ушёл в работу, спорт… Даже выиграл пару премий. Но мы всё ещё жили в одной квартире, и Виктор в неё даже иногда приходил. Всё такой же измотанный, с полусорванной маской. Резкий, гибкий, сильный…       Пахнущий смертью.       Я никому не мог рассказать, как мне хочется покусать его за шею, чтоб он выгибался, широко раскрывал глаза и хватал воздух ртом, но не кричал, потому что это выдаст его. Как мне хотелось вцепиться ногтями в его лицо и потянуть вниз, будто это действительно поможет снять с него маску. Как мне хотелось прижать его к стенке и отыметь до полусмерти, чтобы он потерял остатки самоконтроля, чтобы он открылся передо мной, стал моим…       Чтобы исчезла пропасть.       Чтобы я был замечен как личность, а не просто «Ой, у меня есть сын, мне надо с ним общаться, воспитывать его».       Снова начались приступы агрессии. Спорт не помогал. Учёба — тоже. И однажды мне так снесло башку, что я претворил свою мечту в реальность.       Я неловко пошевелил тазом. До сих пор при одном воспоминании о тех событиях бросает в жар. Жар стыда и похоти. Нынешним девушкам не рассказывают о своих бывших, тем более, таких… Но я всё-таки нашёл в себе силы продолжить.              Это не было спонтанным решением. И запланированной акцией — тоже. Просто в одну из бессонных, мокрых ночей пришла в голову идея. Потом как-то подвернулся случай купить наручники… наркоту. Всё как бы случайно.       Долгое время я не предпринимал ничего. Только по вечерам смотрел на наручники, представлял, что будет… На это тратилось много салфеток.       А на утро мне было стыдно. Очень. Он безмятежно улыбался, называл меня «сынишкой»… Я понимал, что ничего хорошего не получится, что последствия будут ужасными. Если меня не пристрелят, то отправят в дурку. Или запрут в доме навсегда, запретив все средства коммуникации.       Почему-то это мне представлялось не как домашний арест, под присмотром доброй сорокалетней санитарши из той же дурки… Знаешь, такие, что больных взглядом укладывают и рельсы в бараний рог руками гнут… Нет, мне представлялся тёмный подвал… Я такой голый и побитый… сижу со связанными руками… А на шее — ошейник. И цепь к стене… Есть придётся из миски, по-собачьи, едва дотягиваясь, задыхаясь, потому что длины поводка не хватает.       Таким образом жуткая, но реалистичная картина превратилась в фэнтезийную… и возбуждающую. И, знаешь, даже вариант, в котором Виктор избивает меня за такое — казался приемлемым. Я хотел быть наказанным за такие мысли, но только его рукой.                     — Извращенец, — покачала головой Надя, покрепче закидывая ногу на ногу.       — Об этом я тебя ещё в самом начале предупреждал… Без подробностей. Помнится, тебе это даже понравилось.       — Без подробностей — да. Ну, а так…       — Конечно, — вежливо кивнул я, будто и не заметил, как изменилась её аура.       Пару раз глубоко вздохнув, словно перед прыжком в воду, я продолжил.              Как-то раз мы пересеклись утром, и у меня сорвало крышу. Я подошёл к нему со спины и просто воткнул шприц ему в шею. Это была какая-то новая разработка… Гарантированное возбуждение часа на три. Только побочка нехорошая — пациент теряет сознание после приёма, минут на пять. Что мне было только на руку.       Я отволок его в комнату, раздел и приковал его наручниками к спинке кровати. Металлическая, кованная основа подходила для этого идеально, а растянутый звёздочкой Виктор, на тёмно-синем покрывале… Такой бледный, тощий, расслабленный…       Идеальный.       Я задёрнул шторы, чтобы нас никто не увидел. Я включил все лампы, чтобы смотреть на него… Я завязал ему глаза. Где-то в глубине души теплилась трусливая надежда, что он не узнает меня… И там же вскипала ярость. Он должен, обязательно должен был узнать меня.       Я разделся сам, сел на колени сбоку от него, исследуя кончиками пальцев рельеф мышц. Как человек, занимающийся спортом, я представлял, сколько усилий нужно приложить чтобы создать и поддерживать такое, но я никогда не видел его в спортзале. Ещё одна загадка…       Я медленно водил пальцем по расслабленному телу, наблюдая, как по нему пробегают волны мурашек, как медленно начинает действовать наркотик… У него кожа настолько гладкая, что самый дорогой шёлк рядом с ним кажется грубой мешковиной. Касаешься — и всё тело вздрагивает от нереальной нежности кожи.       Он пах смертью, мускусом… чуточку — озоном. И силой, безумной силой, которая никому не подчиняется. Кроме меня. Я водил носом у него по телу, выискивая новые оттенки, и чувствовал себя ещё большим извращенцем, как будто сама эта ситуация не была полным извращением…              — Зачем ты это мне рассказываешь? — спросила Надя.       — А ты послушай. Со стороны-то судить просто… Ах, что он сделал, на костёр его! Мне нет оправдания. Но то, что я сделал — было не просто придурью.              Он очнулся, покачал головой, начал что-то говорить… Закончить я ему не дал, вцепившись поцелуем. Он дёргал руками, извивался, крутил головой… А я прижимал его всем телом к кровати и злорадствовал. Наконец-то мой. Наконец-то он ничего не может сделать…       Конечно он мог. И сделал. Укусил меня за губу так, что мне потом пришлось два шва накладывать. Помнишь, ты спрашивала, откуда шрам? Вот оттуда.       Разумеется, сопротивление только раззадорило меня. Пришлось сделать ему кляп — у меня совершенно не было желания слушать его ругательства. Да и… Я боялся его слов. И сам себя ненавидел за этот страх. Вот он, передо мной, полностью раскрыт!.. Делай эти три часа всё, о чём так давно мечтал…       А потом хоть трава не расти.       Я вылизывал эту нежную белую кожу, наслаждаясь приглушёнными криками. К чести папы: это явно были не призывы о помощи, а ругательства. Но они постепенно сменялись стонами. О да, я знал, что делаю… Просто нагнуть и трахнуть — это слишком грубо и неэффективно. В этом случае ты получаешь контроль только над телом. А вот когда жертва плавится у тебя в руках, становясь послушнее пластилина…       Вот это настоящий контроль.       Когда я отстёгивал его ногу, чтобы перевернуть его, он даже не сопротивлялся. Только вздрагивал, поблескивая капельками пота на коже. Полная покорность.       Смазки я не жалел — было бы очень обидно, что из-за жмотничества я бы не смог взять нужный темп. С каким-то мазохизмом я игнорировал собственное возбуждение, хотя меня аж трясло и сердце колотилось где-то в горле.       Я уложил его по диагонали: одна нога на полу, другая по-прежнему прикована, руки перекрещены и, наверное, больно. Точку опоры ему найти было нереально. А я… Я навалился сверху, касаясь его грудью и медленно начал входить. Он весь подобрался, попытался уползти, но маневрировать он мог в пределах десяти сантиметров, не больше.       Это было так туго и обжигающе… Остатки черепицы пожелали мне хорошо поразвлечься и смотались от греха подальше. Я начал вбиваться в него, будто пытаясь сваю забить: со всей силы, да ещё и опираясь рукой ему на затылок, вдавливая лицом в матрац.       Финал вышел ошеломительным. Тебе, может быть, этого не понять, но есть разница, когда трахаешь кого-то просто по симпатии или же после нескольких лет подавления страсти. Кажется, я даже потерял сознание — во всяком случае, очнулся я лежащим рядом с ним на кровати.       В этот момент с моих мыслей словно сняли красную пелену. Господи, мне стало т-а-а-к стыдно, так страшно. Собственного отца… что ж он со мной сделает!..       Я скрючился на кровати в позе эмбриона и чуть не заплакал. В смысле… Я не хныкал, нет… Но слёзы из глаз лились просто неконтролируемо. Я не знал, что делать: то ли отвязывать его — в этом случае могло зачесться смягчающее обстоятельство — то ли убежать, был шанс, что он меня не опознает…       А ещё… Смерть казалась мне самым мягким наказанием. Мама поступила плохо. Владимир Фёдорович поступил плохо. Я поступил плохо… Но если всё ещё хуже? Что, если… Если я сломал его? Что, если он никогда не станет прежним?              Я замолчал, заново переживая всё это отчаяние.       — И… что дальше? — поторопила светлая.       — О, так тебе интересно? — невесело хмыкнул я.       — Уже понятно, что у тебя нестандартные взаимоотношения с отцом. Но насколько? Что ты сделал?       — Я? Ничего…              Я просто плакал от жалости к себе, не в силах пошевелиться… Не в силах подняться и взглянуть на сотворённое. Но этого и не потребовалось: какая-то неведомая сила, как мне в тот момент показалось, подняла меня вертикально и обняла поперёк груди. Я тупо смотрел на кровавые ссадины от наручников.       — Эй-эй, — шепнул Виктор, словно я плакал над разбитой машинкой. — Натворил бед, а теперь — в кусты? Нет, так дело не пойдёт… Имей смелость отвечать за свои поступки.              — То есть… — ошеломлённо выдавила Надя. — Он это тебе просто простил?       — Нет, но не в этом суть, — я уткнулся носом в колени. — Он позволил мне это сотворить. Всё знал с самого начала и поддался. Он в любой момент мог освободиться от наручников, но не сделал этого.       — И… Что потом?       — А потом я отмывал его в душе, обрабатывал ранки под чутким руководством… А потом мы просто полежали в обнимку и поговорили. Оказывается, для моей семьи это ещё и нормально, тянуться к представителям своего же клана. Мой старший брат, по его словам, вообще на своей бабушке женился. — Я скорчил рожицу. — А ещё, мол, та одержимость никуда не уйдёт и будет проявляться при каждом взгляде на него. Что-то связанное с моей тягой к контролю и тем, что он в принципе не контролируемый элемент. Сошлись на том, что нам лучше разъехаться. Жить действительно стало намного проще… А потом я стал иным и встретил тебя.       Я поднял голову и в упор посмотрел на Наденьку.       — Свет мой, солнышко ласковое… Путеводный лучик в царстве пороков и отчаяния. Рядом с тобой меня не мучают невыносимые противоречия, рядом с тобой всё легко и просто… Вряд ли ты можешь себе представить, какая пропасть лежит между пагубной страстью, одержимостью, что натравливает весь мир против тебя, вызывает гнев, ревность, паранойю… И светлой, романтичной любовью, когда предмету обожания хочется петь серенады и целовать кончики пальцев. Рядом с тобой я не чувствую себя чудовищем… Рядом с тобой я становлюсь обычным парнем… Ты нужна мне, Надежда Городецкая.       Она вспыхнула, смутилась, отвела взгляд.       — И если ты не позволишь мне быть рядом, — продолжал я, — я пойму. Не факт, что не буду биться в истерике, но пойму. Но… пожалуйста, не делай поспешных выводов. Подумай, достоин ли я спасения? Я тебя о нём прошу…       С этими словами я рухнул в портал не давая ей вставить ни слова. Все исходники у неё есть, пусть принимает решение. Кому бы помолиться, чтобы оно оказалось правильным?..