Игры вампира

Виктор       Я грустно посмотрел вслед Наде и налил себе немного коньяка. Алкоголь на меня не действует, но... Отчего-то было гадостно и хотелось немного потравиться. Казалось бы, обманул невинное дитя, но откуда это мерзкое чувство, будто надули меня?..       Я не светлый. Я и не тёмный. Я был простаком, королём, магом и убийцей. Я был учёным, был бизнесменом, был рыцарем и паладином. Был лордом, монахом, бродягой и сервом. Человек – пусть даже с альтернативным питанием – слишком сложное существо, чтобы сходу так определить, тёмный или светлый. Тут разве что Сумрак справится... Да и то, у него никогда не было целью верное определение. Ему лишь бы разделить иных на два лагеря, чтобы не прекращались конфликты.       Я знаю только, что злобой отличаются средние умы: настоящие дураки и по-настоящему умные больше добры. Только среднячкам доброта дураков кажется дуростью, а умных – чуть ли не злом. А ещё я знаю, что свет находится в глазах смотрящего. Его не способен увидеть тот, у кого его нет. То, что Влад не видит; то, что ему и в голову не придёт заподозрить, сходу увидела Наденька.       Впрочем, если мой свет способна разглядеть только абсолютная – мне не о чем беспокоиться. И если я сейчас материализую крылья, лебяжьими они точно не будут. Всё-таки я не полнейший гад, хотя гад, конечно, но...       Почему у меня такое мерзопакостное чувство, будто хотел соврать, а брякнул правду?.. Возможно, абсолютная не крохи света разглядела, а маску тёмного не заметила по своей рассеянности?.. Клыки там, красные глаза. Злодеяния, в конце-то концов.       Ещё раз тяжко вздохнув, я отказался от идеи проявлять крылья. Офис у меня, конечно, хороший, но крылья не влезут. С чувством меры у меня всегда был большой косяк, если уж создавать крылья, то не куцые куриные, а размером с дом.       Но я идиот, я же всё равно на них не летаю.       Ладно, с Наденькой всё понятно. Если не примет Влада обратно, я сам её прибью. Светлые без милосердия – страшнее любого тёмного. Меня, конечно, за это любить больше не станут, но это я как-нибудь переживу.       Другое дело, если ей хватит сочувствия, но будет слишком сильна верность авторитетам. Для молодой девушки это даже хорошо, пока собственного опыта не набралась. Главное, авторитеты на свою сторону вовремя переманить.       Гесера нечего и пытаться. Я не настолько самоуверен, чтобы влиять на мнение чувака, занимающегося интригами тысячелетиями. Конечно, я не совсем профан и учился у лучших – Привет, Люци! – но это, мягко говоря, не моя стихия. Вот если что-нибудь слома-а-ать... То есть, померяться силушкой богатырской, тут я и нулевых за пояс заткну. Но не в прямом диалоге.       Тот же Завулон меня сразу раскусил. Только ему нет необходимости сразу меня сдавать, сначала выгоду для себя подыщет... И убежище от силушки богатырской.       Светлана... Увы и ах, Светлана – мать. И волшебница. Гремучая смесь желания защитить своего ребёнка, упора на интуицию и кучи возможностей. Когда дитя в опасности, мать не думает, мать действует. И мудрую интуицию обмануть гораздо сложнее, чем глупый разум, пусть даже мой обман – во благо. Она не поверит тёмному, будь то хоть сам Отец Лжи. Или сама Ложь.       Хотя насчёт неё не уверен. Девочка умеет говорить нужные слова нужным людям. Но полемика – как раз-таки её территория. Звать её ради одной ведьмы? Нет уж, увольте.       Тем более, что есть ещё один вариант.       Антон.       Светлый с мозгами, что вообще-то большая редкость. В начале «карьеры» обычно все они живут сердцем. Что неплохо – ведь ту же Светлану мне обмануть не удастся. Однако интуиция всегда одна, а разум – учится... В общем, можно попытаться. Тем более, что он до сих пор в сомнениях, как относиться к Владу.       Но не успел я протянуть руку к телефону, как в дверь постучали. Я нахмурился. По ощущениям, за ней ничего не было... Или было что-то столь низкоэнергетическое, что не тянуло на человека. Иллюзия какая-нибудь.       – Войдите!       Нет, я ошибся. За дверью был человек. Из плоти и крови. Влад. Он сделал шаг внутрь и посмотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.       – Можно я у тебя посижу, – равнодушно сказал он. Это даже не прозвучало вопросом.       – Конечно, – сказал я максимально тепло. – Всё, что захочешь.       Кивнув, Влад зашёл внутрь. Ссутулившийся, осунувшийся, он выглядел жалкой пародией на самого себя. Но именно это выдавало в нём плоть от плоти моей: он тоже полумер не понимает.       – Она была здесь? – чуть вскинулся сын.       – Да. Странно, что вы не столкнулись в коридоре.       Не представляю, как он это заметил. Следов ауры светлая предусмотрительно не оставила, а детективными способностями сынуля никогда не обладал.       Влад пожал плечами, взял в руки подушку, на которую Надя опиралась спиной, обнял, прижимая к себе и уткнулся носом. М-да... Оградить-то от основного моего наследства я оградил, но неизвестно, что передал из того, что не считаю особенным. Например, обоняние. Хотя, может быть, это у него от муки любовной обострилось.       – И как прошёл разговор? – тускло поинтересовался Влад, падая на диван.       – Плодотворно. Думаю, у тебя есть все шансы.       Сын только кивнул, тупо уставившись в пространство.       Я тяжело вздохнул. Самая большая мýка для родителя... Нет, не видеть страдание ребёнка, в этом случае можно подставить плечо, утешить, раздуваясь от ощущения собственной нужности, как большая толстая жаба. Нет, самая ужасная боль – это понимать, что свои мозги в чужую голову не вставишь. Чисто технически это вполне осуществимо... Вся боль – от понимания того, что этого делать нельзя.       Просто нельзя.       Твой ребёнок – это отдельный человек, а не твоя копия в миниатюре. У него другие интересы, другие планы, другой взгляд на жизнь и на проблемы. Да, в определённой мере ты можешь его чему-то научить. Но ровно настолько, насколько он сам способен принять твои знания, не больше.       Но многие этого не понимают, перекраивают детей под себя. У кого-то это получается – и выходит в итоге послушная кукла из костей и мяса. У кого-то – нет, и такие дети больше не желают видеть родителей... Кому-то везёт и ребёнок оказывается всё-таки похожим на них. Но это, скорее, исключение, а не правило.       Я начал рассеяно стучать пальцами по столу.       Для меня его проблемы – не проблемы даже. Я знаю, что скорее всего они будут вместе. Это Васька из шестого подъезда может выбирать среди всех женщин его класса. Других таких нулевых – просто нет. А если Надя не простит – я тоже прекрасно знаю, что делать. Не вижу причины для сомнения и страдания.       И мне даже сравнить не с чем, я никогда не знавал любовной му́ки. Я всю жизнь люблю одну женщину, и она отвечала мне взаимностью. Когда её убили – я был разгневан, очень... Пострадало много живых существ и имущества, но это был гнев, а не тоска. А в остальном... я милостиво разрешал себя любить, испытывая в ответ лишь симпатию и благодарность.       Разве что здесь, в параллельном мире, я нашёл копию той, которую любил, но... Всё-таки она была всего лишь копией, причём очень неточной. Я был в плену иллюзий, не спорю. Но когда пелена сошла, я уничтожил её без сожалений.       Плод этого самообмана уже лёг на диван, тупо пялясь в потолок. Я ещё раз вздохнул и включил компьютер. Я не знаю, что делать, но уйти сейчас или разговаривать с кем-то вслух точно было бы преступлением. Хоть посмотрю, какие там махинации мои подчинённые замыслили.       Но мысли всё равно упорно соскальзывали в сторону Влада.       Я не могу подойти к нему и сказать: «Ерунда, сынок! Всё будет хорошо, уж я-то знаю!» – тогда он меня точно размажет тонким слоем по всему Сумраку. Не уверен, что это меня убьёт, но будет о-о-очень неприятно.       Потому что это не ерунда. Для него – не ерунда. А то, что я знаю... Он спросит – откуда. И что я ему скажу? То, что для меня само собой разумеющиеся законы судьбы и жизни, для него просто чушь и суеверия. Да и... Не помогут горю слова.       – Па-а-ап... – тихо позвал Влад.       Я вздрогнул. Он меня так лет пять не называл.       – Да?       – Можешь подойти?       – Конечно.       Я поднялся из-за стола, подошёл к нему, уселся на модерновый журнальный столик и всем своим видом изобразил внимание. Хотя, зря, наверное, Влад по-прежнему пялился в пространство.       – Ты как-то сказал, что сделаешь для меня всё что угодно. Это ещё в силе?       – Да, – спокойно ответил я. – Всегда.       – Убей меня.       Пауза.       – Сейчас? – просто спросил я.       Он серьёзно кивнул:       – Без меня всем будет только лучше.       Я с сочувствием взглянул на него и погладил по волосам, как маленького ребёнка. Влад повернул голову и взглянул на меня очень внимательно и серьёзно. А я... я не мог сказать ни слова.       Потому что сам испытал это.       Вот ты живёшь, погружённый в свои проблемы... Радуешься своим победам, кричишь на мир, когда он не желает тебя слушаться. Но вдруг поднимаешь голову, оглядываешься... и понимаешь, что твоё существование приносит одни лишь страдания. Что каждый вздох, каждое действие – во зло. Что мир плачет под твоими прикосновениями и жаждет избавиться от гнёта. И тогда накатывает оно – чувство абсолютного одиночества. Чувство собственной ненужности. Ощущение, что весь мир против тебя...       И это только твоя вина.       Все твои беды и победы по сравнению с этим сразу становятся поверхностными и незначительными. Ты понимаешь, что жил в иллюзии, что был дураком. А исправить – сил нет. Единственный выход – исчезнуть.       И хуже всего, что и для меня, и для Влада – это не просто абстрактный эгоизм. Он слышал, что его называли абсолютным злом, Антихристом, но не верил в это. Как он, такой красивый и замечательный, может приносить беду? Ничего эти окружающие не понимают! Но вот он увидел... И понял, что такому чудовищу лучше не жить.       – Уверен?       Он коротко кивнул. Глаза его были абсолютно сухи и серьёзны, хотя я сам готов был взвыть. Почему, ну почему он пришёл за этим ко мне?!       Хотя, конечно... Вряд ли абсолютный убьётся, спрыгнув с крыши. Попросить кого-то другого? Завулона, который нихрена не поймёт? Кого-то из светлых, которые начнут увещевать, что ещё не всё потеряно, что можно всё исправить? Инквизицию, что будет недоуменно хлопать глазами и спрашивать, чего это он решил им все планы порушить?..       И только я обещал выполнить любое его желание.       Я замедленным движением взял его за голову обеими руками. Влад впервые смотрел на меня просто и чисто, без запрятанной злобы или неудовлетворённости.       – Будет больно? – только и спросил он.       – Да.       – Хорошо...       Прикрыв глаза я воззвал к самой древней, самой бешеной и самой бесконтрольной силе, которую знал. Разрушение. Не оставит от тебя и молекулы, как бы крут ты ни был. Надёжно, дёшево. И больно.       Я не мог начать его отговаривать – бесполезно. Я не мог просить повременить, найти отговорки, взывать к разуму... Он всё равно это сделает, но уже сам. А я... Я не могу ему отказать. Чем этот свинёнок нагло пользуется.       Я открыл глаза, зная, что Влад там увидит. Тьму. Абсолютную, всепоглощающую. Он чуть вздрогнул, но не отвёл взгляд. Разрушение потекло по венам, разрушая клетки, пытаясь вырваться в мир, но я не давал, держал крепко. Ещё не хватало, чтоб пострадал кто-то посторонний...       Чернота коснулась его щеки, впилась в кровь, потекла по венам. Влад напрягся всем телом, приоткрыл рот в судорожном вдохе... но не закричал. Это очень больно, сам чувствую.       – Ч-что ты делаешь? – шептал он, с ужасом глядя на меня.       – Убиваю нас.       – Я п-просил убить только меня!..       – А ты думаешь я смогу жить после этого?       Он вздрогнул, неверяще посмотрел на меня. Тьма из моих глаз проникла под кожу, начала распространяться по лицу. Наконец, глаза Влада наполнились настоящим ужасом.       – Нет! Прекрати! Я сказал, прекрати! – он начал отбиваться.       Я бы с радостью, но Разрушение – это не собачка, которую можно просто позвать и прогнать. Загнать обратно – не стоит и пытаться. Титанических усилий стоит только перекрыть источник. Это примерно как пытаться пальцем заткнуть дыру на подводной лодке, которая плывёт посреди Марианской впадины. Затем – надо накормить то, что уже умудрился выпустить. В ход пошло всё: волосы, шлейф, крылья, подкожный жир... почка.       И только после этого можно бессильно опустить руки. Но падать – падать нельзя, потому что в меня вцепился рыдающий ребёнок, и я не могу, просто не могу подвести его веру в родителя.       – П-почему? – спрашивал он. – Почему так всё сложно?       Я обнял его, прижал к себе ближе, остро жалея что не смогу защитить его от всего.       – Потому что «я» – это всегда слишком мало.