* * *
В два часа моя реабилитация, разумеется, не уложилась. Близнецы круты в том числе тем, что нарушать законы физики даже ради меня не станут. Хотя могут. А я няшка. Но не станут. Я вышел из портала на крыше одного из высотных зданий в Москве. Я втянул воздух этого мира, выясняя, сколько меня не было и что за это время произошло… Неделя. И ничего. Ничего не произошло за целую неделю. Влад с Надей всё так же избегали друг друга. Гесер с Завулоном всё так же надрывали пупы в попытках мутить воду. А Городецкий опять чего-то ждал. Я даже немного растерялся — там, в других реальностях, за неделю можно было захватить целое королевство, устроить революцию и нарисовать шедевр. Здесь Земля обернулась семь раз вокруг своей оси, а люди даже не почесались. Я подошёл к краю крыши, пинком выломал перила и уселся, свесив ноги вниз. Мысль сама собой нашарила пачку сигарет в ближайшем ларьке и потащила её ко мне телекинезом. Курение — вред и всё такое… Но, пожалуй, существо, которое способно выпить серной кислоты на завтрак, может себе позволить немного никотина и ядовитых смол. Мне не хотелось именно курить, мне просто было мало. Мало ощущений, мало чувств, мало запахов. Солнце на этой Земле светило будто в половину своей яркости, запахи плыли тяжёлые, неповоротливые, не желающие покидать ноздри, чтобы освободить место новым ощущениям. Эта Земля была ядовитой. Сигареты по сравнению с ней кажутся даже полезными. Всего двадцать лет назад по местной хронологии, и сорок — по личной, я этого не замечал. Или замечал, но не хотел придавать этому особого значения. А этот мир начал откусывать от меня по кусочку, заставляя меня замыкаться, терять связь с реальностью… Я с наслаждением затянулся. Нет ничего хуже, чем вариться в собственном соку. Кто-то скажет, что рак — это хуже, но рак — это плохо, и это всем понятно. В варении же в собственном соку обычно ничего особо опасного не видят. Не замечают люди, что это медленная голодная смерть духа и разума. Вместо огромного и сложного реального мира, вместо сотен тысяч миров выдуманных — человек оказывается в одном, самом убогом, ограниченном собственным опытом, собственными суждениями и заскоками. И я чуть так не сдох. Физическое самоубийство — это всего лишь последний шаг, логическое завершение. Убийство тела, когда всё остальное было уже мертво. Ладно хоть у меня друзья такие чувствительные, вовремя меня увели… И хорошо, что у меня хватило мудрости себя увести. — Здравствуй, Завулон, — проговорил я, выдыхая облачко дыма. — Чего припёрся? Он замаскировался действительно хорошо, я не видел его ни в одном из спектров, но… Он ходил по дорогам мира, а я слушал этот мир. — Здравствуй, Виктор, — Великий Тёмный скинул с себя чары и неторопливо уселся рядом. — Вижу, тебе сделали трёхнедельный курс прививок наглости. — Это был курс прививок жизни, — поправил я, вдыхая такой настоящий и сочный дым. — Я ещё недостаточно опытен, чтобы уметь не умирать. Скучал без меня?.. — Ещё как. Все пятки избегал, беспокоясь и страдая. Ты где был? — Не скажу. Завидовать будешь, — фыркнул я, искоса взглянув на него. Скучал-не скучал, а вот беспокоился — точно. Мало кто может так запросто скрыться от его типа всевидящих глаз. И… да, эта выходка его напугала. Мой выпендрёж на суде — заинтересовал, а вот исчезновение — напугало. Великий Тёмный начал догадываться, что не всё в этом мире ему известно, и это всё — не ерундовина какая-нибудь, вроде имени собачки тысяча восьмисотого китайца в Китае, нет… Это огромный пласт знаний, которые ему нужны, но которых у него нет. И никогда не будет. — Там было много женщин? — подмигнул он, будто бы действительно шутит, а не наводящие вопросы задаёт. — Там было много всего, — отозвался я взяв его руку. Завулон дико на меня посмотрел, но не вырвался, а я… Я развернул её к себе ладонью и провёл по линии жизни. — Знаешь, у многих животных, включая человека, есть прекрасный инструмент для определения причинно-следственных связей. Мы видим закономерности, понимаем что и почему… Проблема возникает тогда, когда механизм распознавания натыкается не на закономерность, а на случайность. Как в том знаменитом эксперименте Скиннера… Но знаешь, что отличает человека?.. — Полагаю, ты мне сейчас это расскажешь. — Критическое мышление. Человек способен подвергать сомнению увиденные причинно-следственные связи. Иногда. Когда в этот процесс не вмешивается желание. Желание контролировать то, что ему неподвластно. Знаешь, если бы хиромантия была права, то твоя линия жизни была бы примерно до… — Я задрал ему рукав рубаки и с силой провёл пальцем до локтя. — Да, где-то до сюда. Забавно, правда? Люди так хотят прекратить страшиться неизвестности будущего, что начинают видеть его на своей ладони. И верят в него, даже если реальность обламывает их раз за разом. — Да, люди такие, — довольно кивнул Завулон. — А ты действительно думаешь, что чем-то принципиально отличаешься от них? — я поднял голову и пытливо посмотрел ему в глаза. — Кроме этой внешней мишуры, вроде возможности стрелять молниями с руки? — Возможно, сроком жизни?.. — Мишура. Количественное изменение, а не качественное. — Я вернулся к разглядыванию руки. Я так же отчётливо видел его второй облик, его чешую и когти. — Три тысячи лет, а ты всё пляшешь под дудку Сумрака. Три тысячи лет, а ты всё так же пытаешься контролировать окружающих, так и не научившись их слушать. Ты видел, как рождаются и умирают цивилизации, но всё ещё играешь в эти игры… играешь в них по правилам. Как ты умудрился сохранить такую наивность?.. Я пытливо посмотрел ему в лицо. Великий Тёмный подбирал слова, явно не привыкший к обвинениям в наивности. — Наверное, это всё мир виноват. — Я перевёл взгляд на город. — Он питается силой движения души, отбирает энергию этого движения, из-за чего сделать хотя бы шаг становится невыносимо. Вбирая силу с каждой попытки, Сумрак делает из иных вечный двигатель… вечно стремящийся вырваться, вечно гибнущий в попытках. Ты человек, Артур. Такой, какими должны быть нормальные люди — умными, целеустремлёнными и понимающими свои желания. Но людей тормозят, им не хватает их короткой человеческой жизни, чтобы достичь хотя бы этого… А ведь это далеко не конец. Я вздохнул, отпустил его руку и поднялся на ноги. Город медленно погружался в сумерки, простираясь от горизонта до горизонта. Такой маленький. Я закрыл глаза и шагнул вперёд. Воздух ударил меня в лицо, материальный и плотный. Я распахнул крылья, опираясь на него своим немалым весом. Тут же меня повело вперёд и в сторону — воздуху было проще расступиться перед ребром крыла, чем перед всей его широкой частью. Я взмахнул ими, чувствуя, как тяжёлый воздух обтекает их, как крылья сжимаются в максимально маленький комочек, пробираясь вверх, и раскрываются во всю ширь, толкая воздух вниз. Набрав высоту, я расслабил крылья и начал парить над городом. Он казался мне удивительно материальным — плотным, крепким, живучим. Я чувствовал каждую его стену, бетонный блок, перекрытие… человека, животное, кусок асфальта — всё это чувствовалось будто часть моего тела, пышущая жаром и энергией. И одновременно город был прозрачен, как воздух. Камни исчезали из виду, помеченные небрежным «незначительно». Исчезало золото, бриллианты… исчезала техника, исчезали машины… Всё это декорации, условности, придуманные ценности. Исчезали люди. Никому не нужные, ничего не производящие, со своими мелкими страстями и выдуманными идолами. Исчезали один за другим жизни, загубленные с рождения. От горизонта до горизонта было только выжженное поле. Меня пробило холодом — не от осознания тщетности бытия, нет. Кажется, я пролетел через какое-то здание. Плотное и прозрачное, как воздух. Я подогнул одно крыло и вышел на вираж. Но было, было среди этого что-то дельное, что-то не декоративное. Люди. Всего сотня маленьких искорок на многомиллионный город. Люди, что жили в реальности, но не делали реальность своей иллюзией. Люди, в чьём свету другие становились настоящими. Они тоненькой ниточкой были связаны между собой. Они твёрдо стояли на ногах, но смотрели… смотрели они в небо. Я вернулся к той крыше, опустил ноги на край и сложил крылья за спиной. Они были большими — в два моих роста над головой, в три — под ногами. Почти тридцать метров в размахе. — Они… настоящие? — Завулон с недоверием коснулся вполне себе материального крыла. — Да, — отозвался, прикрывая горящие глаза. — Тебя должно было задавить их весом! Что за глупость, материализовать крылья в реальности?! — Сверхлёгкие наноматериалы, — пояснил я. — Общая масса крыльев едва ли больше десяти килограмм. И они прочные, могут выдержать любой земной ветер… — И они чёрные. Почему они такие чёрные? — Они не отпускают свет. Нет, ты не сможешь выдернуть себе перо на память, даже не пытайся. — Не больно-то и хотелось… Завулон был одним из тех, кто светил… кто мог бы светить, если бы не был зажат в тисках придуманных забот и мелочных людей. Даже его сумеречный облик — чешуя, когти, шипы разные и хрен до колена, — сразу ясно, для какой целевой аудитории составлялся. Для тех, кто никогда не ощущал бесконечности космоса, безнадёжности вечности и страха перед собственными возможностями. Шипастый хрен — это же так просто и понятно, даже обезьяну проймёт. И весь он в этом — на словах эгоистичный и самодостаточный, но положивший свою жизнь на потеху тех, кого сам называет быдлом и кормом. Вот она, иллюзия. Вот оно, нежелание видеть реальность. Она ведь так неприятна. И, боюсь, светится он лишь в моём свете. — Знаешь, в последнее время рисуют очень много различных крылатых людей, — произнёс я задумчиво переступая с пятки на носок. — Но лишь немногие из них летают. Часто, очень часто, крылатые люди сидят, сгорбившись под пернатой тяжестью. Да… крылья идущих по земле — это ноша. Я чуть улыбнулся и пошёл вперёд. Крылья за моей спиной проходили сквозь бетон и были прозрачны, как воздух.* * *
Я стоял на уличном фонаре и смотрел как Влад в тёплой глубине квартиры делает уроки. Он выглядел спокойным и сосредоточенным, словно последняя неделя была самой спокойной и умиротворяющей в его жизни. Возможно, оно действительно так и было. Я тоже погрязал в иллюзиях в этом мире. Думал, что это я что-то делаю не так, хотя делаю всё, что в моих силах… У меня было множество птенцов, множество друзей и учеников, на всех я влиял положительно… но не на Влада. И если бы вместо того, чтобы отгонять от себя мысли о собственной беспомощности, я бы сел и задумался об этом феномене, я бы понял, что дело совсем не во мне. И не в нём. Влад поднял голову, прислушиваясь. Кто-то звонил в дверь. Кто-то очень долгожданный. Но не я. Влад неторопливо спустился, зажёг свет в гостиной и открыл входную дверь. Секунду он простоял, не зная, что сказать, а затем ему на шею кинулось нечто радостное и светловолосое. Я собственными руками отдал Сумраку своего сына. Влад просто умрёт без него… или аналога. И у меня выбор: либо дать ему жить тут, тысячелетиями повторяя одни и те же ошибки; либо отдать его какой-нибудь могущественной сущности, в чьей ауре он мог бы жить… или даже самому стать для него донором. В первом случае он продолжит меня ненавидеть. Во втором случае он напитается силой сущности и станет её послушным рабом. В третьем — он станет моим рабом. Дилемма оказалась фуфлом. Выбора опять нет. Сумрак, конечно, гад, но ещё он не предусмотрителен, и имеет реальный шанс самого себя голодом заморить. А Владу досталось чуток моей крови, он может ещё зажечь… Если я давить не буду. — Ей, мужик! — послышалось снизу. — Слезай с фонаря! Совсем офанарел, что ли? Расшибёшься же! Я плавно спустился на асфальт, будто меня поддерживает страховка. — Спасибо за заботу, — произнёс я. — Действительно, спасибо. Мужчина средних лет махнул рукой, пробурчал что-то про обнаглевших паркурщиков и пошёл своей дорогой. Видящий чуть больше, страдающий… но всё ещё видящий недостаточно. Я взмахнул крыльями и полетел к окраине города. В этом мире оставался тот, кому точно здесь не место. Я нажал на звонок самой обычной квартиры в самом обычном районе. Помнится, в каком-то фильме на просьбу героя привезти его в такое место, таксист уточнил: «Достаточно дерьмово?» — так что да, тут было достаточно дерьмово. — Да-да, иду! Кого нелёгкая принесла посреди ночи?.. — послышался усталый женский голос. — Чего вам? — Лёшу позовите, пожалуйста, — попросил я.— Это очень важно. Его сердце пропустило удар. Хотя уши Алекса меня не слышали, но они слышали мир, в котором я шёл. И из которого я хотел его забрать.