Almas del Fuego - Romance sonambulo
Лу Хань не может сказать, нравится ему в Испании или нет. Наверное, ему все равно. Он не из тех людей, которые ценят искусство, восхищаются грудой старых камней и закатами над морем, какими бы чудесными они ни были. Это всего лишь солнце и волны, небо цвета томатной пасты и курчавые облака: оранжевые и фиолетовые. Мейлин смеется над этим и показывает Ханю очередную достопримечательность. Он обращает на нее внимания не больше, чем на дорожные знаки, что выплывают из пыли обочин. Единственное, что Ханю нравится в Испании — по-настоящему нравится — это горы. Бескрайние, выжженные солнцем до рыжих проплешин, над которыми небо всегда немного, но зеленое. Вот это заставляет сердце биться быстрее, а взгляд отрываться от дороги и скользить вдоль кривой горизонта. — Ты совсем неромантичный, — Мейлин гладит его предплечье, улыбается ярко, как марокканское солнце, и целует в щеку. Лу Хань качает головой, но ничего не может с собой поделать: он и вправду никогда не был романтиком. — И зачем я выхожу за тебя замуж, м? — Затем, что у меня красивые глаза и хорошая зарплата? — Лу Хань оборачивается, чтобы посмотреть на невесту. — Идиот, — та смеется всем телом, и ветер, что врывается в опущенное окно, треплет короткие черные волосы. Мейлин отводит их с лица и тянется за очередным поцелуем. Губы у нее всегда сухие, с привкусом песка и жасминового масла. Ханю это нравится. По крайней мере, она не пользуется помадой, которая оставляет на коже нестирающиеся, липкие следы. Через полчаса дорога заводит их в небольшой городок. Здесь все песчано-желтое, каменное, но настолько воздушное, что, кажется, мостовые и дома вот-вот взлетят к небу. — Как красиво… — выдыхает Мейлин и вертит головой, чтобы увидеть как можно больше. — Тебе виднее: ты же у нас ценитель прекрасного, — Лу Хань смотрит на вывески. Ему нужна автомастерская: последние две сотни миль мотор издает звуки, которые издавать не должен. Застрять среди безлюдных андалузских гор не хочется. Мастерская находится через десять минут. Хозяин неплохо говорит по-английски и прекрасно разбирается в моторах. Обещает починить к вечеру, и Лу Хань, взяв у него номер мобильного, позволяет Мейлин утащить его на прогулку. Из трехчасового хождения по белоснежным улочкам Хань запоминает лишь двадцать минут в кафе под открытым небом, где подают потрясающее мороженое. — Давай останемся здесь на пару дней? Говорят, здесь прекрасный пляж, а море такое теплое, что в нем купаются даже дети. Давай? Ну, пожалуйста… — Мейлин висит у Лу Ханя на руке и заглядывает ему в глаза. У нее талант уговаривать. Лу Хань сдается и решает, что сейчас самое время поискать гостиницу. В городе она одна, из постояльцев — лишь они и альпинист-грек. — Хочу гулять, — Мейлин приняла душ и готова на новые подвиги. На ней фиалковое платье и удобные балетки. Волосы убраны назад тонким серебряным обручем, который Лу Хань купил ей в Барселоне. Южное солнце успело подрумянить лицо и плечи, и из анемичной китаянки она превратилась в девочку-айдола с обложки модного журнала. Лу Хань не знает, нравится ему это или нет. Мейлин красавица, а он — слишком ревнивый. — Давай утром? — ноги гудят, и все, о чем Лу Хань мечтает — удобное кресло и телевизор, по которому показывают футбол. Мейлин не разделяет его увлечений, ей хочется бродить по незнакомым улочкам до рассвета, встречать солнце сонными объятиями и целовать мокрые от росы цветы. Она слишком чувственная, живая для ленивого и неповоротливого Лу Ханя. Глядя на нее, вот такую цветуще-яркую, улыбающуюся ему глазами, он думает, как судьбе пришло в голову свести их вместе? Более не подходящих друг другу людей еще поискать надо. — Нет, сейчас. Сеньор Перес говорит, на площади можно послушать испанскую гитару. Пойдем. Я очень хочу… — Мы слушали ее уже миллион раз, — к гитаре — испанской и любой другой — Лу Хань равнодушен. Андалузские зимы такие же знойные и тяжелые, как и лета. — Миллион первый будет нелишним. Ну же, не будь занудой, — Мейлин хватает Лу Ханя за руки. Тот не упирается и встает с кровати. — Жарко. — Конечно, ты бы еще пальто надел. — Я не хочу обгореть… — Да-да, я помню: стиль умирающего от рахита мальчика и все такое… — У меня чувствительная кожа! Я не виноват, что у меня такие гены! Мейлин закатывает глаза, но улыбка ее выдает. Лу Хань тоже улыбается и вздыхает: — Ладно. Я переоденусь: солнце практически село. — Ты вампир, радость моя. За кого я только собралась… — Вот только не начинай! — Хорошо-хорошо, — привстает на цыпочки и целует Ханя в щеку. — А футбол можно и в повторе посмотреть… — Ничего ты не понимаешь, женщина. Мейлин смеется, бьет Лу Ханя в плечо кулаком и убегает в ванную. — Пять минут, красавчик, — доносится оттуда; Лу Хань открывает рот, чтобы сделать замечание, но вода из крана смывает все звуки. Дорога к площади пролегает через лабиринт кривых улочек, которые то опускаются, то взбираются по холмам. Сумерки дрожат, зависнув над крышами домов ртутной пленкой, серебрят окна и влажными, смолянистыми тенями расползаются от укрытых красными цветами деревьев. От камней еще пахнет солнцем, мостовая и стены домов излучают тепло, и у Лу Ханя кружится голова. Они набредают на мини-маркет, покупают ледяную минералку, и жизнь вроде бы налаживается. Лу Хань думает так, пока не сворачивает в проулок, ведущий к площади, и не слышит ее. Гитара не играет и не поет, она плачет, и от этого звука замирает даже не сердце — замирает сама душа, растворяется во вселенском просторе, становясь частицей чего-то необъятного, необъяснимого, невыносимо-прекрасного. Лу Хань замедляет шаг, а затем и вовсе останавливается. Мейлин не издает ни звука. Наверное, ее душа рассеялась той же звездной пылью, что и душа Лу Ханя. Они стоят так, между небом и землей, пока гитара не замолкает. — Ты это слышал? — шепчет Мейлин, повиснув у Ханя на руке. От ее голоса по коже бегут мурашки. Он кажется слишком резким, холодным после того, что они услышали. — Да, — Лу Хань облизывает губы — сухие и колючие, как ракушник — и поворачивает голову, чтобы посмотреть на Мейлин. — Пойдем же. Я хочу увидеть его. — Кого? — Гитариста. Идем, — Мейлин сжимает его локоть и тащит к освещенной оранжевыми фонарями площади. Там, под молодыми лаврами, ютятся лавочки с витыми чугунными спинками. Свободных мест нет. Гитариста не видно за спинами стоящих, но когда Хань и Мейлин подходят ближе, воздух вновь наполняется неземной музыкой. — Смотри, там есть место, — Мейлин показывает куда-то вправо, за деревья. Лу Хань ничего не видит, но идет, куда ведут. Мейлин права. В конце аллеи, у фонарного столба, — пятачок свободного места. Они протискиваются через толпу, извиняясь то по-английски, то по-испански. На них, впрочем, никто не обращает внимания: все очарованы игрой гитары. Лу Хань и сам с трудом шевелит ногами. Кажется, еще шаг, вдох, движение ресниц — и он умрет. От остановки сердца, нехватки воздуха или счастья. Лу Хань не знает, что почувствовал, когда увидел его впервые. Помнит лишь, что ему захотелось отступить к деревьям, спрятаться в их тени, убежать. Потому что уже тогда он понял, почувствовал тем глубинным чувством, которое предупреждает об опасности, что эта встреча изменит все. Изменит его жизнь, его самого. Он больше не будет тем Лу Ханем, который любой музыке предпочитает рев футбольных трибун. Он продаст душу гитарным струнам, и последствия его не остановят. — Ох, боже, он слепой, ты видишь? — Мейлин сжимает его руку, и Лу Хань вздрагивает. Вот теперь и он замечает, что парень, играющий на гитаре, не видит ничего и никого вокруг себя. Глаза у него открыты, но свет фонаря, что падает в лицо, рассеивается в бледной дымке, окутавшей зрачки. — Он китаец? — Мейлин продолжает говорить, и это раздражает. Ее вопросы мешают слушать, ее голос фальшивыми нотами вплетается в гармонию испанского романса. — Помолчи, пожалуйста, — говорит Лу Хань так тихо, что Мейлин, наверное, его не слышит. Впрочем, вопросов она больше не задает и наслаждается игрой слепого музыканта вместе с остальными. Лу Хань уже не хочет убежать. Он подходит ближе и смотрит, смотрит в одухотворенное музыкой лицо. Оно отличается той красотой, которой ранят души. Она проникает сквозь поры под кожу, обволакивает ее изнутри медовым теплом и навеки срастается с плотью. Лу Хань уже не может сказать, что волнует его больше: гитарный напев или читающие немые стихи губы. Музыка заканчивается; сердце дергается и начинает биться неровно и быстро. Мейлин сжимает ладонь Лу Ханя и тянет его вперед. — Нужно дать ему денег, — говорит она и указывает на открытый кейс для гитары. На дне, по малиновой обивке, разбросаны измятые купюры: евро и пара долларов. Мелочь, в которой музыкант явно не нуждается. Лу Хань смотрит на Мейлин; та кивает. Он достает бумажник, вынимает пару десяток. Мейлин улыбается довольно. Она не из тех, кто жалеет денег. Особенно, чужих. Лу Хань подходит ближе. В кейс летят монетки. Это мальчик в коротких белых штанишках, с подсохшей ранкой на черном колене благодарит гитариста за музыку. Рядом с ним, сжимая маленькую ладонь желтыми пальцами, стоит девушка с красивым лицом и покрытой платком головой. Она оборачивается, когда Лу Хань равняется с ними, и улыбается черными глазами. Ее мальчик смотрит на Мейлин и говорит что-то по-арабски. — Какой славный, — Мейлин протягивает руку, чтобы потрепать его по волосам, но Лу Хань перехватывает ее запястье. — Не стоит трогать чужих детей. Мейлин бросает на него вопросительный взгляд, вновь улыбается мальчику. Тот машет ей рукой, и девушка уводит его. Узор ее платка тает в золотистом сумраке. Лу Хань оборачивается к музыканту; до хруста сжимает банкноты. Нужно несколько секунд, чтобы заставить себя разжать пальцы. По одному: мизинец, безымянный, средний и… — Не нужно, — вдруг говорит музыкант, и Лу Хань вздрагивает. Невидящий взгляд обращается к нему. Холодные белые пальцы касаются запястья. Парень говорит на чистом китайском, и голос у него такой же красивый, как и его музыка. — Поговорите со мной? Вы китаец? Я так давно не слышал родного языка… Лу Хань поднимает глаза на Мейлин. Он надеется, что она не видит, как влажно они блестят. — Да-да, мы из Китая, — говорит Мейлин. Музыкант поводит головой, определяя, где она стоит. — Вы спешите? — Нет, — шепчет Лу Хань. Он уже никогда не вдохнет полной грудью. — Тогда я сыграю еще одну песню, — музыкант улыбается и перебирает струны. Лу Хань сжимает кулаки. Каждая нота причиняет ему боль. Невыносимую, сладкую боль. Музыканта зовут Исином, и он ничем не отличается от других людей. Слепота подарила ему идеальный слух, чуткость и невероятную чувствительность, но отобрала возможность описывать музыкой красоту окружающего мира. Исин сочиняет романсы о чувствах, расцвечивая их эмоциями, и переигрывает чужие с такой нежностью, что Лу Хань завидует неизвестным ему композиторам. Хоть Исин и слепой, но знает город лучше любого зрячего. Он проводит Ханя и Мейлин по темным улочкам к пирсу. У моря ветер свежеет, но голова кружиться не перестает. Лу Хань знает, что виноват в этом не теплый февраль... — Вы не говорите по-испански? Жаль. Это язык сердца, — Исин устраивается на теплых, поросших солью камнях; кейс оставляет за спиной: чтобы не замочить. Лу Хань усаживается рядом; Мейлин пригревается у него под боком. Балетки сброшены в искристый, как звезды, песок; волны омывают пыльные стопы. — Я знаю всего пару слов. Никогда не думал, что буду путешествовать по Испании, — Лу Хань смотрит на воду. В ней отражаются огни города и изъеденный червями месяц. Он еще не налился светом, и лишь половина щекастого лица выглядывает из темноты. — А я влюбился в нее, когда впервые услышал Гарсиа Лорку в оригинале. Вы слышали его цыганские романсы на испанском? — Я их и на китайском-то не слышал, — с улыбкой признается Лу Хань. — Поэт в нем мертв с рождения, — поясняет Мейлин сонным голосом и опускает голову Ханю на плечо. Закрывает глаза, и морской ветер поет колыбельную ее ресницам. — Мейлин права. Я о-о-очень далек от всего этого. Мне всегда нравились… обычные вещи. — В этом есть своя прелесть, — Исин опускает ноги в воду. Она мочит штанины, и они липнут к щиколоткам. Лу Хань смотрит, как волны бьются об камни, и старается не думать о мокрой коже Исина. — Я хочу послушать Лорку на испанском. — Правда? — Исин улыбается недоверчиво. Если бы он мог видеть, то пялился бы на ханевский пах. От этой мысли становится неловко, а к лицу приливает кровь. — Правда. Если можно… Исин поднимает голову, и Лу Хань ловит его бесцветный взгляд. Он впервые смотрит в незрячие глаза и понимает, как много они видят. — Verde que te quiero verde. Verde viento. Verdes ramas. El barco sobre la mar y el caballo en la montaña. Con la sombra en la cintura ella sueña en sus baranda, verde carne, pelo verde, con ojos de fría plata. Verde que te quiero verde. Bajo la luna gitana, las cosas la están mirando y ella no puede mirarlas. Лу Хань слушает его словно в полусне. Он вряд ли дышит и видит лишь затуманенные глаза. Внутри звучит музыка, в которой он узнает ту, что так его зачаровала, и точно знает, что это был он — «Сомнамбулический романс». — Сыграй ее, — просит едва слышно, когда Исин замолкает. — Хорошо. Но взамен я кое-что попрошу, и ты не откажешь мне. — Все что угодно. — Это не пустые слова, и оба знают об этом. Исин достает гитару и, прикрыв глаза, берет первые аккорды. Лу Хань прав — это она, его душа, и Исин касается ее пальцами, заставляет петь и страдать, умирая от самой горькой любви в мире. — Любовь моя, цвет зеленый. Зеленого ветра всплески. Далекий парусник в море, далекий конь в перелеске. Ночами, по грудь в тумане, она у перил сидела — серебряный иней взгляда и зелень волос и тела. Любовь моя, цвет зеленый. Лишь месяц цыганский выйдет, весь мир с нее глаз не сводит — и только она не видит… Хань зажмуривается. Губы дрожат, и он готов выплакать сердце, но горячее и нежное, с запахом моря и Исина, касается его, успокаивает. Оно уже не бьется так больно, и Лу Хань выдыхает. Он просто выдыхает, потому что сейчас и это — бесконечно много. — Что ты хочешь за это? — спрашивает он, а ветер бросает в лицо пригоршню горьких капель. Мейлин спит, убаюканная его прикосновениями. — Посмотреть на тебя. — Но… Исин откладывает гитару в сторону и садится к Лу Ханю вполоборота. Ветер заигрывает и с ним, а звезды путаются во влажных волосах. Они длиннее, чем принято, и падают на глаза. Исину это не мешает, но Хань не удерживается и отводит их в сторону. Исин, кажется, только этого и ждет: касается его руки, ведет по ней вверх, к плечу. Не останавливается, пробегает пальцами по шее и замирает у лица. Лу Хань закрывает глаза и подается вперед, щекой прижимаясь к ладони Исина. Дрожит, и руки Исина перенимают его дрожь. Он касается его так трепетно, но так откровенно, что Лу Хань понимает — это конец. — Уверен, что тебе не пятнадцать? — голосом улыбается Исин. — Абсолютно. — Шрам. Откуда? — проводит пальцем по губе, и Хань судорожно выдыхает. Улыбка Исина меркнет, но не исчезает. Меняется, как тени, когда на солнце набегает туча. — В школе играл за футбольную команду. — Девушкам нравится? Шрам, имею в виду. — Не знаю. Никогда не спрашивал. — Мне нравится. Хань прикусывает губу, чтобы не застонать, а Исин прижимает ладони к его шее. Под его пальцами бьется пульс, который выдает Лу Ханя с головой. — Знаешь, за что люблю Испанию больше всего? — Разве не за язык? — За это я в нее влюбился. Но влюбленность проходит, а любовь вечна. — И за что же? — За теплое море зимой. — Ты романтик. — А ты плачешь, слушая слепого музыканта. — Он божественно играет романсы… — ...но уже не помнит, что значит… — ...я хочу… напомнить… — Прикоснись ко мне. Лу Хань дышит часто и коротко, и море плещется у него в груди. Сердце тонет, тонет, тонет, захлебываясь горечью восторга, и кончики пальцев онемели от ожидания. Он протягивает руку и касается шеи Исина. Тот не издает ни звука, но губы у него дрожат, а по коже бегут мурашки, заметные даже в зеленом сумраке. Мейлин ворочается, и Хань прижимает ее к себе покрепче, боясь, что полуночный бриз разбудит ее своей свежестью. Ладони у него горят и лицо, наверное, тоже. Это видит лишь месяц и улыбается недоспевшей улыбкой. Исин склоняет голову набок, и Хань гладит его шею и ключицы. От каждого его прикосновения грудь Исина замирает, а смеженные веки подрагивают. Лу Ханю интересно, что может представлять человек, который никогда ничего не видел, и понимает, что завидует ему. Исин не фантазирует, а чувствует, и это в тысячи раз прекраснее. Хань оглядывается на Мейлин, убеждается, что она спит так же крепко, как зажмурены глаза Исина, и склоняется к тому, чтобы тронуть его шею губами. Исин всхлипывает и, дернувшись, задевает гитару. Медный звон смешивается с песком, и беспечные волны уносят его с собой, как подарок Нереидам. — Estás loco [1], — с безумной улыбкой шепчет Исин и сжимает гриф гитары — успокаивает струны. Лу Хань согласен с ним, но ему все равно. Пускай. Так даже лучше. Проще. И не так страшно. Тянуться к Исину, искать в соленой темноте его пряные губы и умолять, скольжением языка, ответить на поцелуй. Мейлин стонет во сне и роняет голову на грудь. Вздрагивает вместе с Лу Ханем и просыпается. Тот вовремя вспоминает, что слепой среди них только Исин, и отстраняется от него. — Поздно уже, — говорит Исин, а Мейлин вертит головой, не понимая, где находится. — Пора домой. — Мы проводим… — Мне в другую сторону. — Но… — У меня ночь круглые сутки, да и брать, кроме гитары, нечего, — Исин улыбается и отворачивается, чтобы положить гитару в кейс. Хань следит за каждым движением его пальцев и чувствует, как они оставляют отпечатки на его сердце. Они прощаются на углу, у знакомой уже площади. Под лаврами еще сидят парочки, и для них играет седоволосый португалец с рябым от ветрянки лицом. Играет он на скрипке, так тепло и душевно, что Мейлин не сдерживает слез. Говорит, эта музыка напоминает ей о доме, а Лу Хань понимает, что не хочет возвращаться в Китай…***
Его будит рассвет. Медовое солнце выплывает из зеленого моря, янтарем укрывает покатые черепичные крыши, липкими лужами растекается по камням тротуаров. В дверь стучат. Негромко, словно боясь разбудить… Мейлин. Лу Хань оглядывается на нее, прикасается к обнаженному плечу ладонью. Мейлин морщится недовольно, но не просыпается. Тогда Хань выбирается из постели и идет открывать. На пороге — мальчишка с глазами, огромными и блестящими, как маслины, с красной кожей любителя полуденного солнца и улыбкой, не скрывающей кривых, но идеально-белых зубов. — El Señor de la Lou? Esto es para ti [2], — в руках паренька появляется конверт, который он тут же сует Лу Ханю. Торопливо кланяется и, ничего не добавив, уходит. Лу Хань выходит в коридор и смотрит ему вслед, прижимая записку к груди. Мейлин перелегла на другой бок, лицом зарылась в подушку и, скинув одеяло, ищет защиты в объятиях сна. Лу Хань оставляет их наедине и возвращается в гостиную. Вертит конверт, но он настолько обычный, что остается лишь открыть его. Внутри — лист тонкой бумаги. Неловкие, полные неуверенности буквы; английские слова. Остановка сердца, а дальше — жар по телу, дрожь, улыбка. «Lu Han, Before you throw this letter, look out of the window. Do you see the flower shop on the other side of the street? Owner opens his store before the sun will rise to pick up the flowers while they are still covered with dew. Go there and buy a bunch of violets. Meilyn will like it. Tell her that I'm sorry, but... I love you. You read it right. You will ask me, how could it be? I will reply when you come to me. My address is below. Remember it. Remember? And now tear up and throw this note». [3] Хань читает три раза, запоминает адрес и рвет записку на столько кусочков, на сколько позволяет выдержка и трясущиеся руки. Бросает обрывки в кадку с фуксией, одевается и идет в магазин. У хозяина лавки для него три сорта фиалок. Лу Хань выбирает самые темные, с запахом весеннего неба, и возвращается в номер. Оставляет цветы на прикроватной тумбочке, садится у окна и пишет записку для Мейлин. Комкает ее и выбрасывает в форточку, а потом долго рыдает, заткнув рот кулаком. В ушах — гитары переборы, в груди — табачный голос цыганки: «¿No ves la herida que tengo desde el pecho a la garganta?.. ...Pero yo ya no soy yo. Ni mi casa es ya mi casa…» [4]. Лу Хань срывается с места, бросается в спальню. Трясет Мейлин за плечи, пока она, испуганная, не открывает глаза и не смотрит ему прямо в душу. — Прости… — шепчет он, впервые в жизни не скрывая слез. — Прости, но я не могу иначе… — Хань, что… я не пойму, подожди, — она прижимает ладонь ко лбу, садится, роняя на пол одеяло. Лу Хань отпускает ее плечи и отступает от кровати на шаг. — Прости… — облизывает соленые губы. — Прости… — Хань… — в ее глазах появляются слезы. — Хань… — качает головой. — Не надо… — Он просил… ему жаль. Мне… жаль… — Хань… — Мейлин зажимает рот ладонью и все смотрит на Лу Ханя, и все понимает, и от слез, что душат, начинает дрожать, а Хань отступает еще на шаг, костяшками пальцев стуча по губам. Ему больно так, словно его сжигают заживо, а ей, должно быть, еще больнее. Потому что она любит. И Лу Хань тоже. Ее и его, наверное, а в голове бардак, и он не может его разобрать, выбросить сор, вымести пыль. Он тонет в аккордах слепого отчаяния, и эта метафора смешит его до слез. — Я не знаю, что это, но я должен… — Это все гитара, да? Все она? Хань, пожалуйста, это безумие. Слышишь? Ты же… ох, господи, — она заходится рыданиями, не зная, что говорить, как удержать того, кто не хочет оставаться. — Мне нужно узнать… — Что, Лу Хань, что?! Что тебе нужно узнать?! — она срывается на крик, хватается за простыню, за край ночной рубашки, букет фиалок, что пахнут совсем не небом, а слезами и потерями. Бросает его в Лу Ханя, но промахивается. Букет падает на ковер, усыпает его фиолетовыми осколками любви. — Хань, ты не-нор-маль-ный! Понимаешь?! Понимаешь же ты хоть слово?! Ты… мы же… — хватается за волосы и с тупым отчаянием валится на кровать, лицом в измятое постельное. Кричит, оттягивая волосы все сильнее и сильнее. Боль отрезвляет, Лу Хань знает это. Ему тоже хочется. Чтобы больно, чтобы прояснилось в голове. Чтобы не уйти, чтобы забыть гитару, Гарсиа Лорку и поцелуй со вкусом счастья. — Я… оставлю деньги… за машину… здесь, — Лу Хань достает бумажник, вынимает всю наличку и тянется положить ее на тумбочку, но роняет. Банкноты разлетаются по комнате. Он стоит, смотрит то на них, то на трясущуюся в припадке Мейлин и сжимает в кулаках лучи утреннего солнца. Ему нужно уйти. Потому что, как прежде уже не будет. Но они отдышатся, забудутся и опять начнут улыбаться. — Я люблю тебя, — шепчет Хань и отступает к двери. — Сумасшедший! — кричит в ответ Мейлин и затыкает рот простыней. Она не смотрит на него, и он ей за это благодарен. Его дорожная сумка в гостиной. Лу Хань подхватывает ее и бросается из номера бегом. Он бежит еще два квартала и только у пристани переходит на шаг. Улицы пахнут свежестью, и ранние прохожие не обращают на иностранца никакого внимания. Лу Хань заходит в кафе, покупает чай с собой и спрашивает у кассирши, как добраться до нужной улицы. В автобусе — пожилая пара и три девочки-подростка в школьной форме. Смуглявые, черноволосые, красивые как цветы магнолии. Смеются и бросают на Лу Ханя кокетливые взгляды. Он видит это в запыленном окне и прячется за стеклами солнцезащитных очков. Исин живет в трехэтажном доме, где двери из мореной древесины, а окна квадратные, с легкими плетеными ставнями. На подоконниках и балконах — горшки с цветами. Чисто, аккуратно и пахнет женщиной. Лу Хань поднимается на второй этаж и стучит в дверь под номером «16». На часах — четверть восьмого. За соседней дверью слышатся голоса. Оба женские: один — мягкий контральто, второй — звонкий, девичий, полный смеха и легкомысленности. Щелкает замок. — ¿Quién es? [5] — спрашивает Исин в щель между дверью и косяком. — Лу Хань. Дверь открывает шире, и Хань видит его. В футболке из мягкой ткани и тренировочных штанах; босой и сонно-растрепанный. Под глазами круги, в глазах пустота, но на губах — улыбка, полная нежности. — Проходи, — Исин отступает в сторону, Лу Хань входит. В квартире одна комната, разделенная перегородками. Светло и просторно. Все углы закруглены, на полу — светлый линолеум. Ничто не мешает передвижению. — Она плакала? — Исин закрывает дверь. — Да. Фиалки ей не понравились. — Мне, правда, жаль… — А мне — нет. — Лу Хань опускает сумку на пол и подходит к Исину. Касается его лица: взглядом и пальцами. Ласкает секунду, а затем целует. Утренний Исин на вкус как мультифруктовая карамелька. Объяснение этому находится тут же, на кухонном столе. Полная вазочка. — Моя виза заканчивается через две недели… — говорит Хань, когда губы уже горят от поцелуев. — Я давно не был в Китае… — Море там зимой холодное. — Но я ведь не ради него туда еду. — Мейлин считает, что я сошел с ума… — Я тоже, — Исин разрисовывает щеки Ханя поцелуями с оттенком улыбки. — Ты не веришь в любовь с первого взгляда? Исин смеется: заливисто и громко. — Серьезно? Ты хоть понимаешь, что сказал? Конечно, не верю. Мне ближе любовь с первого… прикосновения, — гладит виски Ханя указательными пальцами и лбом прижимается к его лбу. — Ты теплый, с большим и сильным сердцем, которое бьется как проклятое, когда я к тебе прикасаюсь. Так начинается любовь в моем понимании. — А я влюбился в гитару… — Но любить ты будешь меня. — Как сказать по-испански: «Я сошел с ума от любви к тебе»? — Me ha vuelto loco de amor por ti. — Me ha vuelto loco de amor por ti, — повторяет Хань и зажмуривается: он хочет посмотреть на мир глазами Исина. Темнота опутывает его паутиной — теплой и карамельно-сладкой, — и сквозь нее он чувствует самое нежное прикосновение в своей жизни: это берутся за руки их души. 17 января, 2015