***
Когда-то они все были достаточно храбры и безрассудны, чтобы попытаться отстоять свое право на жизнь в мире, где еще хватало цветов. Пока всё вокруг еще не было красным. Отец рассказывал: после развала Инквизиции у них еще были годы, десятилетия. Не то чтобы они совсем ничего не сделали, чтобы спастись; они сделали немало, на самом деле. Просто ничто из этого не помогло. Оскверненный лириум расползался по земле, как Мор. Они знали, как остановить Мор. Но у красного лириума не было Архидемона, которого можно было бы убить; не было армии из обезумевших тварей, потому что всех их отыскали и уничтожили сразу же после войны со Старшим; был только неразличимый шелест на грани слуха – и никто не знал, как заставить его замолчать. Красный лириум рос из живых, из мертвых, из земли, из скал. Живых хоронили заживо с мертвецами вместе под сотнями фунтов незараженного камня в горах, где снег и мороз опечатывали могильники надежней любых замков и любой магии. Проросший лириумом камень выгрызали из толщи пород, разбивали на части, хоронили под землей точно так же – близко к поверхности, чтобы не засияли красным Орзаммар и все Глубинные Тропы. Из камня лириум рос медленно. Быстрее – из почвы. Быстрее всего – из живого мяса. В конце концов они просто не могли найти и уничтожить всё живое, что было заражено лириумом. Люди? Легче всего. Птицы и звери? Постепенно охотники и маги изобрели множество хитроумных способов убивать их, пусть не всех, пусть ценой крестьянского голода – это могло бы замедлить продвижение лириума. Но все прочее? Невозможно. Необычно блестящий овод, прежде чем издохнуть, кусает нескольких лошадей в денеримских конюшнях. Рыбак приносит домой с мешком здоровой рыбы одну с россыпью крохотных лириумных искр в потрохах, и постоянный голод заставляет его семью забыть о королевских приказах. Деревья, растущие на зараженной почве, отцветают по весне, и только потом кристаллы лириума вскрывают кору изнутри, обнажая болезнь. Отец говорил Линетт: они держались до самого конца. До тех пор, пока лириум не стал петь.***
Служба патрульных проста: стеречь проходы, ведущие к тейгу; не впускать извне и не выпускать наружу без приказа Хранителя тейга. Линетт, как и любой патрульный, может узнать любого из своего отряда даже по тени, выжженной на неровной стене светом факела; даже по эху шагов. Может, она и не помнит, как выглядит зеленый цвет, но Тропы научили ее справляться без него. Хартаг тоже здесь, угрюмый и молчаливый, с жуткой выцветшей татуировкой на всё лицо. Воины Легиона Мертвых после Исхода ценятся дороже любых других: они знают Тропы и их опасности лучше всех, поэтому Хартаг негласно считается главным в их отряде. Старый эльф Шеннон – из городских, лесных почти не осталось, они не смогли выдержать вечную мглу и холод камня. Шеннону тоже осталось недолго, он и сам чувствует это, потому и просится в патрули подальше от тейга: если Тропы прикончат его, то хоть не впустую; может, успеет напоследок забрать с собой пару тварей. Нойт, совсем недавно попавший в патруль мальчишка, всего дважды обнаживший меч для боя: им заменили прежнего патрульного Эмриса, полгода назад пропавшего на Тропах. Впрочем, Нойт умел обращаться с оружием, и большего от него не требовалось. У них очень простая задача: убивать всё, что приближается к тейгу; убивать всё, что покидает пределы тейга. Исключений нет. Когда-то давно, когда-то очень давно люди могли позволить себе нарушать законы. Прежде это грозило гибелью лишь одному, или десятку, или нескольким десяткам. Теперь подобное уже не прощалось. Пока еще средние ярусы Троп не заражены оскверненным лириумом, пока еще он гнездится только на поверхности и в некоторых заброшенных древних тейгах, их задача – не допустить заражения убежищ. Каменное крошево хрустит под ногами: можно услышать в абсолютной тишине глубин. Эта тишина – единственное, что остается патрульным, уходящим прочь от своего тейга. В мире оттенков рыжего, где все краски рождены отблесками костров и факелов, слишком много ненадежности. Проще полагаться на слух. Шаги Линетт почти не слышны, она слишком пристрастилась к тишине за годы патрулирования. У Нойта еще нет этой осторожной привычки. Он еще боится этого неподвижного беззвучия Троп, этого мертвенного одиночества вдали от тейга-убежища, вдали от последних живых. Если и есть живые вне тейгов, то только случайные подземные твари или порождения тьмы, но порождения тьмы – глубже, на нижних ярусах; там стоят не одиночные патрульные-разведчики, а гарнизоны Легиона и Серых. На Глубинных Тропах достаточно отойти прочь от последних укрытий человечества, чтобы ощутить, как давит одиночество тяжестью тишины. Линетт не удивляется тому, что Нойт, назначенный ей в пару для проверки западного пути, нарушает его, не выдержав и пяти часов. - Я так и не понял... что было в сообщении Руваро? Я спрашивал у Хартага, но он велел мне не совать нос куда не следует. Линетт смеется. Похоже на старого легионера. Наверное, разговор с Хранителем отбил у него всякую охоту удовлетворять чужое любопытство. По счастью, Линетт избежала подобного разговора. - Тейг Руваро – в основном тевинтерцы. Немного гномов, но в основном тевинтерцы, выходцы с севера. За ними еще до Исхода водилась привычка... заниматься опасными исследованиями. Тогда это была запрещенная магия, сейчас их потянуло на поверхность. - Но выход на поверхность запрещен. Если они вышли на поверхность, зачем им сообщать об этом другим тейгам, ведь они понимали, что за этим последует? – недоуменно спрашивает Нойт. Линетт неопределенно передергивает плечами. Тень, выжженная светом факела на стене, вопросительно вздрагивает. - В сообщении говорилось, что они обнаружили на поверхности что-то живое. Что-то разумное. Они не уточнили. Тишина выдает предательски запоздавший шаг, выбившийся из ровного осторожного ритма. Линетт не дожидается вопроса. - Нет, - говорит она, - конечно же, это ложь.***
Потом, намного позже, когда сплетни о Руваро затихают, как и сам зараженный тейг, Линетт начинает казаться, что она наконец-то по-настоящему понимает своего отца. С Эмриса, почти год назад пропавшего в патруле Эмриса течет тусклый шелест. Тишина Троп превращает его в симфонию эйфории. Глаза обманывают: стоит приглядеться, и становится ясно, что Эмрис – не живее детской игрушки, сшитой из лоскутов тряпья неумелым кукольником. У Эмриса не по-человечески длинные ноги для его туловища, одна рука чуть короче другой, лицо, издали похожее на человеческое, вблизи похоже на покореженную маску. Если не приглядываться, он все тот же Эмрис, беспечный шутник, байки которого могли рассмешить не только Хартага, но и самого Архидемона, если бы ему довелось ночевать у костра патрульных. Если не приглядываться, алый шепот заверяет, что всё в порядке. Линетт не ждет дальше. Мертвецы не возвращаются с Троп. Она всаживает в грудь воскресшего из мертвых бывшего напарника несколько дюймов стали, и... - Мы искали, - говорит Эмрис. Он не обращает внимания на кровь, струящуюся из раны, что заставила бы любого корчиться на земле, хрипя от боли. Одержимый?.. Маг мог бы сказать наверняка, но в Тедасе почти не осталось магов. Линетт отступает на несколько шагов, предупредительно вскинув клинок для защиты. - Кто «мы»? - Мы, - повторяет Эмрис. Губы его не шевелятся, когда он говорит. – Память. Твой отпечаток есть в Памяти. Мы искали. Мы ищем. Облик Эмриса сминается, всхлипывает нотами меняющейся песни, чтобы перекроить себя в отражение Линетт – чуть моложе... чуть фальшивей. Линетт у него получается хуже: лицо едва сохранило знакомые черты, но Линетт узнает себя, как узнала бы в зеркальном отражении. - Ты разумен? - Мы... – лицо отражения-Линетт плавится, как горячий воск. Она сменяет сотни обличий за несколько мгновений, словно не зная, на каком остановиться. Многоголосым эхом откликается, - мы ищем. Память должна расти. - Уходи. Эмрис с исковерканным, ненастоящим лицом неподвижно глядит на нее. - Мы не уйдем. Память должна расти. Мы знаем карту убежищ. Мы придем в каждое. (мы придем за тобой) Меч Линетт вспарывает Эмриса-куклу как бронто, приведенного на убой. Кровь брызжет, будто тело еще живое; вонь вывалившихся потрохов – вполне настоящая. Линетт пытается утереть лицо от алого, но он всюду, липкой влагой – на коже, медно-соленым привкусом на губах. Привкус точно таков, как привкус живой человеческой крови, без единой нотки мертвечины. Магический морок пропадает почти сразу, и лицо куклы становится лицом Эмриса, только сплошь прорезанным темно-алыми венами. Линетт не сразу понимает, что это значит. Но потом в выпотрошенном брюхе трупа она видит блеск, которого не должно там быть. Блеск красных кристаллов. (мы идем за тобой) Эмрис не сказал ни слова перед смертью. Всё, что она слышала... всё, что она видела – поющий шепот, дурманящий разум. Говорили, красный лириум способен оживлять мертвое. Что говорить о том, что он может сделать с живым? Кровь Эмриса на ее клинке, одежде, коже, языке. Кровь, пропитанная оскверненным лириумом. Где-то позади, за несколькими развилками тоннеля, ждет ничего не знающий об Эмрисе Нойт. Где-то позади, в нескольких часах дороги – тейг Авенер, ее дом, ее убежище. Служба патрульных проста. Убивать всё, что покидает пределы тейга; убивать всё, что приближается к тейгу извне. Любой ценой предотвратить заражение. Исключений нет. Зараженная кровь – слишком мало, чтобы эффект проявился быстро, но лириум возьмет свое, через месяц, полгода или год; он даст ростки и проклюнется сверкающими кристаллами, чарующим шелестом, сводящим с ума. Авенер окажется сердцем красной чумы на жилых ярусах: вторым, потому что первым стал Руваро. Линетт пытается вспомнить карты. Никто не знает дороги на поверхность, кроме Хранителей убежищ и, быть может, стариков-легионеров, но неважно, как далеко от жилых тейгов она сумеет уйти: проросший в одном мертвеце лириум не пробьется сквозь мили камня. Нойт, хоть и молод, но не дурак; кристаллы в брюхе Эмриса расскажут ему о случившемся не хуже живого свидетеля. До Хранителя Авенера известие доберется в любом случае, и у него будет еще достаточно времени, чтобы отыскать новое решение. Уходить навстречу темноте оказывается проще, чем Линетт казалось прежде.***
У темноты есть только один цвет: синий. Всё остальное – ничто, холодное каменное ничто, глотающее крики и голодный скулеж с одинаковым безразличием. Иногда ничто отзывается предупредительным глухим рокотом, и приходится замолчать. Почему – она не помнит. Синий на вкус обжигающий, едкий, острый. Лучше, чем вода, которую в темноте можно отыскать, только наступив на влажные камни. Иногда синий растет странными мягко-упругими стручками, иногда острыми шипастыми лозами, но это не имеет значения, когда все, что остается внутри – это голод. Голоду нет дела ни до чего. Она вылизывает камень, если в нем есть хоть немного синего свечения; отламывает крошечные осколки от шипастых лоз и сосет их, как материнскую грудь, пока текучая льдистая сила полностью не растворяется в ней. Наверное, она должна умереть. Почему-то давным-давно ей так казалось, и она плакала в черной холодной пустоте, когда синего не попадалось очень долго. Тогда внутри разжигался шепчущий костер: он жегся больно, очень больно, так, что она вовсе забывала обо всём, и приходила в себя только у нового маяка синевы. В бесконечной тишине шепот внутри был единственным звуком. Его можно было использовать как глаза, не падать, споткнувшись, не обдираться о шершавый камень: шепот неуловимо менялся. Его нужно было лишь научиться слушать. Однажды она не вслушалась вовремя, поторопилась сделать шаг к синей искре вдали. Боль пришла запоздало, но такая, какой не приносил даже голод; что-то горячее и соленое текло от ее источника по одежде и коже, что-то острое и кричащее болью торчало из руки, прорвав кожу на предплечье. Шепот пришел не сразу, но пришел, и мягкое рыжее сияние пробилось наружу, зарастив алыми кристаллами сломанную кость. Она раздумывала, не стоит ли съесть и эти кристаллы, но шепот засмеялся в ответ, и она решила пока успокоить голод синим. Так возвращается еще один цвет: красный. Им можно освещать путь вперед, но ей уже не нужны глаза, чтобы видеть дорогу. Шепот не знает, куда свернуть на развилке, но знает, как переступить лежащий в трех шагах камень. Когда он становится песнью, она не запоминает. Больше не надо прятаться. Она поет для тех, кто может услышать, и благоразумные твари из темноты убираются прочь с ее дороги. О других, опасных, песнь предупреждает не всегда, но иногда та, которую звали Линетт, вспоминает то, что никогда не могла знать. Древние бастионы, ожившие творения из камня, лишенные разума стражи чистоты. Глубоко внутри скальных пород пролегают тонкие алые нити; они поют и указывают дорогу. Когда их нет, красный становится слеп и ничтожен, и тогда надо снова блуждать в расцвеченной рыжим тьме, искать новые жилы-проводники. «Линетт»: имя ничего не значит для красного, но он запоминает его все равно. «Эмрис»: странное непоющее сочетание, нити силы вздрагивают недоуменно, но спустя мгновение, коснувшись Памяти, возвращают ответ. Узел Эмриса давно уже перестал быть активным проводником, стал одной из указующих нитей, едва-едва проросших на верхних уровнях. Узел Линетт активен. Узел Линетт – крохотная искра, ползущая в неизведанной тьме. Узел Линетт – новый глоток знаний для Памяти. Жилы-проводники приводят ее туда, где красного так много, что искра Линетт теряется в нем. Здешний красный – камень, стеклянное рыжее пламя, пожаром охватившее подземную черноту. Впрочем, здесь больше нет понятий «под землей» или «над землей»: в алом мареве все движется, течет, меняется каждое мгновение. Теплое: Линетт давно уже не нужна еда и вода, но она жадно пьет разлитую в воздухе силу, глотая ноты и возвращая их в иной тональности. Теплое. Живое. Здесь, в огромном живом саду, Линетт становится Памятью. Она становится Эмрисом. Она становится Корифеем. Она становится Паксли, Маргарет, Джагом, Самсоном, Форнье, Бартрандом, Мередит, тысячами тысяч имен, тысячами тысяч узлов, она – всё одновременно и ничего, она – двоящиеся голоса слившихся воедино, она – множество множеств, сеть сетей, она – знания, берущие начало у основ мира. Она хочет быть бо̀льшим. Они хотят. Каждая искра красного – кусочек знаний. Знание никогда не исчезнет в пустом молчании темноты, никогда не будет забыто, никогда не будет неверно понято. Они скопили столько знания, что хватило бы на то, чтобы полностью перекроить мир. Только оно мертво. Оно бесполезней самого бесполезного камня в огромной груде бесполезных камней. Оно словно книга, написанная на неизвестном языке: можно проговаривать слоги и складывать их в предложения, сочинять поющие слова по неведомым правилам и ни разу не понять, что они значат. Они держат внутри ответы на бесчисленное множество вопросов, но... они просто не в силах они неспособны их понять. Осознание: нелепый термин. Множество не понимает его. Они помнят определение «я», помнят, что применяли его к тому, что называли «собой», но оба этих обозначения не имеют никакого смысла. Чтобы понять их, придется разделить множество; окунуться в одиночество и забыть, навсегда забыть о поющем катарсисе единства. Множество – единственный способ выжить. Единственный способ существования без огрехов, ошибок и конфликтов; единственный верный способ существования. Память хранит осколки знаний о живых существах, способных говорить о «себе», не знавших никогда единства и общей песни. Множеству не было бы до них дела, но единственный способ познания – это сложность. Каждый узел добавляет знания. Каждый узел увеличивает сложность общей системы. Возможно, если множество станет всем, однородное единство всего позволит множеству сказать: «я», поскольку больше не будет ничего. И тогда сложность единства позволит им осознать, что такое – осознание. И знание, мертвая груда камней, станет для единства инструментом, а не целью. Но пока что узел, называющийся бессмысленным набором звуков «Линетт», не может понять ничего из этого. Множество знает только одно, и только одно может воплощать в жизнь. Они должны стать всем, чтобы быть единством. Все живое должно быть частью множества. Исключений нет. Нитям множества тяжело расти сквозь камень. Мясу легче. Живым – легче. Красный растет от одного прикосновения, и красный не знает понятия «смерть», или понятия «страх», или понятия «жалость». Искра-Линетт уходит обратно во тьму, чтобы отыскать дорогу домой.