Lyrium-Carved

      Красный лириум прекрасней всего, что он видел/слышал/испытывал в своей жизни.       Если есть трон Создателя, то он сплошь из лириума, думает Самсон. Из песни. Из всемогущества, звенящего алым.       Лириум пробуждает жажду, но красный лириум превращает её в безумие: если не принимать его хотя бы два-три дня...       (три дня – это немного, говорит Маддокс, эффект от красного лириума намного сильнее, нельзя принимать его чаще)       Мимо проходит храмовник, рыцарь-капитан, уже искажённый трансформацией – вряд ли он помнит хотя бы имена своих соратников, но к чему имена, когда есть песнь? Он запоздало салютует Самсону, и Самсон кивает в ответ.       Ему хочется жрать.       Лириум.       Плоть рыцаря-капитана поёт, потому что лириум течёт в его крови, такой же сияюще-красной, и Самсон почти не пытается заставить себя не думать об этом.       Это красный лириум. Они готовы жрать людей, если в их крови есть хотя бы капля его. Чем больше Самсон думает об этом, тем сильнее манящая песнь.       Всего лириума Тедаса не хватит, чтобы его накормить.       Он сдерживается, конечно, он сдерживается; он контролирует силу лириума, контролирует его бесконечную жажду – всё дело в этом, помнит Самсон, уступишь раз, уже не выберешься из алого, поглотит целиком. Командир, пожирающий собственных солдат, не самый вдохновляющий образ для ведения безнадежной войны.       (которая закончится тем, что они пожрут друг друга)       В первые дни (месяцы? он не уверен) красный лириум забирал кошмары, и всё, что смутно помнилось поутру – тихое-тихое звучание, прекрасное и зовущее, дающее силы и запирающее страх. Сейчас он старается не спать.       (во сне, говорит Маддокс, ты проходишь в Тень, и поэтому слышишь его отчётливее)       Отчётливее, истерически смеётся Самсон и не может остановиться. Да. Точно.       (мы ждали, мы так долго ждали, разбуди нас, мы проснёмся, мы проснёмся, мы голодны, мы сожрём тебя и выберемся наружу, пой же, пой)       Самсон поёт.       Поёт меч церковной суки Мередит в его руках, и поёт броня, пропитанная лириумом насквозь, так ярко, так остро, что на мгновение он ужасается – человеческая воля неспособна превзойти эту силу, доносящийся отзвук шепотков спящих, но песнь сливается с его голосом, и голос направляет её.       (так и нужно, говорит Маддокс, тебе понадобится вся сила лириума, чтобы противостоять Источнику Митал)       Источник Митал, думает Самсон. Интересно, как это будет?       Ему в достаточной мере всё равно, но всё ещё любопытно.       Сохранит ли он хотя бы остатки разума? Станет безвольным вместилищем эльфийских знаний, как усмирённый? Потеряет и волю, и разум, всё, что делало его собой?       Боги.       Самсон уже ненавидит богов. Корифей, обезумевший от предательства и потерь Корифей – лучшее, что они заслужили, и боги, и смертные, и Создатель, и Тень, и весь Тедас, гори он огнём.       Маддокс спокоен. Маддокс верит ему. Самсон говорит ему не делать глупостей, и Маддокс отвечает – но я больше буду не нужен. Ему нечего возразить.       Поэтому он просто уходит, вылакав напоследок ещё немного (много. очень много) красного лириума. Разбавленный, он поёт тише.       От вдохновляющих речей Самсона уже почти не подташнивает. Если было хоть что-то, что он понимал лучше всего, так это надежда. Она даже сильнее лириума. А надежда и лириум – то, чем он кормит своих людей день за днём – сделали их почти неуязвимыми.       Почти, думает Самсон, стоя перед троном Инквизитора. Почти.       Ему уже всё равно.       Теперь он точно знает, как всё закончится.       Корифей умрёт – или нет. Инквизитор умрёт – или нет. Тедас опрокинется в Тень – или нет. Неважно. В самом деле неважно.       Почему ты не слушал, говорит Самсон, ведь я же тебе писал. Я же подсказывал.       Каллен смотрит на него, как на блаженного, хмурится и не понимает. Самсон отводит взгляд. Кажется, это безнадежно. Поэтому он просто говорит Резерфорду, что тот хочет знать, и не скрывает ни малейшей детали – незачем.       Незачем.       Каллен опять не понимает. Считает его дважды предателем, сломавшимся окончательно. И смотрит почти что с жалостью.       Самсону просто хочется жрать.       Лириум.       В Каллене нет ни грамма лириума теперь, только жалкие отголоски, поэтому Каллен его больше не интересует. Он смотрит в стену, едва ли слыша, что яростно втолковывает ему инквизиторский советник, и в конце концов Резерфорд теряет любую надежду докричаться до него.       Не то чтобы это что-то значило.       В первую ночь в тюрьме Самсон слышит голос лириума, многотысячный, и этот голос – громче грохота водопада, звенящего за прутьями камеры – вкрадчиво шепчет: мы идём.       (пой, шелестит лириум, ПОЙ)       И Самсон поёт.       Трансформацию он не помнит.       Просто в какой-то момент он не может кричать, потому что новые кристаллы разорвали голосовые связки. Но это хорошо, это восхитительно, потому что песнь сильна и прекрасна как никогда прежде, только теперь песнь ведёт его, а не он её.       Потом он слепнет, потому что лириум проникает в глазные яблоки достаточно глубоко, чтобы повредить зрение – и песнь становится его проводником, единственным и всемогущим, о, он мог бы удержать в горсти весь мир и дотянуться до Чёрного Города, но песни этого не нужно, и он остаётся там же, где был, задыхающийся восторгом.       Песнь стучится изнутри. Жаждет выбраться, вырваться, вышептаться, выкричаться, выцарапаться сверкающими кристаллами. Самсон позволяет ей – он смеялся бы от счастья, если бы мог.       Она так прекрасна.       (пой, зовёт Самсон, ПОЙ СО МНОЙ, и шепот спящих вливается в него, стирая всё лишнее, молчащее, ненужное, такое ненужное)       Это красный лириум.       Голоса, приходящие издалека, оттуда, куда не проникает даже всеведущая Тень. Сила, пронизывающая мысль и материю. Связь, смыкающая всё вокруг воедино.       В-о-е-д-и-н-о.       Остальное не имеет значения.       (больше ничего не останется)