Save you

— Мы пройдем через это вместе, — держа меня за руку, говорит Адам, когда я, желающий поскорее прочиститься, уже сижу перед унитазом с двумя пальцами, выставленными вперед. Я трясусь, как припадочный, и впервые стараюсь избежать прикосновения. Я отстраняюсь, сбрасываю ладонь Адама, прошу меня оставить, кажется, даже выкрикиваю пару грубых слов, но с ним этот номер не прокатывает. Адам не двигается с места, и я вновь вынужден его послушать. — У тебя все получается, — говорит Адам, когда я прихожу к нему домой после занятий и мы вместе обедаем. На столе — свежие овощи и фрукты. На столе — никаких сладостей и ничего горячего, и я точно знаю, что все это сделано ради меня. Чтобы я не чувствовал, будто ем нечто абсолютно вредное. Чтобы я не чувствовал дискомфорта. Чтобы я не чувствовал впоследствии вины. — Ты молодец, — говорит Адам, когда я впервые за несколько месяцев позволяю себе съесть половинку шоколадного маффина. Мы в той же кофейне, где однажды сидели зимой, и я снова думаю о том, будто мы на каком-то чертовом свидании. Одна мысль об этом заставляет меня смущаться, но кажется, из нас двоих по-настоящему озабочен этим только я. Адам, расположившийся напротив, выглядит совершенно счастливым, и мне этого достаточно. — Ты невероятный, — говорит Адам как-то совсем невпопад, когда мы совершаем вечернюю прогулку по парку, где я когда-то бегал. Я ничего не отвечаю, продолжая идти, хотя внутри меня происходит целая реакция, подобная химической. Невероятный. Невероятный? Нет. Это определенно не обо мне. Вопрос о том, к чему Адам это произнес, так и остается невысказанным, и мне кажется, это даже к лучшему. — Ты мне по-прежнему нравишься, — говорит Адам, когда мы сидим в его комнате на диване, находясь в критически опасной близости, и смотрим фильм. Я вздрагиваю и вновь молчу, не в силах подобрать правильные слова. Самое большое, что обычно позволяет себе Адам — это держать меня за руку, но сегодня он впервые за долгое время тянется ко мне и заключает в объятия. Только вот я, как истинный мастер все портить, сразу же спешу вырваться, и это происходит вовсе не потому, что мне неприятен Адам. Это происходит лишь потому, что мне неприятен сам я. — Ты чудесно выглядишь, — говорит Адам, тихо, осторожно, словно боясь ненароком задеть, когда я, как какой-то мазохист, стою у зеркала и критически, почти с неприязнью разглядываю себя. Адам всегда максимально тактичен и мягок, но его фраза тем не менее звучит слишком болезненно для меня, и я впервые отвечаю ему на подобный комплимент. И, вероятно, отвечаю совсем не то, что ему хотелось бы услышать спустя месяц какой-никакой стабильности. — Нет, я отвратителен. И это именно то, что я на самом деле думаю. Это то, от чего мне еще не удалось убежать и что сильнее меня. Потому что восстановление — это дело не одного дня. Потому что я только начинаю свое возвращение к нормальной жизни, а сейчас… я все так же ненавижу себя. — Тебе не жарко? — спрашивает Адам, когда я, по традиции отвернувшись, вновь натягиваю на себя темную безразмерную толстовку. Мы собираемся сходить в книжный за новыми учебниками, и если бы мне самому это не было нужно, я бы с превеликим удовольствием остался дома — в одиночестве, но с кондиционером. На улице не меньше семидесяти семи градусов по Фаренгейту [1], до магазина — пара-тройка кварталов, и у меня кружится голова. Конечно, по определенной причине. Любые отношения строятся на доверии, и сейчас я кажусь себе самым мерзким обманщиком. Вчера я благополучно избавился и от обеда, и от ужина, а сегодня утром сказал Адаму, что имел полноценный завтрак. Лжец. Чертов лжец. — Нет, — пожимая плечами, немного запоздало отвечаю я, когда на деле от всех якобы обожаемых мною толстовок я бы давно избавился. Или хотя бы убрал до осени, до настоящих холодов. Но я предпочитаю прогонять эту мысль сразу же, как только она появляется в моей голове. Никто не способен увидеть душевные раны, но любой заметит маленькие, пусть и уже зажившие, красные полоски на запястьях. И первым их увидит Адам, который и так слишком много возится со мной. И последуют многочисленные вопросы, на которые я не хочу отвечать. Но об этом я волнуюсь лишь во вторую очередь. В первую очередь я думаю о том, как я буду выглядеть. А выглядеть я буду ужасно, и это угнетает. Почти всю дорогу мы молчим. Возможно, дело в ужасной, по моему мнению, жаре, возможно, во взаимном нежелании, но я не нахожу это напрягающим. Адам знает, что можно спрашивать, а что нельзя, прекрасно понимает, когда следует остановиться, а когда вполне допустимо продолжить, и порой своим молчанием говорит куда больше, чем если бы мы вели диалог. Такого друга, как он, можно пожелать каждому. А еще Адам настолько внимательный, что от него не укрывается и то, что у меня подрагивают пальцы, и то, что я часто-часто моргаю, словно не могу сфокусироваться на предмете. — Ты точно в порядке? — Совсем вовремя рядом оказывается скамейка, и Адам аккуратно толкает меня к ней. Мой друг видел слишком многое, чтобы игнорировать даже это, казалось бы, незначительное изменение. Я судорожно ищу в сумке пол-литровую бутылку и, достав ее, выпиваю залпом ровно половину или около того. Становится легче, но не намного. Я по-прежнему дрожу, и Адам уже определенно догадывается, в чем дело. — Ты… снова? — Он подбирает самое нейтральное слово, и я понимаю, что в очередной раз наделал глупостей и расстроил друга. Я отвожу взгляд и киваю, и мне, что врать, стыдно. Правда, я не уверен в том, за что в большей степени: за то, что я вновь ем, или за то, что меня, как воришку-дилетанта, ловят почти что с поличным. Адам вздыхает, и я могу только представлять, какими словами он мысленно называет меня. Но, как бы то ни было, говорит он, как всегда, нечто совершенно иное и ни разу не носящее обвинительно-отсчитывающей окраски. — Мэтт, люди — это не вещи, — начинает он. — Вещи можно использовать и носить до тех пор, пока они не придут в негодность, но никак не людей. — Адам бережно берет меня за руку, помогает подняться и, не отпуская, продолжает: — Используй вещи. Люби и береги себя. Не наоборот. И в который раз у меня в груди разливается странное, успокаивающее тепло, которым хочется поделиться со всеми. И я, ничуть не стесняясь прохожих, позволяю Адаму идти со мной за руку. — Что это такое? — выделяя интонацией каждое слово, спрашивает Адам, которого я впервые вижу настолько разозленным, почти взбешенным. Он говорит намного громче, чем обычно, а его взгляд сейчас, кажется, способен прожечь целую дыру в бетонной плите. Я сижу перед ним с закатанными до локтей рукавами и нервно, до крови кусаю губы. Я смотрю на Адама, а он — на мои многочисленные, хотя и неглубокие порезы. В моем взгляде, вероятно, вина, в его, помимо злости — глубочайшее огорчение. Сложно сказать, кто из нас со стороны выглядит более несчастным. — Но… зачем? — Адам недоумевает, и его можно понять. Я сам не знаю, с какой целью занимался этим, и я сам не могу найти рационального объяснения. Проверка своего болевого порога, попытка убить себя, желание на мгновение отвлечься от неприятных мыслей, которые со мной почти постоянно? А может, все вместе? Я делаю глубокий вдох и опускаю, хотя скорее роняю голову. Сейчас мне больше всего хочется одного: чтобы это поскорее кончилось. Адам недвижно сидит передо мной, и тишина, повисшая в воздухе, впервые настолько пугает. Комната становится подобна вакууму, в котором нет ни воздуха, ни звука. До меня долетает монотонный голос ведущего сводки новостей, визжание гуляющих на улице детей, мяуканье голодной кошки, лай соседской собаки, но все оно происходит где-то там, не здесь. Все то, что происходит вокруг, за пределами этой комнаты, неважно. Ничто не имеет большего значения, чем Адам, сидящий передо мной и мучающийся от того, что я наношу вред себе. Умышленно наношу вред себе. — Больно?.. Я вздрагиваю, когда Адам дотрагивается до изрезанного запястья и проводит по самому большому — самому первому — шраму, но не прошу прекратить. Я закрываю глаза и, горько усмехнувшись, отвечаю вопросом на вопрос: — Что именно? Адаму, вероятно, вполне ясно, что я имею в виду, поэтому он воздерживается от комментирования. Он все так же водит по моим личным параллельным и пересекающимся прямым на руках, и каждое его прикосновение отдается приятным покалыванием в самых кончиках пальцев. Теперь Адаму известна еще одна моя тайна. Теперь в «коконе», где я всегда прячусь, проделана огромная дыра, которую уже никак не заделать. Впрочем, оно и не нужно. — Обещай, что больше не будешь резаться, пожалуйста. — В голосе Адама больше нет злости. Я ощущаю привычную заботу и обеспокоенность, и я понимаю, что больше не хочу расстраивать друга. Я поднимаю голову и быстро, но уверенно киваю. И я искренне надеюсь, что Адам увидит, что я не вру, и не поставит под сомнение мое обещание. И наконец, кажется, спустя целую вечность, он произносит то, что мне физически необходимо услышать. — Я тебе верю, — и через секунду дополняет, исправляя себя: — Нет… я верю в тебя. — Три месяца и пятнадцать дней, — говорю я себе под нос, глядя на маленький настольный календарь, открытый на июле. Мне кажется, я произношу это достаточно тихо, но уже через мгновение Адам, словно и не увлеченный просмотром телешоу, спрашивает: — Ты что-то сказал? — Нет, ничего, — спешу оправдаться я и вновь утыкаюсь в экран, пытаясь отвлечься от неприятных мыслей. Мне не особо нравится передача, я не понимаю, над чем там постоянно смеются, но выбирать не приходится. Точнее, меня в самом деле мало волнует, что мы смотрим. Сейчас меня волнуют лишь цифры, увиденные на календаре. Цифры, от которых можно вести отсчет до одной определенной даты. Три месяца и пятнадцать дней. Три месяца, пятнадцать дней и восемнадцать часов — ровно столько времени прошло с того момента, как я, будто бы обновленный, решил начать все заново, правильно. Ровно столько времени прошло с того момента, как я потерпел самое сокрушительное поражение и вместе с тем одержал самую значительную победу. В течение трех с половиной месяцев я просыпаюсь с противоречивыми и не всегда неправильными мыслями, но, невзирая ни на что, делаю все то, что прописал врач, с которым мне, к счастью, приходится видеться все реже и реже. Первые шаги всегда очень трудно и страшно сделать, и, возможно, если бы не Адам, я бы так и не решился на них. Ни он, ни мама не отвернулись от меня, и я выкарабкался, доказав в первую очередь себе, что способен выбраться из той топи, куда я сам себя загнал. Каждый день я учусь быть смелее, учусь доверять другим людям и учусь жить со своими проблемами, не виня за любые приемы пищи. Я учусь быть добрее к себе, учусь быть добрее к окружающим и учусь быть терпеливым. Я учусь любить себя, учусь заново улыбаться и учусь радоваться жизни. И пусть это не всегда получается, я знаю, что в один день все будет нормально. Все будет хорошо. Все будет так, как было раньше [2]. Потому что иногда восстановление — это еженедельные походы к психологу, а иногда — домашняя терапия, основанная на поддержке близких людей. Оба этих варианта правильны и абсолютно нормальны. Мое нынешнее восстановление — это вечера с Адамом. С человеком, который действительно меня понимает. — Эй, все хорошо? — спрашивает Адам, с некоторым беспокойством глядя на меня. Наверное, я опять зависаю и выпадаю из реальности. Со стороны это, вероятно, смотрится даже немного жутко: взгляд в никуда и ноль эмоций на лице. — Да. Думаю, да, — легко кивая, отвечаю я. — Просто немного устал. И, говоря это, я точно знаю, что уже почти не вру. Но это не меняет положения дел. Несмотря на то, что за последние две недели я не совершаю ни одного глупого, необдуманного поступка, мой друг все равно продолжает переживать за меня. Быть может, даже больше, чем следовало бы. Друг, который бы непременно меня поцеловал, если бы я позволил, и которому я, возможно, даже и ответил бы. — Ты уверен, что хочешь этого? Впервые за много месяцев я решаюсь встретиться со своим главным врагом. По правде сказать, я думаю об этом очень давно, но сегодня мое желание достигает своего пика, критической точки. Как бы больно потом ни было, мне это необходимо. — Да, я уверен. Я и Адам стоим в ванной напротив того предмета, который в течение полугода контролировал меня и всю мою жизнь — весы. Те самые весы темно-серого цвета, которые когда-то показали двести двадцать один фунт. Те самые весы, которые порадовали меня цифрой сто девяносто один. Те самые весы, где я узрел заветные сто семьдесят семь и сто пятьдесят четыре. Те самые весы, которые отобразили, казалось бы, нереальные, неземные сто двадцать два, а в самом конце, после визита к врачу, критические сто три [3]. Я нервно сглатываю. От напряжения, от неприятных воспоминаний, вновь ворвавшихся в мое сознание и навалившихся разом, сердце ускоряет свой ритм, а руки, сжатые в кулаки, начинают потеть. Не знай я себя, я бы решил, что у меня самая настоящая паническая атака. Но это не паническая атака. Это банальный страх. Каким бы ни был результат, я буду чувствовать себя отвратительно. — Ты… будешь прямо в одежде? — осторожно спрашивает Адам, и мысленно я благодарю его за то, что он помогает мне переключиться. Теперь я глубоко дышу, считая про себя до десяти, и стою с руками, опущенными вдоль тела — на ладонях, скорее всего, остаются маленькие бледно-розовые полумесяцы ногтей. — Да, — отвечаю я. Для меня раздеться перед кем-либо, даже не до конца и даже перед столь близким человеком — самое страшное и пугающее испытание. — Если что, вычтем. Я скидываю домашние тапки и, взглянув еще раз на Адама, словно ища повторного разрешения или одобрения, ступаю на весы. Я боюсь, и нет смысла это отрицать. Проходит не меньше десяти секунд, прежде чем я осмеливаюсь узнать заветные цифры. А после проходит не больше миллисекунды перед тем, как я почти соскакиваю с весов и, не контролируя ситуацию, ударяюсь спиной о стену, а затем медленно оседаю на пол, закрываясь руками, словно маленький ребенок в «домике». Число на весах, к моему удивлению, едва переваливает за сто двадцать пять, но я не могу реагировать на это спокойно. Мне это кажется не иначе как вселенской катастрофой. Эти минуты даются мне куда тяжелее, чем я представлял в своей голове. И хотя я не хочу закатывать истерику, и хотя у меня даже не слезятся глаза, Адам выглядит напуганным. Меня снова трясет, и в какой-то миг я даже начинаю верить, что, возможно, и мне присущи внезапные приступы тревоги. Адам еще некоторое время молчаливо стоит надо мной и, словно выждав то самое мгновение, наконец опускается на кафель рядом. Я не знаю, что на меня находит, но я впервые сам желаю того, чтобы меня обняли. Толстовка, как защитный доспех, надета поверх двух тонких футболок, и я ощущаю себя более чем комфортно. Сейчас мне нечего бояться. Я утыкаюсь в плечо Адама, и Адаму этого достаточно для того, чтобы понять все. Сильная рука притягивает меня ближе, и я медленно успокаиваюсь. Я не могу точно сказать, как долго мы так сидим. У меня затекает спина, и я вынужден сменить позу. И именно в этот момент, когда я разрываю наши объятия, мне в голову ударяет, наверное, первая умная мысль за весь день, и эту мысль я спешу озвучить. — Адам… Давай их выкинем? Ну, весы, — неуверенно прошу я. Адам выглядит слегка удивленным, но мне кажется, что он поддержит мою идею. — Только… помоги мне с этим, пожалуйста. И я, к своему счастью, не ошибаюсь. Мы оба осознаем, что так будет лучше. Лучше для всех, но в первую очередь для меня. Пусть весы останутся в той жизни. В этой жизни для них места нет. — Хорошо. Мы сделаем это сегодня же. — Кажется, все, — я не без радости отодвигаю в сторону учебники и тетради и откидываюсь на спинку стула, потягиваясь. Три часа сидения над скучными параграфами утомляют меня, но я сам высказываю желание позаниматься. В этом году я слишком много пропустил, особенно в конце, и в моих знаниях имеются определенные пробелы. Я обещаю в первую очередь себе, что вновь смогу стать примером для других, но только в более значительной сфере. Я обещаю себе, что впредь буду направлять энергию в нужное русло. — Еще неделя, и можно будет считать, что ты готов, — Адам выглядит более чем удовлетворенным, и я впервые за долгое время вижу его улыбающимся настолько искренне, словно это относится не ко мне, а непосредственно к нему. Я убираю ручку в пенал, в то время как мой друг плюхается сзади на диван и включает телевизор. Мы поработали вполне продуктивно, и теперь мы имеем полное право отдохнуть. Однако я, размышляя о чем-то своем, с полуприкрытыми глазами остаюсь сидеть на стуле. — Душно, не находишь? — неожиданно спрашивает Адам, и только в этот момент я замечаю, насколько сухой и плотный вдыхаемый воздух. — Я открою окно, — говорит Адам, уже стоя около него. И хотя он распахивает створку до конца, комната наполняется вовсе не приятной прохладой. Кажется, становится даже еще хуже, чем было: мой организм мгновенно дает мне знать об этом. Дышать при такой духоте затруднительно, и, чтобы мне не стало совсем дурно, я начинаю обмахиваться тетрадью. У Адама нет кондиционера, его дом почти никогда не бывает в тени, и это является тем фактом, с которым стоит просто смириться. — Может… снимешь? — долетает до меня вопрос, уже вызывающий дежавю. Адам неоднократно предлагает мне наконец-то избавиться от толстовки, и на это есть причины: я часто перегреваюсь и нахожусь на грани обморока. Но сегодня я обращаю должное внимание на этот вопрос и даже задумываюсь. Меня не столько волнует то, что это вредно с медицинской точки зрения, сколько то, какой психологический барьер в действительности кроется за всем. Я упорно пытаюсь спрятаться за одеждой, потому что до сих пор не ощущаю себя комфортно и полноценно. Но, невзирая на свой страх, огромный страх, я произношу то, чего сам не ожидаю от себя, выдерживаю пару секунд, а затем встаю со стула и демонстративно дергаю за молнию. — Только не говори ничего, прошу. Я ловлю на себе все еще недоумевающе-заинтересованный взгляд Адама и физически ощущаю, насколько сильно смущаюсь. Я не просто смущаюсь, а медленно заливаюсь краской до самых кончиков ушей. Но я не останавливаюсь, продолжаю тянуть за молнию и, наконец доведя «собачку» до конца, одним уверенным движением стягиваю толстовку, которую так боялся снять в присутствии кого-либо. На мне остается одна футболка, возможно, даже слишком обтягивающая, и я ощущаю себя абсолютно незащищенным. Мне неприятно мое тело, я нахожу его крайне непривлекательным, и больше всего на свете я боюсь услышать какой-либо комментарий в свой адрес. Но Адам молчит, а затем, легко улыбнувшись, жестом приглашает меня присоединиться. И я понимаю, что небо не рушится, и что никакой метеорит не падает прямо на меня, сразу же убивая, и что никакой трагедии не происходит. Я понимаю, что все нормально, и я не боюсь сесть рядом. И когда Адам придвигается ко мне настолько близко, что наши локти и колени соприкасаются, я не пытаюсь переместиться чуть правее. И когда его пальцы дотрагиваются до моих пальцев, я не вздрагиваю. И даже когда его рука ложится ко мне на талию, слегка обнимая, я не думаю отстраниться. И сегодня я уверен в том, что это абсолютно правильно.