POV Пита Мелларка
Фликерман смотрит на меня обиженно и возмущённо, как бы говоря: «Ну, Мелларк, ты и наглец, однако! Имей совесть, это моё Шоу!» А затем глаза Цезаря, Олимпии и тысячи ста сорока трёх зрителей превращаются в большие блюдца: сначала возникает огромнейшая, пять метров в высоту и восемь в ширину, голографическая проекция. Фокус в том, что она двусторонняя, зеркальная, и теперь мы — Цезарь, Олимпия и я, видим только её, зрители скрыты от нас голограммой, на которой сейчас возникает щуплая, невысокая девчонка с тёмной косой и крайне решительной физиономией. И зрители не видят нас. Они видят Китнисс! Дальние ряды не успевают возмутиться, что Огненную девушку им совсем не разглядеть — прямо у них перед носом возникает вторая голограмма, тех же циклопических размеров. От неожиданности несколько зрительниц громко вскрикивают во весь голос. Всё потому, что зрелище на самом деле потрясающее — пятиметровая фигура Китнисс Эвердин, Огненной девушки, прямо в этой студии! Все до мелочей придумано: Крессида и Мессала четыре часа бились над планом этого зрелища! Точнее, Крессида, Мессала и мы с Плутархом.***
А началось всё вчера вечером, после того, как мне удалось-таки уговорить Хевенсби показать выстрел Китнисс всему Панему. Великая авантюра, честное слово, но мне так хотелось сделать Китнисс «большой подарок»! Особенный. — Я уже согласовал всё в президентском дворце, Сноу запретил акцентировать внимание зрителей на… м-м-м… нелояльности Китнисс, — Плутарх слышит, что я прилежно постигаю «птичий язык» капитолийцев, и довольно усмехается. — Ещё наказал не показывать крупным планом насмерть перепуганные лица распорядителей. «Представьте всё, как заранее продуманный, а не спонтанный поступок мисс Эвердин. Она справедливо возмущена, сердится, а затем совершает выстрел, один-единственный, но просто ювелирной точности. Всё продумано заранее — Вами, мистер Мелларк и мистером Эбернети. Никаких случайностей! Первая Лучница Панема указывает распорядителям на их некомпетентность. И это, как бы, намек на Ваше будущее расследование», — цитирую я слова Сноу, сказанные мне сегодня утром. — Ладно! — сдаётся Плутарх, как-то очень странно улыбается и через пять минут уходит, оставив меня разбираться с первой ночью профи в лагере. Глаза лезут на лоб: я узнаю нечто совершенно невероятное — оказывается, меня во сне пыталась убить Мирта! Но ей помешали, буквально в последний момент — Марвел, непонятно зачем следивший за ней в четыре часа ночи! Он перебудил всех профи громким воплем в ночи, я тогда ещё подумал, что Первый не такой урод, как тот же Катон! Нервы шалят, и от содеянного совесть начинает беспокоить. Вот и вопит во сне. Но, оказывается, он не дал Второй меня зарезать! У меня от страха волосы шевелятся на голове — никогда не можешь знать заранее, где и когда тебя может подстерегать смерть! Вскоре Плутарх возвращается, и не один… — Мессала, Крессида, проходите, будьте как дома. Позвольте представить вам величайшего по части убеждения в своей правоте человека — мистера Пита Мелларка! — затем он обращается ко мне, говорит серьезно, но его тонкие губы еще сильнее растягиваются в хитрейшей улыбке, которую я только встречал в этой жизни. — Перед тобой — самый молодой в истории Шоу Цезаря режиссер, Крессида Спаун! Вслед за ним входят двое молодых людей, юношу я вижу впервые, а вот девушку уже встречал. И она моментально завладевает всем моим вниманием… В прошлом году, в нашей пекарне, сразу после Жатвы я продал ей торт, от которого только что отказался глава миротворцев Крей! Сие грозило мне крайне серьёзными неприятностями от матери! Ведь именно я украшал тот злополучный торт, папа его испек, а я уже доводил до ума. Крею показалось, что «слишком много жёлтого крема». Моего желтого крема, то был исключительно мой выбор! И, вернувшись из мэрии, моя матушка учинила бы мне настолько жестокую порку, на какую только способна! Но в пекарню вошла эта высокая и худощавая девушка, капитолийка, я это сразу понял по татуировке на правой части её черепа. Капитолийка после Жатвы в дистрикте Двенадцать может быть только из телевизионной группы. Она посмотрела на меня и сказала лишь одну фразу: — Какой прекрасный тортик, я его беру! И теперь я должен как-нибудь её отблагодарить! Ведь она в прямом смысле слова спасла мою шкуру в прошлом году! — Очень приятно познакомится с Вами, мистер Мелларк! — говорит девушка. Блондинка, подозрительно волевой для уроженки Капитолия подбородок. Решительная! Я ещё тогда это заметил. И тут она огорошивает меня своим заявлением: — Извините, но вашей поклонницей я не являюсь. Я болела за маленькую девочку из Одиннадцатого. — За Руту? — спрашиваю её, и моя нижняя челюсть падает на пол. — Не только болела, но и помогала кое-чем, — с лукавой улыбкой говорит бывший начальник тайной полиции Панема, а девушка резко бледнеет, открывает рот, не зная, что ей ответить, но её выручает молодой человек: — Так мы все помогали. И мистер Одэйр! А также… Хевенсби быстро его перебивает и весело хохочет: — Мессала, ни слова больше, это же наша маленькая тайна! А я, как полный идиот, хлопаю ресницами и ищу на полу свою челюсть. Что еще за тайны?! И какое отношение, спрашивается, ко всему этому может иметь Финник Одэйр?! Победитель из морского дистрикта, лицо которого в Панеме знает каждая собака! Впрочем, в этот миг я начинаю догадываться, что мистер Хевенсби и сам активнейше вмешивался и влиял на события «Под Куполом». В первую очередь, в плане помощи низкорейтинговым трибутам. Позже я узнаю, что под его руководством действовала целая группа единомышленников, «Группа Плутарха». Но я слишком явно нарушаю хронологический порядок своего повествования. Вернусь к прерванному рассказу: Я узнаю, что Крессида стала режиссером Шоу Цезаря всего два месяца назад, по её смущению (официально она всего лишь стажёр) я понимаю, что этот карьерный взлет — дело рук Плутарха. Она рассказывает мне, что целых шесть лет работала в группе, которая снимала в дистриктах сюжеты для вечерних новостей. Упоминает, что оказывалась свидетелем беспорядков. Затем Крессида начинает говорить про миротворцев, и как только она произносит слово «жестокость», Плутарх как бы нечаянно роняет со стола лист бумаги. Всё ясно — господин Полицейский напоминает про «красную линию», за которой начинается… Измена! Крессида хмурится, поджимает губы и волком смотрит на Хевенсби, а у меня рождается подозрение, что именно за дерзкий нрав и склонность к «изменническим словам» Плутарх и взял её под свою защиту. Специально. Она ему зачем-то нужна! Крайне любопытно. Тайны-тайны-тайны. Кто же вы, мистер Плутарх Хевенсби?! Ещё большую ясность о характере и бесстрашии этой леди вносит её рассказ о работе в дистриктах: — Два года назад, когда мы снимали в Третьем Дистрикте во время Тура Победителей, какой-то мальчишка запустил в меня камень. Пришлось резко пригнуться, ладно ещё, он явно не был метким, — безэмоционально, как-то буднично, по-деловому рассказывает Крессида. Я же отмечаю про себя: «Ну и ну, как раз тот случай — внешний вид в точности соответствует характеру! Неимоверно смелая девушка!» Затем я рассказываю, что задумал, и опять Крессида меня не разочаровывает — она, мгновенно уловив суть, произносит: — План хороший! Но все зрители должны это увидеть, иначе произойдёт вспышка недовольства. Хотя, — она ненадолго задумывается, — где-то я слышала, есть такая технология, надо узнать… — Крессида резко встаёт и уходит, на полчаса. Я продолжаю делиться своим замыслом, но теперь уже с её помощником, Мессалой. Он не намного старше меня, коренной капитолиец, это заметно по его выговору. Я узнаю, что он на 72-х играх и перед 73-ими (потом его перевели под начало Крессиды, помощником режиссёра) работал в техническом подразделении Управления проведением Голодных игр. А я уже знаю, что, в частности, оно отвечает за все спецэффекты на Играх. «Какая невероятная удача! — думаю с воодушевлением. — Сейчас попробую проверить одну мою гипотезу!». И начинается — я сразу переключаюсь с подсчёта серебренных колец на ушах Мессалы на куда более интересные материи. Разговор становится предельно конкретен и серьёзен. — Пожар на Арене! — воодушевлённо начинаю я. — Он показался мне чем-то выдающимся. Я не разбираюсь в технических вопросах, но что видел сам: подвернул лодыжку и отстал от профи я именно тогда, когда появились огненные шары. Признаюсь, даже на расстоянии, это было очень страшно. Такие мощные взрывы! После чего мы втроём, Плутарх молчит и не перебивает меня, начинаем изучение «Огненного фейерверка». Мессала сразу замечает важнейшую деталь: — Мистер Пит! А в плане, утвержденном накануне Игр мистером Крейном, «огненный пожар» прописан? Когда я здесь работал, это делалось в обязательном порядке. Очень странно! Мы с Плутархом идём к сейфу Сенеки Крейна, и выясняются очень интересные вещи: бардак всеобщий, в Генеральном плане ничего не говорится. Долго ищем и находим сведения: «фейерверк» — новация, предложенная на четвёртый час Игр распорядителем Требонием Роксбери. Это точно была импровизация, сразу видно: всё спланировано в спешке, как говорится — на коленке. Хевенсби хмурится, такое ощущение, что он совершенно не в курсе. Эскиз «фейерверка» находится моментально, в глаза бросается то, как ненатурально и подозрительно все спроектировано. План никакой, это очевидно даже мне. Плутарх скрипит зубами, он очень недоволен, а Мессала? Да у него просто глаза лезут на лоб, и он восклицает: — Что за дилетант это разрабатывал? Все расчёты неправильные. Математически — полная чушь! А зачем такие мощные заряды? Он что, планировал сжечь всю Арену? Как вообще уцелели оставшиеся в живых трибуты? Всё выглядит как-то очень странно. В плане, утвержденном главой распорядителей, на этом месте должен был дождь. Обычный дождь. У меня такое ощущение, мистер Пит, что НЕКТО дал специальное задание Роксбери срочно устроить на Арене «какое-нибудь опасное представление», он делал всё в страшной спешке, поэтому и рассчитал всё абсолютно неправильно — заряды надо было делать маломощными, а прицельную дальность должны были тщательно вычислить! На 73-х играх было… — он заикается, наверное, осознаёт, что мне, участнику и очевидцу, будет крайне неприятно слушать про то, как нужно правильно делать огненные заряды для убийств. Плутарх Хевенсби ни на секунду не позволяет повиснуть неловкой паузе: — Так, сейчас установим, где был в этот момент Сенека Крейн. Его подпись отсутствует на техзадании, — говорит недовольный Плутарх, отходит к своему письменному столу, что-то проверяет, кому-то звонит, и, наконец, возвращается к нам. — Так-так, готово. Как мы и думали, Сенека тут ни при чём. Его не было больше получаса, он разговаривал с женой. Что-то может происходить на арене без команды и даже в отсутствие главного? Мне казалось, такое невозможно. Дальше — больше, начинают всплывать весьма щекотливые моменты: — Мистер Пит! Ну, а что, если целью было убить Эвердин? Тогда другое дело, очень мощные заряды — идеальный способ. Технически, это очень необычное исполнение, для спецэффектов делаются маленькие заряды. Первый раз вижу такое на Арене! — Да, молодой человек, неожиданно! — неодобрительно качает головой Хевенсби. — Зачем кому бы то ни было убивать Огненную девушку?! — Катону! Или его спонсорам! — я моментально подхватываю мысль Мессалы. — Пит! Постой, не надо сразу сыпать обвинениями! Надо во всём разобраться, — говорит бывший глава тайной полиции. Но затем, отрицательно покачав головой, добавляет: — Однако, логика в твоих словах все же есть, смерть Эвердин выгодна, в первую очередь, трибуту с самым высоким рейтингом — Катону Уильямсу. Надо все проверить! А этот распорядитель, Роксбери, по сводке Супрефектуры, пропал без вести уже давно, ещё до вашей с Китнисс коронации… В эту минуту возвращается очень довольная Крессида с каким-то планшетом и белым проводом в руках, она слышит наши рассуждения и произносит: — Убить Китнисс Эвердин? Надо же, кто до этого додумался? Неужели Папирий, кто бы мог подумать?! — она игнорирует гневный взгляд Плутарха и бесстрашно продолжает: — Если не приведи… в Городе пойдут разговоры, фанаты «Огненной девушки» — публика невоздержанная, разбитыми витринами и стеклами не обойдётся, будет Бунт. Крессида будто читает мои мысли, и от этого у меня начинает со страшной силой болеть затылок. А Плутарх, очень недовольный Плутарх, громко восклицает: — Вот именно! А ну-ка все! Ни слова больше! Достаточно, я сам позвоню в Супрефектуру, пока не поздно, и Маркусу тоже. А то наговорили вы тут! Волну необходимо гасить в самом начале. Мессала, Крессида, вам обоим выговор, строгий выговор, от меня лично! Завтра первое интервью Пита, я вас позвал, чтобы помочь реализовать его замысел, который уже одобрил президент. Хватит отсебятины, за дело! И это правда, в тот момент Плутарх не дал разжечься моей подозрительности и мстительным мыслям. «Убить Китнисс?!» — для меня это даже больше, чем «красная тряпка», значительно хуже. Однако, получив косвенные доказательства, я уже не мог и не хотел останавливаться. К тому же, имя Папирия Марчанда уже было произнесено.***
Да, мой безумный замысел оправдался на все сто! Капитолий увидел в прямом эфире дерзкий и самоотверженный выстрел Китнисс буквально в полутора дюймах от носа Сенеки Крейна, трёх — от спины Светония Харпа, и семи — от головы Фабриция Биллингтона. Шок и радость зала ощущается даже в воздухе. (Примечание автора: Рассказ Пита о его впечатлениях и чувствах во время показа выстрела Китнисс будет в следующей, Шестой части, главы) Я аккуратно следовал приказу президента Сноу — Авторами всего этого великолепия назначил самого себя и Хеймитча, это было «линией защиты», на случай, если всё-таки истинная причина всплывёт — кто-нибудь, обладающим воображением и толикой здравого смысла (впрочем, последнего в Капитолии днём с огнём не сыскать) поймёт, что поступок Китнисс Эвердин был совсем не детской непосредственностью, дерзостью и обидой Девочки с луком, а отражением Отчаяния, страшной Ненависти и океана Гнева, который плещется вокруг Капитолия во всех дистриктах, не считая Первого и Второго. Ягоды морника, да и и кадры, в которых я комментирую «отличнейший, с долей хитрости, поступок», лишь раздувает над этим океаном штормовой ветер. Признаюсь, до этого, да и после, я слишком мало думал о чём-то, помимо желания положить Капитолий в ногам Китнисс! Но я всё рассчитал правильно, знаменитый выстрел «Великолепной Китнисс» снискал ей бешеную, сумасшедшую, раз в двадцать больше, чем до того, славу и популярность! Я слышу крики и несмолкающую овацию в тот самый момент, когда гигантская фигура Китнисс, застывшая прямо в воздухе, произносит, очень недовольная и красная от возбуждения и ярости: — Спасибо за внимание! — и она, без спросу, почти бегом, удаляется. — Браво! Браво! Да здравствует самая смелая и самая меткая Лучница Панема, «Огненная девушка»! — из первого ряда громко скандирует, практически кричит в полный голос какая-то женщина средних лет в сине-фиолетовом платье и меховой, безумно дорогой накидке на обнаженных плечах. «Даже миллионеры любят тебя, Китнисс!» — смеюсь я про себя, а затем выхожу на поклон, как только голограмма исчезает, и зал аплодирует мне. Стоя. Тысяча с небольшим человек аплодирует юноше, которому пришло в голову эта замечательнейшая во всех смыслах идея. Вместо «шишек» мне достаются овации, дополнительная известность и популярность. Какая-то девочка («а ей не пора ли спать, ведь наступила ночь?!» — успеваю отметить про себя) семи или восьми лет от роду, в каком-то белоснежном с невообразимым количеством кружев платье, дарит мне огромный букет белых и жёлтых лилий. На её лице я замечаю облегчение и догадываюсь, что дотащить несколько десятков футов до сцены этот букет-гигант ей стоило громадных усилий. Зал ревёт, стонет и затапливает всё моё естество волной обожания и чистого, как первый весенний подснежник в дистрикте Двенадцать, счастья. Выходит так, что моими стараниями дерзость и необдуманность поступка Китнисс для Капитолия превращается в культ. Она — теперь несравненная Лучница, Героиня, которую все боготворят. Каждый её поступок вне критики. «Теперь я спокоен, президент Сноу не посмеет тронуть Китнисс даже пальцем и будет сдувать с нее пылинки. А её семья, Мелларки, Гейл Хоторн и весь Двенадцатый дистрикт наконец-то будут в безопасности! Ведь теперь «наказать» ее за морник, за брошенный вызов, при такой немыслимой популярности, для Сноу — просто самоубийство! Это ясно, как день. Такая любовь, такое обожание Капитолия… Теперь она — неприкосновенна!» — с облегчением думаю, практически оглохший от криков восторженной капитолийской толпы. Только это заботит меня в эту самую секунду. Но я и не подозреваю, что думают сейчас обо всём этом жители дистриктов, что они чувствуют. Верно, радость, воодушевление, нарастающие Гнев и Ярость! Такова их естественная реакция на то, что показал им я. Но всему — свое время. У меня сейчас совершенно другие проблемы, о них я даже не догадываюсь. Но мне уже выдан «страховой полис» не просто «Несчастного влюбленного» из Двенадцатого, не просто возлюбленного Китнисс, а «Единомышленника» и «того самого сына пекаря, который придумал, надоумил Китнисс Эвердин выстрелить в ненавистных капитолийцев, напугав их всех до чёртиков». Теперь я тоже — «Бунтовщик»! Шоу заканчивается. Зрители никак не могут успокоиться, такое грандиозное впечатление произвёл на них выстрел «в яблочко» несравненной и обожаемой отныне всеми жителями Панема, «Огненной девушки». Я же сейчас — её вторая половина, сын пекаря, которого она выбрала, спасла от смерти на Арене, откуда возвращается только один. Но Первое правило Голодных игр отныне разрушилось, оно пало. Наконец мне удаётся добраться до кулис, я очень не хочу, чтобы Олимпия пропала. Мой невероятный костюм бережно снимают, я хочу поблагодарить Порцию, но нет, неудача, она уже уехала домой. Я выхожу в так называемый Гиацинтовый вестибюль и вижу Олимпию, она как раз собирается домой. Рядом с ней стоит Цезарь. Я подхожу и говорю девушке: — Мисс Олимпия, я хочу сделать кое-что для Вас, — она смотрит на меня с непониманием, и я продолжаю: — Ваш выигрыш, вы не получили его полностью, это кража! Но я хочу восстановить справедливость. — Пит! Мне не нужны эти деньги. Я больше никогда не буду делать ставки на Голодных играх! Ты открыл мне глаза, я поняла, как все это омерзительно. Нет, не самый достойный побеждает. Все это неправда. Всё ужасно, даже нет слов. Но ты жив, и это главное! Она потрясена и говорит сбивчиво, я понимаю, что девушка расстроена в крайней степени. «Ты сам хотел, чтобы так было! Так нужно! Они должны понять и осознать. Она первая очнулась, но дальше будет хуже, значительно хуже! Потому, что не все такие искренние и чистые душой, как эта девушка! Вот только ты обязан не допустить, чтобы она снова стала нищей!» — пронзает меня мысль. Я спрашиваю её фамилию, она отвечает — Бэкон, и, хотя она не хочет говорить место работы, я всё же узнаю, что Олимпия — воспитатель в детском саду на окраине Капитолия. А затем Цезарь задаёт ей один очень личный вопрос: — Мисс Бэкон! Вы так и не сказали сумму ставки, которую вы сделали на Пита! Скажите мне по большому секрету, я клянусь оставить это в тайне. Никто не узнает, даже Пит. Да-да, Мелларк, и ты тоже! Олимпия, я совершенно не представляю почему, соглашается на это сомнительное, по моему мнению, предложение Фликермана и, склонившись к самому его уху, шепчет несколько слов. Губы Цезаря растягиваются в снисходительной улыбке, даже младенцу понятно, сумма ставки совершенно ничтожна. Он наклоняет голову и, напоследок, даёт ей довольно мудрый совет: — Не отказываетесь от выигрыша, Пит — не тот молодой человек, который нарушает своё слово, особенно, если оно дано девушке! Деньгам можно найти достойное применение, не так ли? — невероятно, но факт — сентенция Фликермана заставляет поколебаться железную решимость Олимпии отказаться от любых денег, происхождение которых — Голодные игры! — До свидания, мистер Пит Мелларк! С нетерпением буду ждать нашей новой встречи, есть гости, особенные гости, ради которых почти тридцать лет назад я придумал это Шоу. Ради тебя и таких людей, как ты! — выдаёт неожиданную речь Цезарь Фликерман, и я краснею. Потому что его слова очень сильно меня смущают. — Спокойной ночи, Цезарь! — раскланиваюсь с Фликерманом и провожаю глазами уходящую Олимпию. Мои представления о капитолийках треснули, чего не скажешь о клокочущих в груди чувствах: гнев на «любителей и зрителей Голодных игр» стал только сильнее, хорошо, что фантастический костюм больше не на мне — иногда, увы, свои истинные чувства и мысли полезно скрыть. Выхожу в вестибюль и вижу, как Цинна говорит о чём-то с миротворцем. Они явно знакомы. Физиономия миротворца не глупая. «Ничего себе!» — автоматически отмечаю про себя. Стилист знаками просит меня подойти. Высокорослый миротворец, светловолосый, в безукоризненно белоснежной униформе, заметив меня, не отводит взгляда. «Ему что-то от меня надо. Но что? Быть может, я все-таки навлек на себя гнев Сноу?» — успеваю подумать я. Первое вскоре окажется правдой, а во втором, к моему счастью, я ошибся. В корне. — Мистер Мелларк! Разрешите представится — Капрал Особого подразделения, Ларций, отныне я буду вашим личным телохранителем, — исключительно сильно изумляя меня, говорит миротворец, выдерживает паузу и весомо добавляет: — Пожизненно! Он дает мне прочесть интереснейший документ — «Особое предписание». Из бумаги я узнаю, что этот парень добровольно вызвался всю оставшуюся жизнь служить моим личным телохранителем. Я сразу обращаю внимание на следующий факт — с этого мгновения отдавать ему приказы может только один человек! Не его командир, некий капитан Делагарди, не какие-нибудь генералы миротворцев, и даже президент Сноу не в праве приказывать ему! (Последнее просто поразительно!) Только я! Безумное изумление! Но и этого оказывается недостаточно — Цинна, который стоит рядом, терпеливо объясняет мне, что, «согласно особому капитолийскому Ритуалу», отныне Ларций и я связаны особыми узами. Он обязан оберегать и защищать мою жизнь. Если я погибну, в том будет виноват он. И вот тогда миротворец-телохранитель будет навеки опозорен. Самое вероятное — как миротворец, потерявший честь, сначала застрелится он сам, потом — его жена и дети, но главное: отец и мать проклянут его, и память об опозоренном миротворце будет навечно предана забвению. Теперь наши жизни, моя и Ларция, связаны неразрывной, крепкой связью. Клятвой телохранителя-миротворца. — Пит! Важный момент, слушай меня внимательно, — говорит мне стилист, и я напрягаю свой слух максимально, как только могу. — Очень тебя прошу, не спорь и не перечь ему, если он попросит тебя что-то не делать. Потому, что это будет слишком опасно, Ларций — умный парень и знает свое дело. Отлично знает, но остановить тебя не вправе, а вот отдать за тебя жизнь — обязан! И он сделает это, не задумываясь, а тебе полезно знать, что у Ларция маленькая дочка, ей семь месяцев! У меня отпадает челюсть, а миротворец укоризненно качает головой и говорит стилисту: — Цинна! — Разве я ошибся? Маленькой Публии уже исполнилось восемь месяцев? Ах, прости меня за неточность! Виноват, — с улыбкой отвечает ему Цинна, и мы с Ларцием тоже невольно улыбаемся. Я точно чувствую, как наша обоюдная симпатия рождается в эту самую секунду. Проходит несколько минут, Цинне пора бежать, младшая сестра звонит ему на коммуникатор в виде браслета, который надет на его правой руке, а в это время Ларций говорит мне: — Мистер Мелларк! Я уполномочен капитаном Делагарди, отвечающим за безопасность всех Победителей Игр, вручить Вам личное оружие и средство специальной правительственной связи. Он вручает мне тяжелую кобуру с пистолетом, заставляет меня снять пиджак Порции и учит, как надо её носить — на особом ремне, под одеждой, фактически под мышкой, левой, чтобы иметь возможность быстро вытащить оружие правой рукой. Я внимательно слушаю и запоминаю, учусь у него тому, как надо охранять свою жизнь! «Это для Китнисс, всё ради Китнисс», — повторяю про себя главнейшее заклинание, главное правило Пита Мелларка, самое важное в моей жизни. Новой жизни, которая началась, когда Эффи вытянула из стеклянного шара бумажку с моим именем. — Ларций, Пит! Я должен бежать, сестра просит меня приобрести особые витамины для моей племянницы. Ей сейчас четыре. Я должен бежать, аптека закрывается через пятнадцать минут, — Цинна с виноватым видом прощается с нами обоими и тут же стремглав убегает. Я засовываю в правое ухо маленький, чёрный, скользкий наушник, с кооторым я никогда не должен расставаться, как говорит мне миротворец. Увы, я слушаю его вполуха, и, конечно же, очень скоро буду за это жестоко наказан… Хочу задать Ларцию вопрос, давно ли он знаком с стилистом, но не успеваю. Девушка лет пятнадцати, я поначалу думаю, что ей понадобился мой автограф, вручает мне записку со словами: — Для мистера Мелларка! Прелестное юное создание с зелеными волосами, в какой-то умопомрачительной курточке, чёрной с зеленоватым переливом, блестящей, как змеиная кожа (!), с золотым Солнцем в в одном ухе, серебряной Луной в другом и кольцом в ноздрях, улыбнувшись мне совсем по-взрослому, грациозно уходит. Я, пораженный, смотрю ей вслед, только что не открыв от удивления рот: ну и безумный же, манящий-притягательный, словно магнит, это «Город-Светоч», Капитолий, всё-таки. И я не разучился удивляться, почти как мальчишка, после Арены… Пока я заторможенно реагирую, честно признаться, по-идиотски, Ларций читает записку, которую я держу в руках, но способности читать и даже думать, увы, я лишён ещё секунд пять или шесть. Ах, Капитолий, Город тысячи огней! Так, кажется, говорил Цезарь? Метко сказано! Ох, уж эти капитолийки… Я отмираю и вижу следующую картину: Ларций — мрачнее тучи, даже его лицо потемнело, не отходит от меня ни на шаг, прижимает указательный палец левой руки к уху. И я замечаю маленький чёрный наушник, такой же, какой теперь есть и у меня. Миротворец начинает разговор с невидимым собеседником по имени капитан Делагарди. Ларций в высшей степени встревожен, но собран и, в ещё большей степени, сосредоточен. «Опасность рядом, значит я обязан действовать. Защищать — мой долг!» — Ларций как-то раз скажет мне об этой фразе из «Кодекса миротворцев Панема». Странно, правда… Миротворцы ведь существуют, чтобы убивать, калечить и притеснять. Но порой то, что нам кажется незыблемым, не совсем то, чем кажется. Странно, правда… Я одновременно слушаю разговор Ларция с его командиром и читаю ту самую записку. А волосы шевелятся у меня на голове, и в горле появляется тугой комок. Затем всё моё тело охватывает огонь. Пылающий огонь. Гнев, ведь то, что читаю на этом клочке бумаги, начисто выбивает меня из равновесия. Хорошо, что «Электрический костюм Цинны» с меня сняли, иначе прямо сейчас я превратился бы в дикого, полного ненависти, злобы и неистовства «электрического мстителя», а не скромного сына пекаря. Младшего сына.«Господин Мелларк! Я хочу обратить Ваше внимание, что делать публично заявления, подобные тем, которые вы только что сделали, опрометчиво и смертельно опасно для жизни. Поостерегитесь! От своего имени, от имени моего клиента, от имени всех друзей Дистрикта Два, я имею честь уведомить Вас, сэр, о неминуемых катастрофических последствиях. Вы, манипулируя мнениями и симпатиями жителей Капитолия, своими действиями заставили покойного Сенеку Крейна изменить регламент. Но эти Ваши действия на 74-х Голодных играх не сойдут вам с рук. Слишком глобальные последствия они повлекли. Слишком влиятельные и могущественные люди были потревожены, и сейчас они весьма обеспокоены этими вашими, так называемыми, «разоблачениями». Остановитесь, пока не поздно, мистер Мелларк! Вы устроили так, что и сами остались в живых, и корону Победителя заполучили для Китнисс Эвердин. Но эта корона, сэр, была предназначена судьбой для мистера Катона Уильямса. Вы даже не представляете себе, что натворили, мистер Пит Мелларк, Господин Разоблачитель! До скорой встречи. Потому, что Мы намерены, побеспокоив Вас, получить сатисфакцию и проучить Вас как следует, преподав жестокий урок. Чтобы наперёд Вы знали, какие действия и какие слова в Капитолии не прощаются. «Волк»
Ларций получает инструкции от своего командира: — Сэр, опасность первой степени. Боюсь, Мелларк, наступил на мину. «Волк», сэр. Тот самый, о котором говорилось в сводке Супрефектуры. Нет, не думаю, что «эти люди» решили просто припугнуть Мелларка. Конечно, сэр, понял вас, сыграем на опережение. Так точно, сэр, будем ждать группы поддержки. Двадцать минут? Слушаюсь, сэр. Сначала я покрываюсь горячим потом, а сердце учащенно бьётся. Не потому, что трус. Нет, просто внутри меня нарастает сильнейший гнев. Меня так и трясёт от ярости: «Они же фактически признались, что ради победы Катона были готовы на всё! Чего им стоила попытка убить Китнисс? Сколько-то там десятков тысяч долларов. Грязные деньги. У них же полно грязных денег! Разве ОНИ считали это запредельным? Отнюдь, девчонка из нищего, отдаленного Двенадцатого дистрикта, из очень бедной семьи, наполовину сирота. «Одиннадцать баллов! Какая наглость! Как она посмела? Вызов! Беспримерная наглость!» Они ни за что не могли допустить, чтобы Эта нищенка победила. Я убеждён, что они «заказали» показательную расправу над «Огненной девушкой» при помощи огненных шаров. Только по чистой случайности Китнисс осталась в живых. Но она сильно обгорела. Я собственными глазами видел её жалкий внешний вид. Но чего я не увидел, так это желания признать своё поражение». Но затем я покрываюсь липким, очень холодным потом. Потому, что осознаю — от моей правильной реакции сейчас зависит очень многое. Я обязан сохранить трезвость и хладнокровие. Поэтому, сжав зубы, приказываю себе: «Мелларк, у тебя нет морального права расслабляться. ИМ не удастся тебя спровоцировать, ты не поддашься, твоя сильная сторона — здравый смысл! Так будь же здравомыслящим Победителем Голодных игр, Мелларк!» Я спокоен, совершенно спокоен, ведь сумел пересилить самого себя, думать о мести — под запретом. Потому, что я так решил! — Мистер Мелларк! Стойте, не сходите с места, прошу Вас! — говорит миротворец и внезапно выясняется — любое его слово становится очень весомым, когда это необходимо. Ларций обладает даром убеждения, вся его фигура, тембр голоса, положение тела — яркое свидетельство этого любопытного и важного для меня факта. Поэтому я не трогаюсь с места. Пламя, гнев, жажда отмщения, безумие — всё это исчезает из моей головы. Он смотрит мне в глаза, обо всём догадывается, и его помощь будет как нельзя кстати сейчас. Ведь он — мой телохранитель. Он не даст мне погибнуть или натворить глупостей. Потому, что это его долг! И я позволяю себе сдержанную, скупую улыбку, и Ларций улыбается мне в ответ. Кажется, мы поняли друг друга. Мы оба сходимся в том, что покидать Тренировочный центр этой ночью мне нельзя, охрана Центра надёжна, поэтому, не торопясь, мы идём к лифту, удачно улизнув от толпы фанатов, которых миротворцы понемногу выпроваживают по домам после шоу Цезаря… Нет, пожалуй, все-таки, шоу Цезаря и Пита! По дороге я немного узнаю о моём новом друге. Да, именно друге, этот миротворец определённо вызывает у меня два чувства. Доверие и симпатию. Вероятно, потому, что у нас с ним, как это не удивительно, много общего. Хотя это выясняется не сразу: — Я родом из Первого дистрикта, корни моей семьи капитолийские, но гражданства Капитолия у меня нет и не предвидится, — не торопясь, рассказывает миротворец. — Мой дед служил в мэрии долгие годы, сейчас ему семьдесят семь. Папа мой — владелец горнодобывающей компании, не миллионер, но по меркам Первого — человек со средствами. У меня дома добывается золото. — Золото! Значит, Первый дистрикт — самый богатый и состоятельный во всем Панеме. После Капитолия, — предполагаю я, миротворец скептически улыбается: — Нет, мистер Мелларк. Самый богатый в стране — Дистрикт Два. Край горцев.Там сосредоточена вся военная мощь Капитолия. А уже затем идут Дистрикты Один и Пять. Но Первому далеко до Второго! Они всегда были богаче нас, во Втором даже налоги ниже, раза в три, никак не меньше. Вторые вечно ноют, что жалование капрала и даже сержанта миротворцев — маленькое, — рассказывает Ларций. — А какое оно, жалование миротворца? Я лишь знаю, что оно не маленькое, по меркам Дистрикта Двенадцать, — говорю и вспоминаю, что, действительно, миротворцы у меня дома (а они все ходят в пекарню моего отца) частью капитолийцы, частью — горцы Второго. Но я как-то особо не задумывался над этим! — Усиленный оклад капрала, в месяц — три тысячи долларов, плюс надбавка за допуск к секретным сведениям — две тысячи триста, плюс — надбавка за выслугу лет, у меня четыре года выслуги — восемьсот. Минус налоги, миротворцы, как и все, платят их, итого — четыре тысячи девятьсот долларов. Много, да? — степенно изрекает Ларций. Да, далеки реалии Первого дистрикта от Двенадцатого! — Это очень много! Огромные деньги. Это же семьдесят три тысячи, минус налоги, все равно — почти пятьдесят девять тысяч! Наша пекарня редко показывает доход в восемнадцать тысяч в год, чаще всего — семнадцать тысяч, а бывает и шестнадцать пятьсот выходит. И вот тогда — беда, «генеральный налог» — восемь тысяч. Фиксированная ставка, она не зависит от нашего дохода. А пекарня ведь — одна-единственная на весь дистрикт, у Мелларков конкурентов нет, все, кто может это себе позволить, покупают хлеб у нас, в иные дни моя мама продает до четырёхсот буханок! — в раздражении я возражаю «богатею-миротворцу». И внезапно осознаю, насколько теперь все это глупо, устарело и ни о чем вообще не говорит! Как Победитель прошлых игр, на моём личном счёту сейчас лежат триста девятьсот тысяч долларов! И это только суммарный выигрыш Победителя за этот год, в следующем году мне начислят тысяч сто восемьдесят, если не больше. Вот кто уж богач, то это я! Китнисс, я, да Хеймитч! Сказать, что всё это крайне странно, значит — не сказать ничего, — думаю про себя и и мрачнею все сильнее и сильнее. И чем же я так заслужил своё богатство? Убив 15-летнюю девочку с рыжими волосами и голубыми глазами из Дистрикта Восемь? Одновременно припоминаю — благополучие нас, Мелларков, всегда достигалось каким образом? В отличии от многих торговых семей, Мелларки никогда не испытывали, как себя помню, серьёзные материальные проблемы! Даже когда другие находились на грани разорения, в «лихие времена» Двенадцатого. Когда каждое утро в «Шлаке» на улицах находили по десятку мертвецов, а то и по два десятка! И лишь мы, Мелларки, да еще мясник Прайс Чеснот, всегда выживали и первыми приходили в себя! Потому, что миротворцы покупают хлеб каждый день, всегда! У кого еще в дистрикте всегда есть наличные? У мэра, его заместителей, главного ревизора Двенадцатого, Раубба Плейта, и у миротворцев! А последних в Двенадцатом — 369 человек! Так-то, Мелларк! — Да, хорошенькое мнение обо мне у моего охраняемого. Мистер Пит Мелларк, помощник президента Сноу! Очень большой человек, не видать мне теперь премии в этом месяце, — замогильном голосом говорит Ларций и мне трудно понять, шутит ли он или говорит серьёзно, иронизируя сам над собой. — А я же, получается — богатенький сукин сын из ювелирного дистрикта, бездельник… — Ничего такого я не говорил! И не думал даже! — удивленно и разочаровано возражаю я. Оправдываюсь! Вот оно как бывает, Мелларк! Не суди о других по себе — сядешь в лужу! Но времени пообсуждать Ларция, как выясняется, у нас нет. События продолжают накатывать «волна за волной». Все сильнее и сильнее, грозя сбить с ног. Это помощник главы миротворцев у меня дома, Марлоу, так говорит. Ларций хочет войти в наконец спустившийся лифт, но внезапно поднимает руку к наушнику, входит внутрь, останавливается, молча слушает собеседника. И, наконец, делает мне знак рукой, чтобы я не входил в лифт — уже ясно, в пентхаус, на двенадцатый этаж, мы не поедем! И тут впервые оживает наушник для секретной связи у меня самого, и я слышу незнакомый голос: — Мистер Мелларк! Приветствую вас. Извините за беспокойство. Позвольте представиться, сэр! Я — начальник тайной полиции Панема, которая отвечает за наружное и внутреннее наблюдение, и моё имя — Маркус Фронтье. Не поднимайтесь на двенадцатый этаж! Это небезопасно, будьте внизу, на первом, и оставайтесь на связи, — он отключается. Таким образом, Ларций и я узнаем новости одновременно. Но я — из куда более «компетентного источника».