Забота Великого

Россия оторвал взгляд от ноутбука, в котором до этого работал над очередным отчетом для президента, потер усталые глаза и посмотрел на диван. Там, развалившись среди подушек, спал Пруссия. Они с Иваном долго переговаривались, смеялись и подшучивали друг над другом, однако, Гилберта вскоре сморил сон. И даже в таком состоянии он оставался шумным - до России то и дело доносилось похрапывание и едва разборчивое бормотание. Птиц пруссака разместился у хозяина на голове и периодически взлетал, возмущенно попискивая, когда тот ворочался особо активно. Он делал пару кругов вокруг Пруссии, явно намереваясь примериться и клюнуть побольнее, но потом снова садился на белобрысую макушку. И так до следующего раза. Брагинского это зрелище очень смешило. — Что, брат, — обратился он к птицу. — Ни минуты покоя? Пруберд уставился на русского глазками-бусинками. Иван мог бы поклясться, что он согласно чирикнул. Похоже, Гилберт нисколько не привирал, когда доказывал, якобы это существо понимает все получше некоторых людей. Мужчина, улыбнувшись, призывно похлопал себя ладонью по макушке и снова обратился к пичуге: — Давай сюда. Я не особо шевелюсь, а твой хозяин умудряется даже во сне вертеться, как с шилом в пятой точке. Желтый комочек несколько мгновений сидел неподвижно, что-то прикидывая. После недолгих раздумий он с радостным чириканьем перелетел на голову России, быстро загребая лапками густые волосы и устраиваясь удобнее. Надо же, снова все понял. Иван хихикнул от ощущения тяжести и копошения. Как, интересно, Пруссия не замечает питомца? — Только не нагадь мне там, хорошо? — мужчина прыснул в кулак, за что тут же получил ощутимый тычок клювом в темечко. — Все, все, понял. Я просто шучу, — он поднял руку и почесал перышки птицы пальцами. В ответ на сие действие раздалось удовлетворенное попискивание. Брагинский усмехнулся: похоже, он только что сыскал себе снисхождение питомца Байльшмидта. Он снова поглядел на Гилберта, но уже не так, как в первый раз, со смешинкой, а с затаенной нежностью. Их знакомство началось с детства. Пруссия, тогда еще Тевтонский орден, буквально не давал прохода. Маленький, всклоченный, порой чумазый, но уже сильный, с решимостью во взгляде и с мечом наперевес. Почти белые волосы и красные глаза вызывали суеверный ужас. Такой настрой юного воплощения очень не нравился князю Александру Ярославичу. — Ванька! — позвал приятный голос. — Неужто опять? Обладателем голоса оказался молодой мужчина, почти юноша, но уже прославившийся своими ратными подвигами князь-воин. Александр Ярославич, прозванный в народе Невским. Статный, внешности не идеальной, но явно обладающий харизмой и притягивающий к себе взгляд. Настоящий правитель. Александр присел перед воплощением, перемазанным землей и поспешно вытирающим дорожки слез с румяных щек, на одной из которых виднелась свежая царапина. На его рубахе проглядывались многочисленные дыры. — Но, Саша, глупый орден опять... — мальчик задохнулся от возмущения и нехватки воздуха после, явно же, долгого плача. Он устыдился этого и отвел глаза. — Я ему твержу, что хочу с ним дружить, а он... а он не хочет меня слушать! Ему нужна только драка! Но я-то не хочу! — всхлипнув, пожаловался Иван. Наивное детское поведение от воплощения, государства, в разы старше человека, вызвало у Александра ласковую усмешку. Он уже любил этого ребенка, как собственное дитя, как родного брата, так, как человек может любить Родину. И от того переживал о его судьбе. Князь понимал, что Иван проживет намного больше, чем обычный человек, может, даже не одну сотню лет, и надеялся, что остальные воплощения княжеств не растерзают его в борьбе за власть. Так же ясно он осознавал: хоть он и молод, но может погибнуть в любом бою, и стремился сделать все для защиты этого ребенка. — Правильно делаешь, что пытаешься вразумить орден словами. Иногда одно слово может предотвратить целую войну, — Александр положил ладонь на еще по-детски хрупкое плечо. — Но существуют иные напасти, когда разговоры бесполезны. И вот тогда нужно действовать жестко. Будь сильным, Иван. Ты же сын Руси. Неужели позволишь какому-то ордену издеваться над собой? Все мы живые существа, все испытываем страх, боль и плачем. Но ты мужчина — опора и защита. Ты не должен показывать всем свои слабости. — Тебе легко говорить, князюшко, ты же такой бесстрашный, — пробурчал Иван, снова отводя взгляд. Невский приобнял его рукой, словно закрывая от всего мира, нарочно оглянулся — не наблюдает ли кто? — и доверительно шепнул: — Скажу честно, не так уж я и бесстрашен. И слезы у меня тоже есть. Только это большая тайна. Сохранишь ее? Княжество улыбнулось. Этот молодой человек знал, как найти к нему подход. От былого расстройства мальчика не осталось и следа. Он кивнул в ответ на просьбу и в упор посмотрел на Александра. Тот с гордостью отметил первые проблески решимости в голубых глазах. — Обещаю, я стану сильным, Саша, вот увидишь. Я хочу, чтобы тевтонец понял, что я ему равный противник. — Знаешь, — задумчиво произнес Александр, коснувшись рукой подбородка. — Я мог бы тебе помочь. Воспоминание закончилось, а внутри у России будто расплескали баночку солнечного тепла. Страны помнят всех своих правителей, только среди них есть запоминающиеся наиболее ярко. Невский был как раз из числа таких. Он одним из первых научил маленького Ивана силе и стойкости. Брагинский никогда этого не забудет. Что же до Пруссии, то Россия давно понял и принял свою отнюдь не дружескую симпатию к нему. Осознание этого было похоже на обычную констатацию факта, а не на снежный ком, неожиданно обрушившийся на голову. Тем не менее, зная характер Байльшмидта, Иван и не думал как-то показывать свои чувства, молча нес их вместе с собой через года. Конечно, порой нестерпимо хотелось открыться. Не удавалось. Слишком долго Брагинский искоренял из сердца Гилберта неприязнь к себе, слишком долго строил их подобие дружбы, слишком дорожил результатом, чтобы вот так легко все разрушить одним махом. Россия вздохнул. Птиц Гилберта, будто почувствовал мысли о хозяине, начав ерзать в волосах и ворчать. — Эх ты, комок пуха, — хмыкнул мужчина, возвращаясь к недоделанному отчету. Это все, конечно, хорошо, но работу никто не отменял.

***

— Твою ма-а-ать, — донесся с дивана хриплый полу стон-полу вздох. Россия, сидевший в том же самом кресле и уже читавший книгу, закатил глаза. Ну вот, проснулся. Прощай, покой. Тишина, собирай чемоданы, ты тут долго не задержишься. Пруссия сидел на диване и прижимал одну ладонь ко лбу. Второй он разминал затекшую после сна шею, издавая при этом довольное мычание. В памяти сохранилось последнее воспоминание: они с Иваном сидели и болтали, изредка бросая друг в друга диванной подушкой. Видимо, сам не заметил, как задремал. Как только Байльшмидту полегчало, он соизволил обратить внимание на Россию. Тот сделал вид, будто это не он вовсе наблюдал за мучениями некоторых белобрысых личностей. Едва Гилберт посмотрел в сторону кресла, его уже с распростертыми объятиями ждал ступор. Еще бы, не каждый день выпадает возможность лицезреть Брагинского с Прубердом на голове. — Так, я не понял! — громко возмутился Пруссия. Россия, не отрываясь от чтения, пробормотал: — Чего ты там не понял? — Птиц, что за дела?! Ну-ка, лети сюда. Пруберд что-то чирикнул, да таким тоном, что пруссаку показалось, будто его послали. Причем, далеко и надолго, в пешее эротическое путешествие. — Это что за бунт? — изумился он. — Я кому говорю, маленький пернатый перебежчик. Для пущего эффекта Пруссия кое-как поднялся с дивана и дошел до кресла, дабы быть поближе к желтому предателю. Он склонился над макушкой русского, глаза в глаза уставился в черные бусинки, настроенный крайне серьезно. Иван закрыл книгу и с принялся с интересом наблюдать за надвигающимся конфликтом между человеком и птицей. Какое там чтение. Во-первых, из-за шума нет никакой возможности сосредоточиться на нем. А во-вторых, как тут пропустишь такой спектакль? Птиц категорически отказывался лететь к хозяину. Не помогли ни грозный вид, ни просьбы, ни угрозы. Он лишь громко ворчал, а приближающуюся руку клевал за пальцы. Россия уже задыхался от хохота, и даже пальцем не пошевелил, чтобы хоть как-то помочь. — Заткнись уже, Брагинский! — рыкнул доведенный до ручки Пруссия. И тут случилось чудо: Пруберд сам взмыл в воздух, подлетев к лицу пруссака, прихватил клювом прядку челки и со всей своей силы потянул на себя. Не ожидавший такого поворота, Гилберт по инерции подался вперед и уткнулся лицом как раз в макушку Ивана. Чтобы не упасть окончательно, он вцепился рукой в первое, что успел схватить. Этим "чем-то" оказались плечо и шея Брагинского. Россия застыл, подобно изваянию, и лишь побелевшие костяшки пальцев, которыми он вцепился в несчастную книгу, выдавали его нервозность. Пруссия поспешил отпрянуть. — Э... — только и смог выдавить он. Дальше словарный запас закончился. И куда деваются все слова, когда они так нужны?! Россия одарил пруссака одним из своих фирменных взглядов. "Все, пипец. Что жил, то и зря", — росчерком молнии блеснула мысль в белобрысой голове. Но Иван лишь натянуто улыбнулся, той самой фальшивой улыбкой, и выдал: — Кофе будешь? — Буду, — пробормотал растерявшийся Байльшмидт. Ждал он отнюдь не такой реакции. Брагинский резко поднялся, оставив книгу в кресле, и метнулся на кухню. Послышались звон упавшей ложки и сдавленное ругательство. — Ты что творишь?! — прошипел Пруссия питомцу, который, как ни в чем не бывало, уселся хозяину на голову. Факт нервозности России был ясен, как день. За многие годы общения пруссак успел хорошо изучить своего заклятого товарища. А так же, конечно, не обошлось и без его умения подмечать мелкие детали. — Погодите-ка... — пробормотал он. — Если Иван беспокоится — это отразится на его здоровье, а значит... настало время. Время мармелада! — и тут же приложил ладонь ко рту: не стоит говорить так громко. Пруссия думал, что определит дальнейшую судьбу изобретения потом, однако, раз уж подвернулся такой случай — грех им не воспользоваться. Другой бы на его месте уже давно отказался от этой затеи и во всем признался, но это же Гилберт. Он не привык сдаваться на полпути, уж если затеял что-то — приложит все усилия, чтобы добиться желаемого. А в последние дни его единственное желание было напрямую связано с Иваном и злополучным мармеладом. Байльшмидт уже и сам был не рад своему изобретению; но что теперь сокрушаться, когда дело сделано. Новый план созрел мгновенно и казался Гилберту немного лучше первого, потерпевшего сокрушительный провал. Оставалось только дождаться ночи. Благо, ждать оставалось недолго. Солнце уже подошло к горизонту. — Гил, кофе! — донеслось с кухни. — Уже иду! — отозвался он и понадеялся, что о пакостной выходке птица они разговаривать не будут. А волосы у Ивана все же оказались мягкими.

***

Ночь выдалась на удивление светлая. Дом с ее приходом погрузился во мрак и тишину. Бледно-желтая луна с интересом заглядывала в окна, будто проверяла, точно ли все отправились спать. И правильно делала: в тишине осторожно передвигалась темная фигура. Внезапно, раздался скрип. Фигура застыла на месте, не решаясь пока ступать дальше. В этот самый момент луне удалось рассмотреть ее, осветить бледную кожу, поиграть бликами в платиновых волосах, отразиться в красноватых глазах. Сомнений не было: ночным нарушителем спокойствия оказался не кто иной, как Гилберт Байльшмидт. Гилберт осторожно сдвинулся с места, стараясь больше не издавать лишних шумов. Еще несколько шагов, и он у цели. Комната России, куда Пруссия направился исполнить свою задумку. Он потянул ручку и, выдохнув, шагнул в темное помещение — Иван привык закрывать окно на ночь шторами. Вообще, пруссак редко бывал в его комнате. Брагинский ревностно и трепетно относился к своей небольшой обители, стараясь, по возможности, никого туда не пускать. Луч карманного фонарика вырвал из мрака кровать, на которой спал Иван, обняв подушку и открыв вид на свою обнаженную спину, прикроватную тумбочку, шкаф и кресло. На тумбочке Пруссия заметил две фотографии в рамках и подошел поближе. Первая сделана еще во времена Союза. Россия обнимает сестер, на втором плане расположились остальные республики. Сам Гилберт стоит рядом с Беларусью. Практически все радостно улыбаются и кажутся счастливыми. Байльшмидт со смешанными чувствами поставил рамку на место и взял вторую. А это уже современность. На фото только они с Иваном. Кухня, Россия сидит на стуле, на коленях у него расположился Бегемот (или просто Мотя) — огромный пушистый кот, еще один жилец этого дома. Сам автор фото тоже попал в кадр: Пруссия подмигивает в камеру и широко улыбается. Он помнил, как сделал это сел фи месяца три назад. Выходит, Россия распечатал его и поставил у себя в комнате. Ошарашенный этим, Пруссия чуть не забыл для чего пришел. Он быстро отставил рамку и достал из-под футболки коробку с мармеладом. Так как Россия тот еще сладкоежка, он частенько таскал к себе в комнату что-нибудь вкусненькое, чтобы всегда было под рукой. Таким образом он уже собрал целый тайничок. Оставалось только найти его и подсунуть туда несколько мармеладинок. Однако, на словах это звучало гораздо проще, чем на деле. Стараясь не разбудить Ивана, Гилберт аккуратно проверил пространство под кроватью, осветил фонариком каждый угол под ней. Заветной коробки не было. Та же участь постигла и тумбочку. Байльшмидт отправился осмотреть шкаф, и в этот самый момент строптивая Фортуна презрительно хмыкнула и отвернулась, явив вид на свою прелестную... спину. Вид, конечно, был весьма и весьма, вот только легче от этого не становилось. На полпути к шкафу под ноги Пруссии попалось что-то мягкое и, по всей видимости, живое. Живое разразилось возмущенным мявом, а потом, оскорбленное и обиженное, вцепилось в ногу обидчика когтями. Тут уже взвыл сам Байльшмидт. — Гребанный кот! Gottverdammt! — раздалась смесь воплей на русском и немецком. Мотя завывал и шипел в унисон. — Какого, блять, хера?! — вклинился в эту какофонию звуков третий голос. Бегемот и Пруссия на удивление синхронно перестали орать. Комната озарилась светом прикроватного ночника. Взгляд у России был заспанный, но обещал мучительную смерть всему живому, потревожившему его сон. Хитрозадый кот оказался проворнее, пулей юркнув в приоткрытую дверь, только хвост пушистый мелькнул. А Гилберт осознал, что у него так слинять не получится. Это уже второй его крупный промах за день. И коробка с мармеладом никуда из рук не делась. И теперь точно не соврать и не отвертеться. "Ну попал". Причем, крупно так попал. — Долго ты еще собираешься изображать скульптуру? Я жду объяснений, — поторопил Брагинский. — А если я скажу, что хотел посмотреть, как ты спишь? — брякнул Пруссия первое, что пришло на ум, и тут же прикусил язык. Э, милок, что за мысли-то, а? Брови Ивана слегка приподнялись. — Ты серьезно думаешь, я поверю в эту муть? Правду мне. И живо. Учти, если я из-за тебя не высплюсь и завтра на встрече у президента буду клевать носом - я отомщу. И мстя моя будет страшна, уж поверь, - пообещал он. Пруссак вздохнул как-то слишком тяжко и присел рядом с Россией на кровать. Похоже, придется усмирить свою гордость. Уж если помирать, так с музыкой. Главное, не под похоронный марш. — В общем, дело было так...

***

— То есть, ты хочешь сказать, — удивленно произнес Иван после рассказа. — Все проблемы из-за этой вот штуковины? — он указал на мармелад в руках Пруссии. — Ну да, — с опаской кивнул Байльшмидт. Первые мгновения в комнате было тихо. Затем Иван упал на кровать и схватился за живот в приступе смеха. Смеяться от души он любил и умел. — Прекрати ржать, идиот! — взвился пруссак. Ведь знал же, предсказывал. Так и случилось: Иван всего-лишь посмеялся над ним. Да чтоб Великий еще раз, еще хоть разик... Пруссия почти поднялся, чтобы уйти и оставить Россию наедине с его весельем, да только тот, отсмеявшись, посмотрел ему в глаза и мягко улыбнулся: — Мог бы сразу сказать, что заботишься обо мне. Я был бы очень рад. Гилберт сжал зубы. Щеки тут же полыхнули жаром. И поди разбери, от раздражения или от смущения. Ну да, мог бы. Но не сказал. Потому что гордый до невозможного. И трусливый, да-да. Потому что испугался, что Иван не поймет и поднимет на смех. Потому что он сам запутался в том, что ему нужно. — Додумался еще с этими вопросами, конспиратор хренов. Не подумал, что это будет смотреться странно? По крайней мере, я всерьез начал волноваться, что у тебя с головой не все в порядке. — Mist, спасибо, утешил, — фыркнул саркастично Пруссия. — Попробуй, что ли. Зря я столько времени мучился? Россия усмехнулся, однако, снова сел, достал из коробки мармеладинку и закинул ее в рот. — М, вкусно! — заключил он, пережевывая сладость. — Естественно, это же я сделал, — самодовольно отметил Гилберт, сложив руки на груди с видом "Иначе и быть не могло!". — Знаешь, Гил, я ведь тоже забочусь о тебе, — вдруг тихо сказал Россия. Хвалебная речь в честь себя застряла в глотке. Да так, похоже, сильно, что перекрыла выход наружу и другим словам. Не нужно было быть детективом вселенского масштаба с дедукцией овер высокого уровня, чтобы понять: Иван имел в виду совсем другое. И оно намного глубже обычной заботы. "Как же все сложно, мать вашу". Пруссия с детства мог болтать о чем угодно, кроме своих чувств — это он предпочитал доказывать делами. Как, например, в этот раз. Брагинский знал, что Гилберт понял. Он и не стал бы говорить такое без уверенности. С груди будто камень сняли. После подобного своеобразного признания дышать стало легче, оно больше не мучило своей недосказанностью. Вообще, Россия и не собирался в ближайшее время, помог мармелад. Стал бы Пруссия делать его, а потом идти на всякие ухищрения, если ему все равно? Вот, то-то и оно. Ивана охватила легкость и радость, словно крылья за спиной прорезались. Он, в порыве, притянул пруссака к себе и поцеловал куда-то в висок, за что тут же получил хороший тычок в бок. Вот только глаза не лгали — Байльшмидт явно был доволен этой выходкой. — Раз уж так все получилось, Иван, то спать я сегодня буду тут. И это не обсуждается, — ухмыльнулся Пруссия. Он и правда слишком вымотался. Определенно, были и другие причины, оставшиеся не озвученными. — И да, кто-то там собирался ради президента выспаться. — Совсем обнаглел! — хохотнул Иван. — Ладно, ложись. Привыкай. Только чур одеяло не перетаскивать! — А это как получится, ке-се-се. Все у них будет хорошо. Они узнали о чувствах друг друга, начало положено. Остальное — вопрос времени. Будут и слова, и поцелуи, и ссоры. Много чего будет. Но потом. Настенные часы показывали пятнадцать минут четвертого. Двое, наконец, уснули после недолгой борьбы за одеяло. А на тумбочке лежала открытая коробка с мармеладом, с которой и началась вся эта история.