Во всем виновато солнце

Опоздать на последний автобус они могли лишь по одной причине. Сейчас она, матерясь через вдох, бежит за Лу Ханем и поправляет сползающий с плеча рюкзак. Солнце припекает макушку, потом стекает по лицам и обжигает щеки. Лу Хань то и дело оборачивается к Исину и подгоняет его взглядом. Исин от этого краснеет еще больше и спотыкается. Бегают они быстро, но остановка так далеко от санатория, что успеть нереально. Разве что автобус собьет Исина. И это не смешно, потому что вполне может быть. Лу Хань, наверное, вспоминает всех святых, прежде чем они добираются до поворота. Еще сотня метров — и они у цели. В запасе — минус семь минут. Вероятность того, что автобус тоже опоздал, настолько мизерна, что хочется выть в голос и пинать тощий зад Исина, но Лу Хань сдерживается. У него еще будет и время, и возможность сделать все и даже не один раз. Они сворачивают на набережную. Автобусная остановка сверкает жидким голубым крыши, а рядом с ней желтобоким бизоном дремлет автобус. — Живешь, Чжан! — орет Хань и припускает с удвоенной прытью. Двери автобуса открыты, в салоне — пусто. Хань падает на сидение, бросает на пол сумку и стирает с лица пот. Он густой и пыльно-горячий. Исин взбирается по ступенькам, водитель спрашивает, есть ли еще кто-то? Исин качает головой и проходит вглубь салона. — Подвигайся, — коленом упирается в бедро Лу Ханя; тот кривится, передразнивая, но перебирается на соседнее кресло. — Пустой салон, а ты заставляешь меня жариться у окна, — замечает мимоходом, но пересесть — в голову не приходит. Компания Исина лучше удобств. — Я ненавижу свой плейлист, — поясняет Исин, пристраивает рюкзак на коленях и дергает язычок молнии. Ту — как всегда — заедает. — Ох, боже, я же показывал, как расстегивать, — стонет Лу Хань, бьет Исина по рукам, заставляя убрать их от замка, и аккуратно, миллиметр за миллиметром, его расстегивает. — Спасибо, — Исин улыбается и достает бутылку воды. — Будешь? — Естественно, — Хань выхватывает ее, одним движением свинчивает крышку. Автобус трогается, вспененная тряской газировка взмывает к потолку. — Твооою ж… — Лу Хань разводит руки в стороны, но футболка и джинсы уже мокрые. Исин ржет на весь салон. Водитель косится на них в зеркало заднего вида, и Лу Хань по глазам видит, что он тоже смеется. — Зато освежился, — прикрывая рот рукой, хихикает Исин и бросает на Ханя один из тех взглядов, которые тот ненавидит. За то, что они очумительно-милые и настолько яркие, что затмевают солнце. — Не смешно, — огрызается Хань и трусит руками. Капли летят во все стороны, и Исин прикрывается от них рюкзаком. Лу Хань подавляет в себе желание вылить остатки минералки на голову хохочущему другу и выпивает ее двумя глотками. Давится, и смех Исина достигает звукового барьера. — Не смешно, твою мать, — Хань кашляет и булькает газированными соплями. Это совсем не смешно. Мокро и щиплет в глазах, а еще солнце, чтоб его черная дыра проглотила, накалило стекло настолько, что на него больно даже смотреть — не то что прикасаться. — Прости, — виновато пищит — иначе и не назовешь — Исин и выглядывает из-за рюкзака. Лу Хань закатывает глаза и край футболки. Отжимает его и замечает, как взгляд Исина сползает по его руке к животу. Иногда — довольно часто, если быть честным — с ним случается вот так смотреть на Ханя. Тому немного неловко, но он делает вид, что не замечает. Исин облизывает губы; Лу Хань ловит его взгляд, и Исин поспешно отводит глаза. Опускает рюкзак обратно на колени и принимается копаться в нем. — У меня печенье… было… да... Хочешь? — Шоколадное? — Ага, — что-то шуршит, трещит, булькает. Исин краснеет до кончиков ушей и достает печенье. Полпачки уцелело, вторая половина — шоколадно-кокосовая крошка. — Угощайся, — протягивает упаковку Лу Ханю. Хань сует пустую бутылку в рюкзак и берет целую печеньку. Исин радостно улыбается. Думает, что Хань ничего не заметил. По крайней мере, одному из них не будет неловко… Автобус останавливается на железнодорожном переезде. Мимо проползает утомленный жарой состав. Несколько спальных вагонов и один — товарный. Откуда такая древность здесь взялась, Лу Хань даже гадать не берется. Впрочем, ему все равно: главное, чтобы колеса крутил быстрее. Жара становится невыносимой, и в открытое окно вливается расплавленное, адски-терпкое небо. Густой солнечный сок с соленой мякотью. Лу Хань клюет носом, а Исин, который даже в жару носит рубашки, рассказывает о двоюродной бабушке. Как они пришли к этой теме, Хань понятия не имеет. Автобус катит по зыбкому, дымчато-неровному асфальту, и Лу Хань время от времени вылетает из опийного полусна, вертит головой, видит шевелящиеся губы Исина, его ресницы в пыли и ямку на щеке, припорошенную родинками, облизывается и снова отключается. — Кажется, мы сели не на тот автобус. Лу Хань дергает головой, зевает и тянется к глазу, чтобы потереть: — Что? — Говорю, мы не на тот автобус сели. Он свернул не туда, — Исин паникует. Это видно по тому, как он смыкает за лямку рюкзака. Один из самых больших — и дурацких — его страхов — сесть не на тот автобус. Пропустить свою остановку или укатить в другую часть города. — Во-первых — откуда ты знаешь, где нам нужно сворачивать? И во-вторых — это единственный автобус, который здесь ходит в такое время. Мы не могли сесть не на тот, потому что его не существует. — Но я помню, как мы ехали в санаторий… — Это было две гребаные недели назад. — И что? У меня отличная зрительная па… — Да ты собственное лицо запомнить не можешь, о чем ты? — Неправда! — Исин обижается очень натурально. Кажется, потому что и впрямь обиделся… Лу Хань вздыхает и приподнимается, чтобы посмотреть на водителя. — Хочешь, спрошу, куда едем? — Спроси… Второй дурацкий страх Исина — задавать вопросы незнакомым людям. — Двигайся, давай, — Лу Хань пинает сумку, встает и, одернув штанины, выползает в проход. Все это время Исин смотрит куда угодно, но не на Лу Ханя. Водитель — паренек лет двадцати восьми, с тускло-красными волосами, узким лицом и кукольными губами — оборачивается на звук ханевских шагов. — Слушайте, мы же в Инчхон едем, да? — спрашивает Хань. — Нет. — Водитель на него не смотрит: его внимание сосредоточено на дороге. — Ох, черт, а куда? — Узнаешь. Садись на место, Лу Хань. Хань холодеет. В голове тут же всплывают сюжеты двух сотен фильмов ужасов, которые они с Исином успели посмотреть за каникулы. Автобусы как место кровавой бойни встречаются с частотой одного к шести. — Знаете, это не смешно… — Ох, я-то знаю. Ты меня так задолбал, что… — водитель поджимает губы и так крепко стискивает руль, что тот трещит под загорелыми пальцами. — Я?! — страх улетучивается, и его место тут же занимают негодование и раздражение. — Да мы с тобой… — ...три года знакомы. И за это время я… боги, за что мне на экзамене попался твой билет, а? Все амуры как амуры, пару стрел в задницу всадили — пятерка и диплом в кармане, а я? А я имею мозги таким толстокожим бараном, как ты. Как ты вообще оказался в списке людей, достойных вечной любви? Да такого хмыря только в наркоманы и венерических заносить. Моя воля, я бы тебе такой букет болячек сочинил, что… У Ханя отпадает челюсть. — Что? — он смотрит на водителя и понимает, что вообще-то нихрена не понимает. Хотя… понимает, но то, что он понимает, вряд ли может быть реальным, потому что… — Как, повтори, ты себя назвал? — Бён Бэкхён. Твой за-что-мне-этот-геморрой амур. — Кто? — Лу Ханю кажется, он слышал слово «амур». Перед глазами тут же всплывает жирный мужик из «Сверхъестественного», но то, что сидит за рулем, даже на этот индивид не смахивает. — Ох, говорил я Ифаню, что ты идиот, а он еще спорить хотел на обратное, — стонет водитель и прикрывает глаза. Это мигом отрезвляет. — Смерти нашей хочешь?! На дорогу смотри! — Ой, да насмотрелся уже: тошно. Моя б воля, я б обоих — да на следующий круг перевоплощения. Тебя глистой какой-нибудь сделал, а Исинчика, так уж и быть, оцелотом. Они такие глазастые и… Лу Хань моргает пару раз, но хрень, зовущаяся Бён Бэкхёном, не исчезает. — Что ты несешь? — хмурится. Смотрит по сторонам и понимает, что дверь вручную не открыть, стекло не выдавить, а выбраться на крышу через люк хоть и возможно, но как-то не очень хочется. Ханю стыдно признавать, но высоты он боится больше, чем шизанутого водителя. — Жалуюсь на то, как сложно сеять любовь на этой планете. А что? — Бэкхён смотрит на Ханя через плечо, и тот невольно дергается к рулю. Дорога пустая, как холодильник анорексички, но чем черт не шутит? Вот, один идиот называет себя купидончиком, почему бы не появиться тому, который, к примеру, водит машину задницей? — Лу-ге?.. — Исин возникает за спиной, и это так жутко, учитывая происходящее, что Хань срывается и визжит как кот, которому наступили на хвост. Исин тоже вскрикивает и отскакивает от Ханя. Пошатывается и хватается за спинку кресла, чтобы не упасть. — Ой, божечки, надо было вас в лифте на двенадцать часов закрыть, — Бён роняет голову на руль. Автобус вихляет, и Исин летит на пол. — На дорогу смотри! — орет Хань и бросается поднимать Исина. Сделать это сложно, учитывая, что у лежачего Сина, как правило, на десять пар рук и ног больше. Как такое возможно, Хань не знает, но убеждается в этом каждый раз, когда друг оказывается в горизонтальном положении. Бэкхён, судя по выровнявшемуся движению, совету последовал. Исин, кряхтя и постанывая, встает на карачки, а затем — на колени. Смотрит на испачканные ладони, обтирает их друг о друга, кривится и поднимает глаза на Ханя. — Мы едем не туда, да? — спрашивает с обреченностью в голосе. — Ага. И это — полбеды. — У нас нет денег на билет домой? — Водитель — психопат… — Я все слышу! — Я не с тобой разговариваю, мечта Фрейда. — Ты вообще должен был родиться девочкой! — Что?! — Лу-ге? — Подожди, мне надо… — А ну сели, или я пущу автобус по встречной. Мне терять нечего — я ангел, а вот вам будет больно. — О чем это он? — глаза Исина увеличиваются раза в три, щеки бледнеют. — Он что, правда… — Говорю же, я все слышу! — Бэкхён выглядывает из-за руля. — Привет, Исин, меня зовут Бён Бэкхёном, и я типа ваш… м-м… узнаешь, короче. Если один толстожо...кожий идиот наконец-то… — Хватит меня оскорблять! — Ханю кажется, у него сейчас вытечет мозг. Через левое ухо. Может, через глаз. Нос. Хлынет через все отверстия в теле, даже из-под ногтей просочится. От мысли об этом тошнит; Лу Хань зажмуривается и тут же теряет равновесие. Под запоздалое «ой, Хань!» валится на запыленный пол и больно ударяется локтем и затылком. Первое оказывается больнее. Настолько, что Хань добрые полминуты хватает ртом пустой воздух. — Больно? Где больно? — Исин боится к нему прикоснуться и смотрит так, что Хань понимает: Бён прав, и из Сина выйдет чудесный оцелот. — Нигде. Такие, как этот, чувствовать не умеют, — вякает Бён, и Хань приходит в себя. Вдыхает глубоко и так блаженно, что едва не теряет сознание от переизбытка кислорода. — Я его убью, — шипит, выпуская из легких перегоревшую злость, и встает. Исин поспешно убирает руку, которую ему протянул. Забыл, что Хань не любит этого. Он же не барышня, в конце концов? — Мальчики мои, туго думающие, скоро остановка. Займите свои места и пристегните ремни, — разносится по салону. По садистки-радостным ноткам Хань понимает, что сейчас случится что-то совсем уж фиговое и толкает Исина на ближайшее кресло. Исин падает на спину, вскинув ногу в леопардовых кедах. Следующее, что помнит Хань, — боль в копчике и волны высокой травы, треск ломающихся веток — костей? — и брызги сухого золота за мутными окнами автобуса. — Приехали, — дверь с облегченным вздохом открывается, и Лу Хань ничком валится на пол между креслами. Исина не слышно, и в голову закрадывается очень и очень плохая мысль. В груди образуется черная дыра, а в ней — вдруг — бьется два сердца. Одно — невыносимо медленно, а второе — болезненно-быстро. Лу Хань хватается за край сидения и садится. — Исин?! — Жив, — отзывается тот. — Но, кажется, что-то сломал. Лу Хань за одну десятую секунды оказывается на ногах. — Все у него целое, — Бён стоит в проходе; руки в карманах штанов неприятно-синего цвета. — Эт-то… было обязательно? — Лу Хань проклинает себя за то, что запинается. Мысленно и чуть-чуть — вслух. — Да. Вы меня бесите. Я бы вас убил, но тогда получу двойку без права на пересдачу. Я пятьсот лет потратил на эту академию, нет уж, хватит. Хочу свой диплом — и на вольные хлеба, окей? Так что, Лу ошибка-природы Хань, сейчас ты будешь влюбляться в бесконечно, безумно, но безответно влюбленного в тебя бестфренда Чжана всем-бы-быть-таким-милым Исина. Лу Хань смотрит на Бёна. Смотрит, не моргая. Он настолько ошарашен, что даже мышцы глаз закоротило. — Я… знаете, на свежий воздух... — Исин пытается проскользнуть к двери, но Бён ловит его за шиворот и тянет обратно. Исин вжимает голову в плечи и похож уже не на оцелота, а на нашкодившего котенка. Тоже мило, если присмотреться. — Нет-нет, ты мне нужен. У твоей второй половинки плохо с проводимостью. Обычные стрелы и даже де-люкс его не берут, поэтому… — Исина бесцеремонно усаживают на кресло, берут за руку, и Лу Хань успевает моргнуть полтора раза, прежде чем бронзовая игла пронзает белую кожу, и шприц на два кубика наполняется кровью. Она виноградно-красная и густая, и, кажется, Ханя сейчас стошнит. Он никогда не замечал за собой гемофобии, но и того, что Исин в него «безумно и бесконечно» влюблен — тоже. — Это запрещенный прием, из арсенала павших, но… мне нужна пятерка, а в шорт-листе условий не указывалось, что прибегать к адским уловкам нельзя. На войне, зайчики мои, как на концерте TVXQ. Лу Хань чувствует себя золотой рыбкой, ударенной по голове веслом. Он открывает и закрывает рот, беспомощно моргает, но шприц в руке амура не исчезает. И кровь в нем настоящая, стопроцентно исинистая, густая и горячая. Хань чувствует ее привкус на языке, и это совсем нехорошо. Мутит, и он зажимает рот ладонью. — Так, если решил терять сознание, теряй его на кресле. Еще одно сотрясение мозга превратит тебя в законченного идиота. А Исин, зайчик, этого не заслужил. — У меня слуховые галлюцинации. Бредовое состояние, — решает Лу Хань, отступает к креслу и отрубается. Приходит он в себя быстро. По крайней мере, ему так кажется. Моргает; голова (или в голове) гудит, шея задеревенела, а все, что ниже, — вата. Мокрая, соленая вата, медленно коптящаяся на солнце… Хань стонет и перекатывается на бок. Под ним булькает и хлюпает, и одежда облепила кожу вареными медузами. — Пришел в себя, результат студенческой пьянки? Лу Хань стонет громче, потому что голос принадлежит Бёну. Носок ботинка, который отбивает почки, — тоже. — Слушайте, может, осторожней будете? Ему же плохо… — голос Исина дрожит как стакан в руках алкоголика. — Так, за тебя эндорфины говорят, так что не суйся. Сиди в тенечке и жуй печеньки. — Не хочу: от них пить хочется и… Ну хватит его пинать, а? У него спина больная! — Массаж. Эй, вставай уже, а то захлебнешься ненароком, а мне отчитываться перед Петром, почему ты не по списку. — Отцепись, — Хань ложится на живот и тут же об этом жалеет. В рот и нос попадает вода. Она горькая и соленая и на вкус как песок с сырыми мидиями. Лу Хань рывком встает на колени и, отплевываясь, трет глаза. Это безумие никогда не кончится, понимает он, и опускается на пятки. Волны бьются об задницу и ноющий копчик. Соль попадает в ссадины, и это отлично бодрит. Лу Хань, пошатываясь, поднимается и оглядывается по сторонам. За спиной — бесконечность моря, тошнотворно-теплая и зеленоватая от водорослей. По обе руки — белолицый пляж с веснушками валунов на щеках. Куцые деревца, под одним из которых топчется Исин с прижатым к груди рюкзаком. Рука заметно припухла. Лу Хань замечает это, и в животе что-то обрывается и куда-то падает. Долго падает, отчего по рукам бегут мурашки, а желудок урчит и сжимается. — Ты говорил, что он ничего не сломал! — Лу Хань оборачивается к амуру. У того лицо кислее алычи. — Об ушибах речь не шла, — говорит он, и Хань очень, ну прям-таки невыносимо, хочет ему врезать. Но его шатает, да и бить нелюдей как-то неприлично. — Покажи руку, — вместо этого говорит он и в два шага оказывается на берегу, а еще через два — широких, но вихляющих — рядом с Исином. Берет его за руку и осматривает ушиб. — Холодное надо приложить, — осторожно, кончиками пальцев, проводит по предплечью, к краю закатанного рукава, и видит бардовую отметину. Укол. Шприц. Кровь. — Куда ты дел шприц?! — всем телом разворачивается к Бёну. Тот стягивает ботинок. Замирает, смотрит на Исина и говорит: — Выбросил. — Вместе с… — Нет, кровь зайчика я вколол тебе. Вместе с любовным порошком, который по-другому на тебя не действовал. — Порошком. Любовным. С кровью Сина? Мне. Вколол. Отлично, я умру. — От любовного порошка еще никто не умирал. От любви, конечно, много идиотов на тот свет отправилось, но… это, так сказать, побочный эффект. — Я понятия не имею, о чем речь, но мне это совсем не нравится. Нам домой нужно и… знайте, за проезд мы вам не заплатим! — подает голос Исин. Говорит он неуверенно и смотрит на пальцы Лу Ханя, которые все сильнее и сильнее сжимают ушибленную руку. — Ох, прости, — Хань отпускает ее и виновато улыбается. — Святой Отец, наконец-то! — Бён роняет ботинок в воду. — Я глазам своим не верю, но… действует! Так, срочно, признались друг другу в любви и… — Какой еще любви?! — у Лу Ханя, как и у Исина, есть несколько дурацких страхов. Один из них — боязнь любви. — Вечной. Ну же, признавайтесь! — поторапливает амур. Подбирает ботинок, выливает из него воду. — Я три года не был дома. А там, кстати, никаких очередей в супермаркете, чистейшая экология и вообще — Рай… — Заткнись. Нет, не затыкайся! О какой любви речь? — О твоей. К Исину. Конфетки, цветочки, поцелуйки в подъездах, секс, неловкий разговор с родителями на тему «Мама, папа, я люблю мальчика» и… — Какая, к чертовой матери, любовь? Исин — мой лучший друг и… Исин меняется в лице, отчего внутренности стягивает таким тугим узлом, что Хань хватается за живот. — Он что, прав? — хмурится, а Исин смотрит на Бёна. Амур стонет и закрывает лицо руками. Ботинок впечатывается ему в подбородок, вызывая еще один, но иной тональности, стон. — Исин?.. Исин краснеет и отступает от Ханя на шаг. — Да нет, конечно же. Мы же мужики, все такое. Братья навек, — дергает плечом и сильнее прижимает к груди рюкзак. Последние печеньки ломаются с вкусным, шоколадным звуком. — Именно. А этот парень странный и… Куда он делся?! — Лу Хань вертит головой, но Бён Бэкхёна, студента-амура, и след простыл. — Замечательно. И кто нас отвезет домой? Исин бросает рюкзак на песок, а вслед за ним отправляет и себя. Роняет руки на вытянутые ноги и опускает голову. — Я же говорил, это не тот автобус… — Да уж, ты был прав. — Кстати, автобус вон там, под спуском. — Предлагаешь его угнать? — Нет, мы его не вытолкаем отсюда. — Это единственное, что тебя останавливает? — Ну, еще мы не умеем водить автобусы… — Да уж, это весомая причина, — Хань смеется и смотрит на Исина. Солнце обожгло ему щеки и расцеловало шею так жарко, что она пошла пятнами; короткая челка липнет ко лбу, а на бровях блестят капельки пота. Они катятся и по вискам, мутными разводами исчерчивают розовые ключицы… Лу Хань нервно сглатывает и заставляет себя отвести взгляд. Это неприлично — так пялиться. Это неправильно — думать о том, какая на вкус кожа в уголках исиновского рта. — Ты смотришь, — шепчет Исин, и Хань кивает. Понимает это и мотает головой. — Нет-нет, я просто… ты на солнце сидишь: чтобы тепловой удар… не случился. — Лу-ге? — А? — Ты все равно смотришь… — Я беспокоюсь. А вдруг ты ушиб не только руку… — А если он правду сказал? — Кто? — Амур? — О чем? — О порошке, двух половинках, истинной любви и… — Ты понимаешь, о чем сейчас говоришь? — Не очень, вообще-то, — Исин отворачивается. Опускает взгляд в сложенные на коленях руки. Хань молчит. Думает, подбирает слова. Они все неправильные, да и вообще — о чем говорить? Они нарвались на какого-то психопата, который завез их в глушь, едва не убил, подпортил мозги и смысла в «Рай». — Слушай, не бери в голову, — наконец-то выдавливает из себя и сжимает плечо Исина. Тот вздрагивает и отворачивается. Море набегает на берег, распугивает пушистые тени валунов и уносится обратно, волнуясь блестяще и жарко. — Разбуди меня. — Что? — Разбуди, говорю. Мы явно спим. — Рука болит? — Ага. — Тогда не спим. — Черт, — сжимает запястье и кривится. Лицо бледнеет. На обгоревшей коже это выглядит как насмешка. Лишайная, светло-зеленая насмешка. — Сколько у нас денег? — На автобус хватит. — Думаешь, он настоящий амур? — Нет, конечно! — Но он вколол тебе мою кровь с каким-то желтым порошком, а потом растворился в воздухе. Хань поджимает губы. — Я начинаю склоняться к тому, что нам это снится. Исин смеется, и от его смеха становится легче. Проще и светлее. А, может, это все солнце. С его инициалами. Лу Хань замирает и толком не дышит. А что, если Бён Бэкхён говорил правду, вдруг… — Ты опять смотришь. — Я думаю… — Море лучше подходит для рефлексии. — О тебе думаю. — Море лучше… — Исин… — М? — Исин поднимает голову и смотрит на Ханя с… надеждой? — Что, если… — Хань пожимает плечами и опускает глаза. Песок скучный, ракушки серые, а от Исина — жарко. Жарче, чем от всех солнц, вместе взятых, — ...у меня солнечный удар? Исин прикрывает глаза и медленно переводит дыхание. Поднимается с песка, хватает рюкзак и запихивает в него пачку с печеньем. — Идем, — разворачивается и, не дожидаясь Ханя, уходит. Догнать его удается лишь на вершине холма, у запыленного дорожного знака. — Пока мы тут торчали, ни одной машины не было. Может, в какую-нибудь службу спасения позвонить? — Исин вертит головой, вглядывается, жмурясь, в асфальтово-солнечную даль. Слишком, слишком много солнца. Лу Хань его тихо ненавидит, мозг снова плавится, и слова Исина кажутся сплошной тарабарщиной. — Ты знаешь номер? — язык едва ворочается, и слова как манная каша: рыхлые и липкие, с комочками. — Нет. Тебе плохо? — Да. — Сейчас, у меня еще вода была. Кажется, — Исин бросает рюкзак на землю, присаживается рядом и дергает молнию. Та не расстегивается, и Исин ломает язычок. — Я же сто раз показывал, как… — Лу Хань садится рядом и накрывает руки Исина своими. Исин поднимает на него глаза, и в них такое отчаяние, что тошнота и головокружение мигом проходят. — Ох, боже, он правду сказал… Исин ничего не говорит. Взгляд смягчается, напряжение отпускает плечи. Пальцы подрагивают под ладонью Ханя. Он сжимает их и пытается придумать, что сказать, но Исин решает, что слова не нужны и целует его в губы. Смазанное, по-детски невинное прикосновение, словно солнечный зайчик по стене, но от него по телу бегут мурашки. Приятные мурашки, тремя горячими волнами. Лу Хань закрывает глаза, а Исин снова клюет его в губы. От каждого прикосновения на коже остаются невидимые ожоги. Исин, все же, солнце, и Хань тянет к нему руки, чтобы обжечься еще сильнее. Обхватывает пылающее лицо ладонями и целует по-настоящему. Исин давится воздухом и падает на колени, подминая под себя рюкзак. Ладонями упирается в землю и отвечает на поцелуй. Неуверенно и неловко, мешая его целовать. Хань кусает его за язык и зубами ударяется о зубы. Это неприятно, но они не останавливаются. Наверное, во всем виновато солнце, да-да, с инициалами Исина, которое кружит голову и плавит сопротивление. В мыслях — легкий бардак и неразбериха, а Исин на вкус как шоколадное печенье с кокосовой крошкой. Они дышат через нос, чтобы не отрываться друг от друга, а вдоль разделительной полосы, шурша, катится выгоревшая афиша. Наверное, это — не лучшее место для первого поцелуя, но какая, ко всем амурам, разница, когда он с тем, кто так жадно дышит твоими губами? — Боже, неужели действует? — выдыхает с улыбкой Исин, когда целоваться уже невмоготу: сухо и до одури жарко. — Это все солнце. Никакой магии, — с уверенностью говорит Лу Хань. Он будет верить в это, а не в купидона с незаконченным образованием. — Значит, зимой мне поцелуев не ждать, да? — глаза бегают, а пальцы сжимаются, впиваясь в выжженную траву. — Зимой будем зажигать собственное… Исин улыбается: так широко, что на щеке появляется ямочка. Она доверху наполнена счастьем. Лу Хань улыбается в ответ и встает на ноги. Протягивает Исину руку, и когда тот поднимается, сжимает его ладонь покрепче. — Ты уверен, что это правильно? — спрашивает Исин, глядя на их переплетенные пальцы. — Я ни в чем не уверен, но правильно — не всегда значит «хорошо». Исин кивает и закидывает на плечо рюкзак. — Знаешь, — прикрывает глаза ушибленной рукой, морщится то ли от боли, то ли от солнца и договаривает: — мы, все-таки, сели на тот автобус… 25-26 января, 2015