Один шаг

Полубезумный тяжелый взгляд одетого во все черное парня жадно скользил по тонкому обнаженному телу, бессильно распятому на черном шелке покрывала огромной кровати. Невыносимо красивое зрелище. Парень облизнул пересохшие истрескавшиеся губы и приблизился к обездвиженному оранжевой жидкостью транквилизаторов юноше, такому прекрасному в своей неестественной судороге. Руки сами по себе потянулись к тяжелому кинжалу из черненого серебра, матово поблёскивающему на низком столике в свете свечей. Тяжелый темный металл приятно холодил сухую кожу ладони. Парень медленно, словно во сне, наклонился над лицом распятого юноши и долго, с наслаждением всматривался в полные безумного ужаса карие глаза. Затем осторожно, словно боясь причинить этому совершенному творению рода человеческого боль, двумя пальцами приподнял острый подбородок, открывая своему взгляду белоснежную, расписанную бледно-голубыми прожилками вен шею. Полюбовался изящным рисунком и, не спеша, получая странное болезненное удовольствие от каждой проведенной рядом с этим совершенством секунды, поднес тонкое острое лезвие к бледной коже. Изящный быстрый росчерк тонкого металла по нежной плоти – и почти никакого следа, пока на нем не начинают набухать бордово-красные капельки крови, обозначая первый мазок кровавого художника на новом полотне. Наклониться ближе к нему. И еще ближе. Почувствовать совершенный, щекочущий ноздри запах. Запах живого человека. Прекрасного, напуганного до безумия, парализованного от ужаса, но еще живого человека. Не удержаться и осторожно провести языком по порезу, слизывая соленые капельки, чувствуя ток крови по венам и слабый стук сердца в почти не вздымающейся груди. И еще росчерк. И еще. Невозможно остановиться. И оторваться от этого совершенного холста. Грудь, усыпанная россыпью родинок; впалый живот с выпирающими бедренными косточками, настолько прекрасными, что им необходимо уделить не меньше часа; неестественно гладкий лобок идеальной формы; тонкие, как у девушки, но совсем неженские ноги; изящные совершенные ступни с маленькими аккуратными пальчиками, каждый из которых он раскрасил в самый совершенный в мире цвет. Красный цвет. Цвет любви. Цвет страсти. Цвет их чувств. Он с наслаждением и полубезумной улыбкой вырезал их инициалы, заключенные в сердце, на гладкой, как у младенца, пятке, и поднялся, чтобы в последний раз полюбоваться на свой кровавый шедевр. Прекрасный. Гениальный. Сбивающий дыхание. Восхитительный. Лучшее его творение. Особенно сейчас, когда оно освещено живым пламенем свечей. Невероятно красивый. Нож выскользнул из ослабевших пальцев и с глухим стуком упал на пол. Таким и должен быть последний шедевр. Перепачканные кровью губы исказила судорожная улыбка. Два шага до балконной двери. Резкий рывок, и распахнутые балконные двери впускают в помещение, пропитанное запахом крови, плавящегося воска, ладана и кровавого безумия, свежий утренний ветерок и шум утреннего Сеула. Вечно не спящий город. Художник досадливо поморщился и шагнул на балкон, вдыхая полной грудью. Последний вдох. Последняя улыбка невидимым из-за смога звездам. Перекинуть ногу через перила. Вторую. Не смотреть вниз. Направо. Подмигнуть замерзшей от ужаса и шока соседке с тлеющей сигаретой в руке. Один шаг. И полет. 52 этажа вниз. Его запах в мозгу и вкус его крови на губах. Многие ли при полете видят совершенную красоту в том, как светящиеся окна домов напротив сливаются в одно размытое пятно? Он увидел вспышку. И темноту.