Секс — великая вещь только тогда, когда больше нечем заняться. Чарльз Буковски
Они в пропахшей старыми газетами комнате, шторы опущены. Полутьма дымная, с пряной горечью. В пепельнице на общей прикроватной тумбочке — три окурка и одна медленно тлеющая сигарета. Даже курить лень. Скука смертная, считает Сехун и подбрасывает монетку. Ловить не пытается, и она падает ему на грудь. Орел. Кай лежит на соседней кровати. Глаза закрыты, рука прижата ко лбу. На Кае только джинсы, футболка — серый комок — брошена в изножье кровати — Мы сдохнем от скуки, — зевая, говорит Сехун. — Придумай что-нибудь. — Уже придумывал. Тебе все не нравится. — Скучно. — Твой вариант? Кай отнимает руку от лица, поворачивает голову. Сехун видит лишь левую половину: глаз и уголок рта. Он приподнимается в ухмылке. Это не к добру, знает Сехун и жалеет, что не выпала «решка». Тогда бы он молчал еще полчаса, а за это время, вполне вероятно, случился бы конец света, и им бы не пришлось думать, чем заняться. — Ты что-то удумал? Я же по морде вижу. Излагай, но знай: если это снова уголовно наказуемо, я… — Нет, все вполне законно. — Кай ложится на бок, приподнимается на локте и смотрит на Сехуна, улыбкой очерчивая рваный контур его профиля. — Ну, я слушаю. — Сехун, кряхтя, садится. Спиной прислоняется к изголовью кровати, размазывая по ней нейлоновый блин подушки. — Ты когда-нибудь, — Кай хитро щурится, — спал с парнем? — Что?! — Сехун давится воздухом. — Я? С парнем? С ума сошел?! Нет, конечно. С чего ты вообще… — Я думал, вы с Тао… ну, он явно не против и… — Хитрое выражение не исчезает. Наоборот, оно расползается от уголков глаз к губам, превращая улыбку в нечто вызывающе-красивое. — С Тао? Ты… ох, боже. — Сехун смеется, но смех режет уши своей пластиковой искусственностью, и он замолкает. — Нет, я не спал ни с Тао, ни… вообще, ни с кем, у кого есть член. — А любовью когда-нибудь занимался? — Кай перекатывается на живот, щекой прижимается к углу тумбочки и смотрит на Сехуна ленивым котом. Это еще хуже, потому что уголки его рта все еще окрашены в тот оттенок пошлости, который Сехуну безумно нравится. — Любовью? То есть… — Ну, это что-то вроде секса, только… — Я знаю, что такое «заниматься любовью», я просто не совсем понимаю… — Так занимался или нет? Сехун облизывает губы и с ужасом понимает, что краснеет. Так густо, что чувствует жар, который исходит от его лица. Он трогает щеку кончиками пальцев, но они такие же горячие, как и кожа, и совсем не остужают. — Не знаю, я… — Джисон? — Ох, нет, с ней точно нет. — Сехун опускает глаза. Ему хочется выдавить их из черепа: так неловко все это, так… по-джониновски: сыпать вопросами, на которые он даже под сывороткой правды не ответит. — А хочешь? — Заняться любовью с Джисон? — Нет, со мной. Сехун замирает. Снова проводит языком по губам, на этот раз медленно, оттягивая тот миг, когда придется посмотреть на Кая и спросить, что это, мать его, значит? — Хочешь? Это будет весело. — Ах, весело? — Сехун вскидывает голову и, таки, смотрит на Кая. Тот, кажется, совершенно не умеет краснеть. — Заняться сексом с лучшим другом только потому, что… скучно? — Не сексом, а любовью и… почему нет? — Да уж, почему? — Сехун садится прямо. Кай стонет и переворачивается на спину. Запрокидывает голову так, чтобы видеть Сехуна, и поднимает руки. Смотрит на ногти, на Сехуна, снова на ногти. — Я хочу заняться любовью с парнем. Все мои — наши — знакомые считают, что это невозможно. Любовь — это для мужчин и женщин и… — Да-да, я помню, что Джондэ втирал на Дне рождения Ханя. — Кстати, он потом отсосал у Джунмёна. — Правда?! — Сехуну кажется, что после предложения Кая его ничем не удивишь, но ошибается. — Да, Исин видел, но сейчас не об этом. Я хочу тебя. В моей постели. Сейчас. — Он ловит взгляд Сехуна, привязывает к себе и тянет, тянет, тянет, накручивая невидимые нити на указательный палец. — Нет, Джонин. Я не собираюсь… Кай улыбается. Это значит, что Сехун облажался. — Чего улыбаешься? — Ты не сказал, что не хочешь… — Ох, твою мать… — Да, Джонин мастер придираться к словам. — Я не хочу, окей? Никогда не хотел и не захочу. Моя задница останется девственной до конца наших с ней дней. Кай смеется и скатывается с кровати. Делает он это по-своему изящно и как-то непритязательно-развратно, за что Сехун готов его возненавидеть в любую секунду. Берет недокуренную сигарету и затягивается. Пепел осыпается на пальцы, и Кай небрежным движением его стряхивает. Смотрит в стену, делает еще один глоток сладкого дыма и закрывает глаза. Сехун знает, что так он успокаивается. — Боишься, что понравится? — шепчет и, запрокинув голову к потолку, слизывает с губ никотин. — Член в моей заднице?! — Заниматься со мной любовью. — Джонин, это по-детски: брать на «слабо». — По-детски — бояться заниматься любовью. — С парнем? Нет, это вполне естественно. — Сехун кивает, соглашаясь с самим собой. Джонин докуривает, бросает окурок мимо пепельницы и оборачивается к Сехуну. На лице — усталость и темные, слишком густые тени. От них взгляд кажется глубже, ресницы — гуще, а губы — полнее и мягче. Сехун невольно подвисает на них, и это вторая ошибка за этот вечер. — Ты уже думаешь о моих губах. — Я… нет, Джонин, нет. Я не дума… — Сехун не договаривает. Его обрывает взгляд, который касается его губ, запечатывает их и соскальзывает на грудь, попутно лаская шею и ключицы. Сехун вздрагивает и отшатывается. Руками ищет опору, сжимает ткань покрывала, но та слишком тонкая, чтобы удержать его от падения в бездну. — Я никому не скажу. Обещаю. — Клянись, — вырывается у Сехуна и это — третья ошибка. Он закрывает глаза, понимая, что сделал, и разжимает пальцы, чтобы под хриплое «клянусь» рухнуть на спину и раствориться в отчаянии. Первые прикосновения — легче воздуха. Сехун их не чувствует — ощущает в миллиметре от кожи, и по рукам бегут мурашки. Джонин нависает над ним, и он еще горячее, чем горящие от стыда щеки. — Представь, что любишь меня, — шепчет он и губами ведет по шее. Сехун зажмуривается плотнее и царапает покрывало. Он не понимает, какого черта все это делает, знает, что может в любую секунду сказать «нет» или молча оттолкнуть, но что-то его останавливает. Это не любопытство и не желание попробовать что-то новое. Может, потребность быть любимым или неосознанная необходимость любить? — Расслабься. С этой секунды мы любим друг друга. Так сильно, что не можем… дышать… друг без друга. Слышишь, ты задыхаешься без меня. — Джонин целует его за ухом и опускается ниже. Он тяжелее, чем Сехун думал, но это приятно. И его губы так близко от его губ — тоже. Они пахнут вишней от сигарет и немного — кофе, который они пили на обед. Сехун вжимается в матрац так сильно, что тот скрипит всеми пружинами, а Джонин тихо смеется и ртом прижимается к его скуле. Сехун открывает глаза и видит, что Джонин их закрыл. — Что мне делать? Я не знаю, что делать. Я никогда не… — Я буду осторожным. — Хорошо. — Сехун снова закрывает глаза, но расслабиться не получается. Каждое новое касание заставляет его вздрагивать как от укуса муравья, стискивать зубы и пытаться не столкнуть с себя Джонина. Это было бы правильно, но Сехун уверен, что Джонин не поймет. Только не этот Джонин: раздевающий его так, словно он, по меньшей мере, фарфоровый; ласкающий так, словно он — оголенный нерв; целующий, словно и впрямь задыхается. Без Сехуна — задыхается. Они сотню раз видели друг друга голыми, но сегодня все не так, и Сехун чувствует себя девственником, хотя это тоже не так. Фактически. Он, наверное, триллион раз занимался сексом, и один из них — на глазах у Кая. И если тогда было все равно, то сегодня за это стыдно. И Кай — насколько же болезненно-нежными могут быть губы! — оказывается прав, потому что любовью Сехун никогда не занимался. И то, что сейчас — между ними — происходит именно она, он понимает с двухсотпроцентной уверенностью. Страхом и чем-то щемящим, скулящим, ноющим в груди. Сехун дрожит слишком часто и сильно и с трудом находит в себе силы смотреть, как Кай его подготавливает. Это, наверное, самая постыдная вещь, которую он когда-либо делал, но пальцы Джонина, кажется, не умеют причинять боль. Они двигаются в нем неторопливо, и Сехун ловит себя на том, что кусает губы и дергает простыню, потому что хочет быстрее. Так сильно, что готов умолять, но ему не приходится, потому что они, черт возьми, занимаются любовью… Джонин улыбается ему, словно они уже на двадцатом свидании (они знают друг друга семь лет, что практически одно и то же), и щекой трется о его колено. Сехун вздрагивает всем телом и шепчет «поцелуй меня». Джонин тут же льнет к нему, и Сехун понимает с каким-то необъяснимым восторгом-ужасом, что это их первый настоящий поцелуй. Дальше — легче, но, в то же время, — сложнее. Морально, эмоционально, немного — физически. Это все сердце, которое бьется двести раз в минуту и, наверное, попадет в Книгу Гиннеса как первое, сошедшее с ума. Сехун никогда не думал, что заниматься любовью настолько невыносимо. Настолько мучительно и больно. Горько. Жарко и вместе с тем — до озноба — холодно. Легко и тяжело. Безумно сладко и солоно. И Джонин, оказывается, может быть до потери сознания нежным. Сехун хочет плакать и умолять его прекратить. И если поначалу он цепляется за простыни, то под конец — за Джонина. Это оказывается бесполезным: он улетает, и это сильнее его. Он позволяет себе не бороться и растворяется в том, что Джонин зовет любовью.***
Сехун подбрасывает монетку. Она замирает в наивысшей точке; Сехун шепчет «решка»; монета падает. Орел. Восьмой раз подряд. — Мне скучно, — тянет Джонин и ощупью находит пачку сигарет. Выбивает последнюю и приподнимается на локте, чтобы добраться до зажигалки. Сехун запускает пятерню в его волосы, сжимает их — влажные и густые — и тянет к себе. — Не кури в постели. — Скучно, — повторяет Джонин и прикуривает. Сехун вздыхает и роняет руку на покрывало. Оно взбито сливками и слишком горячее, чтобы им укрываться. Джонин пристраивает голову у Сехуна на животе и курит в потолок. Глаза затуманены мыслями, но блестят. Легкие лениво втягивают дым, и он скользит по губам капризными поцелуями. Сехун смотрит на них и пытается понять, что, все же, произошло и что с этим делать? Как забыть чувство бесконечности, которое дарят самые невинные прикосновения? Как жить, зная, что тебя могут вот так любить? — Сехун? От голоса Джонина в груди взрывается маленькая звезда. — Что? — Почему ты не куришь? — Джонин вертит сигарету в пальцах и ловит пепел ладонью. — Потому что не хочу умереть от рака легких? — Почему ты никогда не занимался любовью? — Потому что никогда не любил? — Почему ты вдыхаешь дым моих сигарет и позволяешь тебя любить? — Джонин поворачивает голову и смотрит на Сехуна. Сехун и сам хочет знать. — Потому что… с тобой бесполезно спорить? — Ты так думаешь? — Не знаю, — отвечает он честно. — Брось монетку: «решка» — ты меня любишь, «орел» — нет. — Ты серьезно? — Почему бы и нет? — Джонин улыбается и ложится на бок. Подносит сигарету к губам, но не затягивается. Сехун медленно переводит дыхание и бросает монету. «Решка». Джонин затягивается и дымными поцелуями прокладывает путь к губам Сехуна. Тот тянется к нему и целует в ответ, потому что это — гребаная «решка», которая никогда не выпадает. 26 января, 2015