Пособие для начинающих психов

Не понимаю, но она уже поднимает с пола плотно связанную стопку листов.  — Я переписала его — твоё «случившееся». Оно тут. Сложно было писать, чтоб никто не понял.  — Жизнеописание в стиле хоррор муви? — вяло шучу, поглядывая вверх.  — В стиле повседневность, — криво улыбается. — Здесь немного — настоящего, больше — прошлого. Три страницы. Тебе придётся съесть их. Переварить. Она по-деловому вырывает их из общей массы, отдаёт мне:  — Тогда ты станешь обычным, и вы просто перестанете соприкасаться. Они не смогут дотронуться до тебя или повлиять. Понимаю, но…  — Кто ты? Дотрагивается до моей щеки маленькими леденящими пальцами. Отвечает — другое:  — Ты мне просто нравишься. Безвозмездно.  — А туфля? — Ничего этого нет. Ничего из этого. Заставь себя решить понять это. Если поймёшь — это перестанет. Это всё случается, потому, что ты хочешь. Но теперь у тебя есть другое — более нужное. Не понимаю, она говорит правду, или вешает лапшу, чтобы больше ничего не спрашивал. В конце концов, если тебе постоянно говорят «Псих», сам начинает понемногу в это верить. То же самое с «ничего не было». Неожиданно начинает колоть в груди — первое настоящее в данной реальности чувство.  — Что случится с тобой… потом. Когда я перестану верить? Будет ли то же самое, что и с местными японскими божками, растворяющимися в небытие вместе с верой последнего последователя? Пауза, и мы оба вздрагивает, когда сверху раздаётся скучающий голос:  — Хорошая попытка. Но ты должен остаться. Ты не стоишь его. Он должен быть, а не ты.  — Чёрт, — шипит Лис. — Шкаф долго не протянет. Ладно, сделаем по правилам, говори, где туфля и разорвём контракт. Заплетающимся языком, под подозрительных грохот потолка объясняю про каппу и канализацию. Кивает:  — Поняла, по рукам. Она влепила мне быстрый поцелуй в губы и исчезающими руками толкнула вглубь.  — А ты? Ты? Но даже не вижу её лица. Только огромный глаз Границы — идентичный появившемуся ранее в реальности с телевизором. Не успеваю подумать — даже понять — это прощание. Поспешное, нелепое, с непрекращающимися иголками внутри. А ты? Неужели ты тоже — не существуешь? Ты мне нравишься. Тоже нравишься. Падаю на задницу, и мрак сужается до ощущения стен вокруг. Глаз отдаляется, всё отдаляется, словно лицо работника почты, когда тот разгибается над темнотой запакованной коробки. Не спеша переворачиваюсь, вставая на колени, и сжимая в кулаке смятые листки, ползу вперёд, чувствуя, как с каждым движением приближается неразличимая деревянная стена. Движение, да? Случайно становлюсь рукой на гладкий прямоугольник, оказывающийся моим телефоном. Нет, это не может быть прощанием. Даже без контракта я по-прежнему вижу… Граница осталась за горизонтом — судя по прошлым событиям, она не существует в реальном мире, а страницы — даже если они действительно что-то там сделают, ещё же есть время, да? Хах… не этого ли я хотел — перестать их видеть? Но волшебство не работает на половину — либо всё, либо ничего. И с — всё по итогу сказки от меня останется морская пена. Нажимаю на разблокировку, и смарт тут же подсвечивает чужое лицо напротив — Сонька. Такой недвижимый, беззвучный, что кажется бестелесным. Сидит застывшей мраморной статуей, прижав рукой колени к груди. Поднимает на меня глаза — грустные и решительные. Печальный принц. Его не было в машине — он сидел здесь всё это время? Почему? Он ведь ещё жив. Вокруг тишина — мёртвая, и когда он чуть сдвигается, слышен шорох одежды.  — Почему ты здесь? — спрашиваю. — Тут всё, что осталось, — отвечает. У него другой голос — знакомый и нет одновременно. Мне хочется, чтобы он продолжал говорить, чтобы объяснил всё, дал ответы на все вопросы — будто он знает. Но он молчит. В вертикальном свете мобильника, его миловидное лицо приобретает гротескные черты, и когда он снова сдвигается, не сразу замечаю во второй руке пистолет. Матвеев. Мотаю головой — он вряд ли поможет с Границей, но вместо обороны, Сонька со вздохом приставляет пистолет к собственному подбородку. Меня перекашивает — Шутит или нет? Ломает комедию или себя? — с его-то жизнелюбием и охоте к театрам, маскарадам. Кидает на меня взгляд.  — Я бы дал тебе сделать выбор, — замечает спокойно, а у меня в ушах бьётся собственный пульс: «Не шутит, не шутит». До него меньше шага. Чтобы выстрелить нужно сначала снять предохранитель… если он уже не-. — Это было бы честно, но ты же знаешь, я не особо честный, добрый и справедливый. Хочу двинуться, чтобы аккуратно… если что, но тело немеет. Остаётся только язык. Нужно спросить — зачем, но это неудачный первый вопрос, поэтому:  — Ты мой друг, — пытаюсь скрыть дрожь в голосе. Но — почему он? Какого хрена он это делает?  — Какие признания, — усмехается. Тень привычной лукавости. Говорит о своём: — Надо было раньше так сделать. А я всё пытался остаться подольше, остаться равнодушным, заставить тебя забыть. Пытался даже ненавидеть тебя. Бред. Пульс в ушах набирает силу. Шутит или нет? Провоцирует? Загадка с таймером. Нелепое предположение, набирающую силу. Волну.  — Оставляешь меня? — стараюсь, чтобы не звучало жалко. Объективно — мы не так долго знаем друг друга, чтобы…  — Думаешь? — замечает равнодушно. Вздыхает. Ствол в руке даже не дрожит: — Я не нужен тебе. Больше. Я ушел, и ты отлично справился. Осталось только сожрать те листы. Переварить, хоть так, раз уж ты по-другому отказываешься. Забавно, правда? Будто вся наша жизнь состоит из одних историй. Хочешь — перепиши, и вот — случилось одно, помнишь — другое. Память вообще такая ненадёжная штука. И без предупреждения спускает курок. Я хочу… попросить его остаться. Хочу сказать — он стал важным, незаменимым… но не могу вымолвить ни слова. Что вообще нужно чувствовать, когда перед тобой стреляется другой? Голова гудит, раскалывается, и меня топит… топит в воспоминаниях. …это меня избивали в том грязном школьном сортире и, усмехаясь дурачкам, я спрыгнул вниз. …это я тот пьяной ночью мастурбировал, засовывая себе в задницу разные… вещи. …это я дерусь с Матвеем в лесу и нагло усмехаюсь ему в лицо, я иду с ним на склад, спрашиваю с него за это… становлюсь перед ним на колени… не только перед ним… …и не еду я ни в какую Анту. Стоит только заикнуться, как отец отрезает:  — Ты сдурел, мы никуда не поедем, просто потому, что у тебя там мероприятие. Это далеко и долго. И я скромно молчу. Закрываюсь в комнате на несколько суток, лихорадочно смотрю все переписки логинясь как Мumu, глотаю новости, представляю себя там, отказываясь выходить. Отец чувствует себя немного виноватым, рассказывает, про дядю Сашу, вспоминает про самолёты, как тот умер от сердечного приступа. Вспоминает про мать. И поэтому становится таким побитым. Опять эта гноящаяся рана. Он сам не даёт ей зажить? Я глотаю это горьким лекарством. Это всё я, я, я… Но этот я — испуганный мальчик, отказывался от сделанного. И оставлял сознание, точно вонючий сортир, уходил глубже, перекладывал действия — это не я, не я, не я. Это он, посмотрите на него, он сильный — его не любят, а он улыбается. Не я — он. Главный герой моей истории. «Ты не стоишь его. Он должен быть, а не ты». Мир переворачивается, меняет тени на противоположные, вбирает больше… Потому, что я — больше… Но это так невыносимо… что проще вынести наружу труп. Он забрал всю грязь себе и улыбался. Потому ли, что внизу больше ничего не остаётся? Потому, что некоторые сильнее на изломе — он, а не я. А некоторые ломаются. Почему я ничего не замечал? Переделывал, перепрошивал, достраивал, игнорировал. Фабуляция и сплошное вранье. Настолько не доверял собственному мнению и чувствам, что создал для них третье лицо. Будто люди действительно разговаривали с ним, обнимали, пока я стоял в сторонке или уходил в несознанку. Не оставляй меня. Я не вынесу всего этого в одиночестве. Ведь всё это время со мной был ты. Ещё раньше, совсем раньше, но я забывал тебя, каждый раз забывая сделанное. Был ли то действительно первым разом, когда ты сказал: «Меня зовут?» Я был тем, кто звал тебя, звал в одиночестве, тут же забывая. Я ведь никогда на самом деле не оказывался один… Закусываю губу, открывая глаза. Труп Соньки, бескровный, валяется в нелепой позе, и, с моим движением, от лица откалывается половина, обнажая пустоту. Может ли… его смерть и происходящее оказаться выдумкой? Домыслом домысла, вышедшего на новый уровень. Он всегда любил театральные представления. Память никогда не являлась надежной штукой… просто сейчас… Пистолет отказывается в моих собственных руках, и онемение спадает, так что я сгибаюсь, касаясь лбом коленей. Что я делаю? Что я делаю с собственной жизнью? Почему нельзя перестать?.. Рушить всё. Просто перестать. Нельзя перестать. Потому, что в конце — всё заканчивается, становится бессмысленным. Где-то вверху, на другом континенте моего сознания начинается гроза. С секундными вспышками до смерти поражающими деревья и закладывающим уши громом. Где-то вверху, кусок мяса, зовущийся человеком во мне начинает мелко дрожать и содрогаться в рыданиях. Но я — ниже, я — в глубоком колодце, где темно и тихо, и нужно сосредоточиться, чтобы не переставать дышать. Я потерял их, даже не успев понять, это — прощание. В темной деревянной коробке вверху начинается ливень, потоп. И ощущая лодыжкой смятые листы, начинаю рвать их на части, запихивать в рот, жевать. У бумаги серый, чернильный вкус, островатый угол упирается мне в щёку, размягчается от слюны. Комок застревает в горле. Так нелепо: она сказала, перестать верить… а если я не хочу? Но я один за одним глотаю комки, потому, что она так сказала: она так долго всё планировала, притворялась, чтобы оставить меня быть. Меня, а не главного героя моей истории. Того, кого избивали, кто смеялся, давал сдачи, бесстрашно шел в неизвестность. Того, кто харизматичнее, красивее, сильнее меня. Но если прекращу, сдамся, всё закончится. Останется стылый холод, и если Сонька действительно ушел — бездвижный труп. Весёлое окончание. Что если я поверю, будто он живой там — в качестве другого человека, будто мои воспоминания здесь — уловка, чтобы сломать меня, заставить принести жертву апофеозу безумия. Что если… Нет. Я хотел бы сказать: мои воспоминания иллюзорны, двойственны, что они — уловка… уловка, да? Прошлое мелькает лентой за лентой, точно кто-то высыпал сверху мешок со сверкающим серпантином… Он появился очень давно… только долго, долго я не знал его имени. Мы ходили по параллельным коридорам, предпочитали общаться с разными людьми… потому, что он старше… Кадры, ленты — их слишком много — разных, переплетающихся — с каждым комком. Глотая последний, не отрываю глаз от пистолета. Ты сказал, что не нужен мне. Так почему теперь так больно? Но на самом… самом деле, не ври — ты по-прежнему тут… только теперь я не могу тебя позвать. Гляжу на пистолет в открытых ладонях, пока дождь не топит, размывает мир вокруг. Пока не размывает меня. Что я должен думать? Наверное, что остался жить. * * * Мне семь. Зима. Родители с друзьями уехали на какую-то вечеринку для взрослых, обещали вернуться к десяти. Стемнело уже в пять, и на улице на трёхметровой высоте вяло мигал железный фонарь. При свете торшера увлеченно читаю про рыцарей на турнире, про Артура, выходящего из тени и красивый волшебный меч. Рядом спит черепаха в большом аквариуме, оставшемся от сдохших экзотических рыбок. Мы живём на съемной квартире, но мама обещает — ненадолго, почти закончен ремонт в новой, и недалёк час переезда в светлое будущее. Говорит — ты умный мальчик, поэтому мы оставляем тебя одного, в холодильнике котлеты и картошка, мы вернёмся через пару часиков, почитаешь пока твою любимую книжку? И я сижу в тишине, нарушаемой лишь шелестом страниц, пока в соседней квартире не разбивается стекло. Стены картонные, и иногда слышно, как девушка по соседству яростно спорит с кем-то по телефону. Мама говорит — такое случается между влюбленными, и закатывает глаза. Но сегодня всё по-другому. Мужской голос рычит:  — Думала, я не узнаю, где ты живёшь, сучка? Что-то глухо бьётся о стену, с последующим стоном, заставляя меня вздрогнуть, вцепившись в книгу. Артур на картинке умными глазами смотрит на чужой поединок, не вмешиваясь. Не отвожу от него взгляда пока за стеной творится что-то странное — чей-то другой, грязный бой, непонятные слова, обвинения, пожелания сдохнуть, слёзы, скрипы кровати — нехорошие, с криками боли. Не похожие на то, что «случается между влюбленными». Страшные. Пальцы немеют, облекаются холодом, словно заколдованные перчатки. Наверное, нужно что-то сделать. Наверное, нужно найти взрослых, позвать кого-то. Её квартира — угловая, и наверняка кроме меня их никто не слышит. Только бы перестал сковывать паралич. Зажмуриваюсь. Я ведь не трус, я смогу встать и позвать кого-нибудь. Но не иду. Боюсь даже дышать, чтобы никто не услышал. Крики утихают, остаются только рыдания, хрипы. Долгие. Потом прекращаются и они. Отмираю. Нет, нужно идти — точно случилось что-то нехорошее. Собираюсь вставать, когда белобрысый мальчишка, похожий на Артура, спокойно замечает:  — Не ходи. Если он тебя увидит — убьет. Ты и сам знаешь. Не отвечаю, чтобы за стеной не услышали моего голоса. Но и не встаю — он прав. Долго смотрю в его голубые глаза, он усмехается — совсем не по-детски, хотя примерно одного со мной возраста:  — Я знаю, что ты хочешь помочь, но ты уверен, что тебе кто-нибудь поверит, и что он не услышит, и не найдет тебя раньше? Скинь всё на меня, думай — я не пустил тебя. Целее будешь. Молчу, прислушиваясь к малейшему шороху за стеной. Взявшийся из ниоткуда советчик замечает мою дрожь, утешает: — Всё хорошо, они скоро вернутся. Не спрашиваю его ни о чём, каменно сижу до самого утра, пока не возвращаются родители, навеселе, путанно извиняясь за задержку. Засыпаю в маминых объятиях, решая забыть: больше всего — собственную трусость. * * * Мне десять. Ночью в палате холодно, и на соседней койке надрывно плачет девчонка, зовёт маму. Думаю, мне звать свою — бесполезно. Замолкает через некоторое время, но сон не идёт. Болит голова и зудит кожа на лбу. За окном за нами наблюдает перевёрнутый глаз. Внимательно. Решаю — если заберёт меня, может оно и к лучшему. Это ведь я виноват.  — Перестань загонятся, — на койку присаживается незнакомый мальчишка. Думаю — может, тоже пациент?  — Откуда ты знаешь? — спрашиваю шепотом.  — Ну, мы давно знакомы.  — Правда?  — Угум.  — Наверное, я потерял память после аварии.  — Может быть.  — Что ты здесь делаешь?  — Жду, чтоб ты заснул.  — Я не могу. Там кто-то смотрит, из окна.  — Оу… Тогда давай я буду охранять тебя сегодня, и если он придёт, я его пну.  — Ты мне не веришь — кривлюсь, и тут же замолкаю, когда мальчик слева, с перевязанной рукой просыпается. Ворчит:  — Ты с кем разговариваешь? Перевожу взгляд на собеседника, но того и след простыл. А глаз остался. Про него лучше не говорить.  — Забей. Помня обещание, зажмуриваюсь, усиленно считая овец, пока не засыпаю. Предпочитаю считать ту ночь вместе с глазом сном, и она растворяется в омуте памяти, не оставив даже ряби. После случившегося — меня наверняка должны преследовать кошмары. Но нет, вместо этого, они появились наяву. * * * Мне одиннадцать. Меня уже прозвали странным, и те, кто не испытывают ко мне жалости — демонстрируют отвращение. Сам виноват, нечего было со страху разбалтывать о призраках. Ненавижу жалость. Пусть их лучше тошнит от моего присутствия.  — Так давай сделаем это. Он сидит, скрестив ноги, рядом со мной под деревом у входа и задумчиво крутит в пальцах уроненный кем-то бычок. Я знаю его. Но не помню. Вздыхаю:  — Я не умею делать гадкие вещи.  — Зато я умею. Тебе не обязательно смотреть. Отвожу взгляд, раздумывая.  — …хорошо. Как тебя зовут?  — Зачем тебе? Всё равно забудешь. Упрямлюсь:  — Значит будешь говорить его каждый раз.  — Пфф, значит я буду называть разные под настроение.  — Пофиг. Как тебя зовут сегодня?  — Хмм, — выкидывает окурок на дорогу. — Сегодня — Сонька. Ну что, пошли делать плохие вещи?