Пособие для начинающих психов

Когда я открыл глаза, вверху показался белый с подтёками потолок. Совсем не такой, каким он должен быть в шкафу. Голова раскалывалась, а тело подчинялось с огромной неохотой, будто увязло в комьях влажной, вязкой грязи. Очков на мне не оказалось, но они и не требовались, будто зрение вернулось, стоило хорошенько приложиться головой об асфальт. Если я очухался после комы — это после первой или второй? Однако, вскоре ситуация прояснилась — в комнату пустили отца, с покрасневшими глазами, и неожиданно — Матвея. Последний скромно пристроился на стуле, пока родитель грохнулся на колени, чтобы приблизить своё лицо, к моему.  — Ремень безопасности спас тебе жизнь. Опять, — прошептал жалким голосом, совсем на себя не похожий. — У тебя сотрясение и вывих руки.  — А другие? — прохрипел, тут же откашливаясь. Медсестра справа нахмурилась:  — Вам, молодой человек, нужно отдыхать, и ни о чём не думать. Но отец ответил:  — Твой водитель в реанимации, а другой не пострадал. Хочу спросить про Соньку, но сдерживаюсь. Наверняка, его просто не существовало. А может, это я позвал Романа — потому, что знал его… потому, что позволил трахнуть себя в его убитой квартире, когда подобрался поближе узнать — не он ли Трабл, и не следует ли держаться от него подальше. Касаясь непострадавшей рукой лба, точно жест поможет утихомирить боль, говорю:  — У нас гости, ты, наверное, знаешь… Лёша, ты не видел его?  — Э-э-э, нет, — отец хмурится. — Но я не заезжал домой. Как он выглядит? Он был в машине?  — Нет, — предусмотрительно избегаю качать головой. — Он уехал в другой. Родитель осторожно спрашивает:  — Куда вы вообще ехали? Кидаю косой взгляд на медсестру:  — Давай… не здесь, — сосредотачиваюсь на просьбе, сквозь головную боль: — Где мой мобильник? Пауза. Отец роется в сумке, доставая смарт с треснувшим стеклом, точно в него ударили молотком. Но при нажатии экран послушно включается, высвечивая пять пропущенных.  — Набери… Лёху. Он ждёт. Он подписан. Медсестра смотрит на нас с Митей по очереди:  — Ещё пять минут. Мальчику нужно отдыхать. И выходит. Подозреваю, она находилась здесь не столько ради меня, сколько ради отца, если тот вдруг вздумает скончаться от сердечного приступа. Несколько долгих минут мы с Матвеем смотрим друг на друга. У него больной, изнеможённый вид, скрытый под ледяной занавеской надуманного безразличия. Возможно он не хочет говорить, но мне нужно, очень нужно спросить:  — Ты знаешь Соньку… Валеру? Он продолжает безмолвно смотреть, очерчивать взглядом постель — только и видно движение зрачков. Избегает смотреть в лицо, и случайно поймав мой взгляд, резко отводит свой: Говорит внешне безразлично:  — Нет. И по его тону невозможно понять абсолютно ничего. * * * Лёха примчался на следующий день, раньше не пустили, и долго извинялся непонятно за что. Видать, тоже знатно перепугался. Меня к тому времени перевели в общую палату, и старушка слева долго умилялась такой нежной дружбе после его ухода. А совсем выпустили — через три дня, после кучи рентгенов и проверок, доказывающих мою адекватность и малую вероятность смерти от кровоизлияния в мозг и прочих неожиданных последствий. Не то, чтобы мне было не всё равно, хотя я и пытался изображать подходящие случаю чувства. Но… призраки исчезли и так сразу слишком много всего навалилось, что от переизбытка… всего, система требовала перезагрузки, но под весом произошедшего, не получалось дотянутся до заветной кнопки перезапуска. И так я и завис — на половине. Много думал над разными вещами. Раньше — опускал такие мысли — мог ли я подсознательно знать о Третьем, был ли просто не готов или не хватало времени? Была ли Лис на самом деле духом моей матери? Или знакома с ней? Почему помогала мне? Если бы не наш контракт, могли ли номера плавно, постепенно привести меня к самоубийству? …и многие внезапные фобии — страх воды, воздуха — тоже их фокусы? Да, я не особо радовался им раньше, но когда ужас стал паническим? Являлся ли Зелёный обычным призраком — или ещё одним шпионом со стороны цветов? Существовала ли действительно та вселенная… нет, не так — существовала ли она лишь в моей голове, или же… Что если они просто убедили меня, что они только в голове? Или я убедил себя сам? И они всё ещё там, смотрят на меня, но теперь безответно. Окном в одном направлении. И он, воскрешенный — обычная пуля не могла легко его убить, но заперла по другую сторону в компании других моих неунывающих друзей. Можно было спросить Матвея, но рот мне замкнули — не надо грузить его. Что-то говорило — он ни за что так не подумает. Но что-то большее возражало. Нужно просто пережить это. И двигаться. Двигаться дальше. Ещё немного времени. Дома, Лёха рассказал, что коп согласился сотрудничать, и, дико извиняясь, признался: ему пора домой. Он и так задержался дольше разумных пределов, а тут ещё и отец, упав с велика, вывихнул руку — нужно помочь им с матерью, поэтому… Я подумал — оно к лучшему. Со мной в таком состоянии вряд ли приятно беседовать. К тому же… закинул аккуратно удочку:  — Я случайно не знакомил тебя… с одним человеком? Валерой. Он такой… ну, блондин. Лёха нахмурился и отчего-то посмотрел на Матвея, дремлющего на соседнем стуле:  — Э-э-э… нет, а должен? На этом тема оборвалась. Но… могу ли я верить в его искренность? Впрочем, перед объездом он наговорил всякого. Сказал: «я знал, что ты не такой идеальный, но это просто буквы, дружище. Пожалуйста, не меняйся, если сам не хочешь. Всё норм, если ты такой». Я слабо ему улыбнулся, и Лёха, произносивший слова, падающие на самое дно моей почерневшей давно душонки, казался невероятно взрослым. Взрослым и серьёзным. И уж куда умнее меня. — Короче, — он как очнулся, смущенно потерев затылок, — оставайся каким есть. Просто нужно время. Ещё немного. Я махал ему вслед, пока автобус не скрылся из горизонта, решая насовсем притвориться, будто ничего не случилось. Это оказалось легко. Никто не знал или не верил, что я видел потустороннее, даже Матвей… думаю, он просто считал меня странным и принимал это… Ему и самому странностей не занимать. Поэтому, никто не знал, что я перестал их видеть. Перестал ощущать моральную поддержку шкафа, и это оказалось… ну… слегка душераздирающе. Мне не приходило в голову — являлось ли это очередным защитным механизмом? — он ведь тоже паранормальное явление. Мог ли он… израсходоваться, когда скрывал меня от Границы? Или изначально был металлом и крашеным деревом, оживлённым силой моего безумия и бредом эскапизма*? Любовь к нему, смешная, детская — глубокое чувство к ожившему плюшевому медведю. Но оно настоящее. Такое же, как и серьга в соске — точно Сонькин прощальный подарок, говорящий — думаешь бред? Хах, размечтался. Голос в голове — шизофрения, Третий — не вернулся, и с ним пропало что-то тяжелое, чего я не замечал, пока оно не исчезло. Оно походило на гравитацию, и отпустив, оборвало верёвку удерживающую наполненный гелием воздушный шар. Меня не унесло в Канзас, я не пошел во все тяжкие, не стал… Сонькой, но… кто-то снял прищепку с языка… возможно приклеенную туда мной самим. Зачем говорить, если есть другой? И ещё… после памяти… моей? Его? Нашей? Я стал чувствовать себя немного… грязным. Точно до тела дотрагивалось много немытых рук. Но пофиг. Это пройдёт. Просто, нужно ещё немного времени. Главное — я всё ещё здесь. Отец взял отпуск и сидел с нами дома плохой домохозяйкой, бессмысленно слоняющейся за мной. Могли ли у него перед глазами встать похороны мамы? С разрешения Матвея, когда я был в состоянии немного получше овоща, мы втроём поговорили по поводу ножа и так и не вернувшегося брата. Отец посерьёзнел, почувствовал себя взрослым и взялся решить это дело… но оно решилось и без него. Убийцу нашли. Наверное, это было делом времени, и родители покойного Веника вряд ли верили о гипотезе сбрендившего школьника с навыками хирурга. Им оказался помощник бабульки в лагере, представившийся её сыном. Вернее, не так, сначала нашли тело. Старое. Родители Веника с самого начала организовали масштабные поиски улик любого сорта. Убийство совершили давно — труп привязали к массивному булыжнику и скинули вместе с ним в озеро неподалёку от ещё одного, нам знакомого. И у него тоже недоставало органа… а позже нашли нож, которым сделали порезы. Всё оказалось просто — старая жертва сопротивлялась, и несмотря на размывшую их по большей части воду, улики удалось найти. А после, не составило труда провести параллели. Конечно же, нас всех вызвали в прокуратуру, а после — в суд, и Матвею пришлось выйти из тени — но после снятия отпечатков пальцев его вряд ли могли привлечь к этому делу. А потом, я сидел на суде, смотрел на обвиняемого и думал, что вот он, наверное, психопат, а я… А я?.. Но даже с вихрем происходящих событий, с моими чувствами к Матвею, будущее проходило мимо. Настоящее даже не оборачивалось — оно шло по параллельной дороге, пока я смотрел ему вслед. Я знал, что и расследование, и суд, и те придурки с долгом — очень важно. Что я тоже должен учувствовать, придавать им большее значение, а не смотреть на уезжающий поезд. Но я завис, по-прежнему не способный дотянутся до кнопки перезапуска, слишком загруженный весом происходящих внутри процессов. Коробкой в коробке, эскапизмом внутри эскапизма. Я едва ли мог заставить себя наблюдать, оставаться в курсе происходящего. Едва поддерживал разговоры в чате, едва отвечал на Лёхины беспокойные звонки. Не из-за апатии, а из-за временной внутренней инвалидности. Он бы сказал: «Выше нос, Солнышко». Он никогда не подбадривал меня в открытую — разве что иронией, но само его существование вносило некий смысл. Как я мог не замечать его? Забыть его? Принимать, как должное. И тогда, в нашу последнюю встречу: «Он исчезает меня», — вот что то были за слова. Потому, что появились Лёха, Матвей, другие люди, нужда в нём потихоньку исчезала… вместе с ним самим. Смешно — в итоге, я ведь получил, что «хотел». Минус приступы, минут раздвоение, растроение, размножение реальностей… Минус Лис, минус Зелёный, минус шкаф, минус Сонька… Иногда казалось — я вижу его… а потом одёргивал себя, особенно когда люди обращались ко мне, словно к нему. И тогда думалось — может не стоит выходить из дому? Может… исчезнуть где-нибудь для этих людей, чтобы они забыли? Но даже если они забудут — я помню. Нет, ерунда, мне просто нужно немного… Ещё немного времени. И я выдохну. * * * Прихожу в себя, выныривая из мутной пелены в одно резкое мгновение. Мы стоим на улице, вечером — я и Матвей. Он внизу ступенек, прислонившись к каменным перилам, задумчиво курит, а я замер наверху — тоже каменный, наверняка застывший всё это время в прострации — даже не помню, как мы сегодня сюда дошли… А, точно, отец выгнал нас прогуляться, отправляя Матвея со мной в качестве няньки. Помню — у того опять были красные глаза. Не только из-за моего состояния, которое он молчаливо принимал. Ему скоро нужно уезжать — чтоб те придурки отвязались, ибо прямо они не угрожают, и написать заяву не получится. Вопрос с приютом отче решил, взяв на себя типа опекунство, временное. Кажется, для соцработников так тоже оказалось проще. И он же, предложил помочь с финансами и поступлением в универ подальше на следующий год. Подальше от типов, которых мы даже пару раз видели у дома Матвея, когда тот на пару дней вернулся. Хотя, они тоже оказались не настолько опасными, насколько их рисовала Матвеева паранойя. С папиной подачки он начал потихоньку выходить на улицу, желательно в людные места и с номером копов на быстром доступе. Не знаю, приставали они или нет, но сама жизнь под гнётом такой возможности вряд и доставляла ему удовольствие. Когда отец предложил денег… я в первый раз видел, чтобы Матвей плакал — беззвучно, прижимая запястья к локтям и задерживая дыхание. Из-за его холодности, самостоятельности мне казалось — он взрослый, но оказалось — я совсем его не знаю. Ему придётся уехать, скоро. Быстрее, чем мне удастся разобраться в себе, может поэтому… Поэтому я так сильно не хочу его отпускать, хотя мы и не оставались толком наедине после аварии. …я не знаю, что из этого… не настоящего было — не было, до сих пор не знаю. Но от этого мир не рухнет. Челгаю ботинком по бетону, привлекая внимание, и смотрю в его красивые, прозрачно-голубые глаза. Говорю: — Лови меня. Поймай. И падаю.