Queimar

Память возвращается медленно и неохотно. Вершина холма? Ночь? Почему-то особенно отчетливо я помнила слезы, катившиеся по лицу. Или это был просто дождь? Не знаю. Как сквозь вату доносится назойливое жужжание. Оно звучит все отчетливее, членораздельнее. Это голос, но слов пока не понять. Я помню боль, ослепительную и выжигающую сознание дотла. Свет, ударивший в протянутую к небу руку, и боль, боль, боль... Голос женский. Она стрекочет о каком-то актере с кудряшками и хрипловатым баритоном. Видимо, по телефону, поскольку в ответ ничего не слышно. Тонкий, с визглинкой голос отражается от стен. Я пытаюсь попросить её говорить потише, но горло обдирает невнятным хрипом. Поток слов прекращается на пару секунд. Затем по новой. Третий сезон, пятая серия, он очарователен. Заткнись. От тебя голова болит. Нет, не только голова... Кожа. Особенно больно дышать - я ощущаю бинты, плотную пелену из бинтов на теле. И на лице. Господи, что со мной? Я разлепляю левое веко - к правому плотно прилегает повязка. Сквозь мутную пелену различаю белый потолок и светло-бежевые стены. Освещено тусклой лампой. Что там за окном? Вечер? Ночь? Пасмурное утро? Странно, нет запахов. Совсем нет. Чувствую, как сухой воздух проходит по трахее, но нос будто отключили. Ладно, это можно списать на гайморит, отит - я часто страдала в детстве, не страшно пережить ещё раз. Нет, не страшно. Пожалуй, я даже рада, что не чувствую больничной вони, которая от меня, без сомнения, исходит. К нам в палату заходит женщина - мягко цокают каблуки. Осведомляется о состоянии моей соседки, напоминает ей сходить на уколы перед сном, - значит, сейчас вечер, - и подходит ко мне. На равнодушном лице нет эмоций, взгляд холоден, как рыбья чешуя. Имя, адрес, телефоны - она записывает на планшете все, что я шепчу. - Все будет в порядке. Полежите немного, полечитесь. Вас ударило молнией. Небольшая амнезия - в порядке вещей. Отдыхайте, - вот и весь ответ на мои вопросы. Мне плохо спалось этой ночью. Во сне я видела женщину с моим лицом, которая медленно сгорала на костре. Она не кричала, стоя посреди пламени прямая и неподвижная, как колосс, смотрела на меня, и я не могла отвернуться. Я наблюдала это жуткое видение до конца. Запах горящей плоти, капли жира и скручивающиеся от жара волосы - я видела все это до последнего уголька. Я почти благодарна соседке, которая начинает бубнить по телефону с раннего утра, пробудив меня от кошмара. Она пытается разговорить и меня, но мой хрип отпугивает ее. Меняют повязки. Я не вижу, что с моим телом, но резкий запах ударяет в нос. Бинты желтые, красные, бордовые - но только не белые... Минуточку. Запах? Нос снова при мне. Но теперь язык - словно бесполезная груда мышц. Я прикусываю его, но не ощущаю этого. Ни вкуса слюны, ни какой-то больничной каши - я просто проглатываю их. Жалуюсь медсестре на утреннем обходе. Она кивает, записывает в свой планшет - такая же равнодушная кукла в белом халате, как и вчера. Ставит мне капельницу и уходит, оставляя наедине с соседкой, чей голос скоро просверлит мне дыру в черепе. Его младшая сестра учится в колледже на бухгалтера. Его мама великолепно готовит артишоки в любом виде - жареном, вареном, тушеном. А сам он обожает фаст-фуд и нью-эйдж музыку... Я не могу пошевелиться, а по телу ходят волнами боль и онемение. Сквозь пустые, поверхностные мысли легко прорывается голос соседки - она взялась пересказывать сюжет сериала. Всех пяти сезонов. Хуже и быть не может. Скорее бы мне начать ходить - я буду сидеть хоть в коридоре, где угодно, лишь бы подальше от нее. Иногда впадаю в легкую дрему без сновидений. Обед - я не чувствую его вкуса. Ко мне никто не приходит. Почему? Что произошло в последние два месяца, которые я не помню? А впрочем, какая разница. Вместе с болью накрывает безразличие. Лучше бы я никогда не просыпалась. Всего один раз делаю попытку прорваться через это оцепенение: я обращаюсь к своей соседке, который час (как у нее на телефоне деньги не кончаются?) поющей оды любимому актеру и хохочущей над его "остроумными" фразочками. - Хватит говорить о нём. Она замолкает на несколько секунд. И продолжает свою болтовню как ни в чем ни бывало. Но теперь, перед тем как сказать его имя, она запинается на пару мгновений и резко меняет тему. Я не придаю этому особого значения. Может, у нее просто закончились факты об этом мордастом британце. Вечером к моему языку возвращается чувствительность. Я об этом даже немного жалею - картофельное пюре, бледное и склизкое, на вкус отвратительно. Боль изменяется: вместо жжения какое-то щекочуще-стреляющее копошение под кожей. И когда я пытаюсь сказать об этом медсестре на вечернем обходе... Боже. Нет. Только не это. Хотя бы хрип, хотя бы шепот, хоть что-нибудь... У меня пропал голос. Не как во время ангины, а совсем. Будто нет голосовых связок. Я разеваю рот, судорожно дышу, копошусь на кровати, будто червяк, пытаюсь подать знак хоть как-нибудь, а она равнодушно наблюдает за мной. За моей беспомощностью. Чувствую, как трескается подживающая кожа. Медсестра, воткнув в капельницу успокоительное, уходит прочь. Против своей воли проваливаюсь в сон под вечерние рулады соседки. Она хоть когда-нибудь замолкает?! Проваливаюсь в сон без сновидений. Утро на удивление светлое, и мне хорошо - соседка наконец-то замолчала. Мне меняют бинты - они уже не похожи цветом на чьи-то внутренности, просто бело-желтые тряпки с редкими вкраплениями бордового. Но меня тревожит кое-что - почему все делают так бесшумно? Движутся губы медсестры - спрашивает о самочувствии. Но почему... Почему я ничего не слышу? Пробую сказать. Пробую пожаловаться на вчерашнюю немоту, но не слышу себя. Я говорю все громче и громче - медсестра начинает кривиться от звука, - и под конец срываюсь на бессвязный крик. Все вокруг слышат мои вопли... Кроме меня. Наверное, мне воткнули успокоительное, поскольку когда я снова открываю глаза, вокруг темно. Ночь. Сосет под ложечкой. Не могу понять - вокруг и вправду тихо, или я до сих пор глуха? Вообще, что за чертовщина со мной творится?! На мне уже меньше бинтов, я могу двигаться. Хочу есть. Надо дойти до кухни - она рядом, буквально через палату, - и спросить что-нибудь. Или к врачу. Я не вытерплю до утра - к тому же, сна ни в одном глазу. Ох, как же темно... Я осторожно приподнимаюсь на локтях. Стараюсь двигаться медленно и аккуратно, чтобы не порвать совсем свежую кожицу, покрытую спекшейся кровью и бинтами. Слышу шорох простыни, и с сердца словно камень падает - все в порядке. Я снова слышу. Нашариваю тапочки (прислали? снабдили? неважно) и пытаюсь идти в темноте. Где-то тут был выключатель. Да, вот он. Комнату заливает свет... Свет. Где... Ох, Господи, нет, нет, нет-нет-нетнетнетнет... Я оседаю на пол. Соседка сонно и недовольно бурчит на меня, накрывается одеялом. А я не в силах двинуться. Не знаю, что мне делать. Я ничего не вижу. Сплошная чернота перед глазами, глубокая, насыщенная чернота. Отшатываюсь обратно на кровать, нашариваю ее растопыренными пальцами, забираюсь на нее, - меня колотит от ужаса, - и сворачиваюсь клубком, накрываюсь простыней. На одном глазу намокает повязка. Из второго катятся липкие слезы. Слышу, как соседка ковыляет на одной ноге до выключателя. Что происходит? Что со мной происходит? Я провожу эту ночь без сна, боясь сомкнуть веки, надеясь на прозрение. И утром, когда медсестра спрашивает меня о самочувствии, я выкладываю ей все, что произошло, взахлеб, молю о помощи, пока меняют повязки и накладывают мазь. - У вас сегодня днем осмотр. Я провожу вас, - отвечает она и равномерно черкает в планшете. Я не выдерживаю: - Да сделайте хотя бы вид, что вам не все равно! И ее поведение преображается. Теперь эта женщина - само воплощенное участие. Она взбивает подушки, ставит на тумбу стакан с водой и бормочет что-то ободрительное. Мне до ужаса неловко. И противно. Ее жалость надуманная, ненастоящая, мерзкая. Словно из-под палки. Вот же странно. Я не вижу доктора, но слышу вежливое удивление в его голосе. Он не знает, что со мной. Говорит что-то о кратковременных эффектах, а напоследок - что скоро снимут повязки. Говорит, что кожа в лучшем состоянии, чем можно было ожидать. Лицо, скорее всего, восстановится полностью, волосы, наверное, тоже. Но вот остальное тело - только оперировать. Впрочем, всегда же есть шарфы и перчатки, да, девочка? Утешающие, приторные интонации. Меня под руку отводят обратно в палату. Кажется, я начинаю понимать. Тело до сих пор болит, потому что мне хочется, чтобы оно болело. Если буду испытывать боль - буду несчастна, если буду несчастна - начну себя жалеть, если начну жалеть - найдутся жалостливые сочувствующие, которые будут делать это за меня. Я чертова мелкая эгоистка. Я просто хочу внимания. Ненавижу себя. Вечером снова приходит медсестра. Ее квохтание в сочетании с бесконечным бормотанием с соседней кровати действуют на нервы, и я прошу: - Пожалуйста, замолчите. Она смолкает. И больше не произносит ни слова. Темно, и только голос соседки бодро журчит о седьмой серии второго сезона. Кажется, она уже о другом сериале. Я не знаю. Ничего уже не знаю. Утром моей радости нет предела. Я снова вижу. Правда, теперь потеряла свою чувствительность кожа, но мне так даже проще - не чувствую боли, когда снимают бинты. И вообще не чувствую боли. Не чувствую, как поднимаю руку или шевелю ногой, но это не так страшно, как вчерашняя слепота. Мне советуют лежать. Конечно, лежать. Я уже сто лет нормально не умывалась - одни влажные салфетки да полотенце. И утка тоже осточертела. Нет уж, теперь я самостоятельно дойду до туалета. Пока они опрашивают соседку, я ощупываю пальцами лицо. Вот сейчас обидно, что я ничего не чувствую. Я вижу свои руки - бугристые, покрытые ветвящимся узором ожога, - но не понимаю, что у меня с лицом. Оба глаза видят, но что со всем остальным? Размышляя об этом, я бреду в туалет. Вижу, как редкие старушки, шастающие в гости по палатам, шарахаются прочь и едва удерживаются от того, чтобы перекреститься. Меня посещает дурное предчувствие. ...Лучше бы я этого не видела. Что-то странное, непохожее на человека, смотрело на меня из зеркала. Красные, затекшие глаза. Выбритая голова с пробивающимся клочьями рыжим пушком. Набухшие губы. Но страшнее всего кожа: она покрыта затейливым, похожим на морозные узоры, выпуклым ожогом - красным, фиолетовым, синим, ветвящимся по лицу, по рукам, по спине, по груди... Почему я вышла в ту ночь под дождь? Почему ко мне никто не пришел, не позвонил, не спросил - до сих пор? Чем я заслужила этот кошмар? Мои пальцы, сжимающие изо всех сил раковину, стали белее эмали. Я буравила взглядом то единственное, что не изменилось на моем лице - серые, словно гранит, глаза. - Вспоминай же, дура рыжая, вспоминай! Я приказываю тебе - вспомни! По краям поля зрения пляшут звезды, а свет от лампочки медленно меняет свой цвет из бледно-розового в синий, в зеленый, в желтый, снова в розовый. Мир наполняется яркими разноцветными огоньками, пляшущими вокруг. На поверхностях вещей проявляются тончайшие, переливающиеся радугой нити, сплетающиеся в замысловатую систему, по которой бегут огоньки. Руки обратились во что-то до волнительного пугающее, похожее на ветви дерева с щупальцами осьминога вместо листьев, покрытое чешуей, меняющей окрас, словно мозаика в калейдоскопе. Стена передо мной колышется волнами, то прогибаясь, то выпячиваясь вперед. Отражение в зеркале стало одной большой спиралью, поглотившей моё лицо, стены, потолок, и лишь нити все так же ярко выделялись на всем вокруг. Огоньки сбегаются по ним к центру спирали, я, не дыша, слежу за ними. Когда они собираются вместе, меня ослепляет яркая вспышка - и мир погружается во мрак. Я вспомнила. Я все вспомнила. Я уехала поступать в институт в другом городе. В моем родном не было возможности поступить на нужную специальность. Родители одобрили - правильнее сказать, облегченно согласились. Во всяком случае, у них же ещё оставалась старшая дочь, чуть менее умная, зато перспективная в плане продолжения рода. Она собиралась замуж в этом году. Я редко звонила домой - не очень-то и хотелось, телефонное общение никогда не было моим коньком. Да и о чем со мной общаться? Все было неизменно из семестра в семестр: да, с отличием закрыла сессию; да, послала деньги бабушке; нет, парня не нашла; нет, я не собираюсь никого приглашать на день рождения. Мне некого. Я не "вливаюсь в коллектив". В тот роковой день я возвращалась в общежитие после рабочей практики. По прогнозу был обещан небольшой дождь, но если это "небольшой", то я - звезда эстрады. Хлынуло так, что я с трудом передвигала ноги, а молнии сверкали вокруг настолько ярко, словно прожекторы. И одна из них попала в меня. Как глупо. Я не помню, как попала обратно в палату. В голове гуляет - смех сквозь слезы! - лишь содержание восьмого сезона, отдававшееся эхом по просторной палате. Засыпая тем вечером, я хотела одного - не просыпаться. Пусть все закончится как можно скорее. Так и сказала себе перед сном - я уже убедилась, насколько мощной может быть сила, пробудившаяся в моем голосе. И конец наступил. Я не проснулась утром. Если говорить точнее, не проснулось что-то в моем теле. Я вынырнула в абсолютное бесчувствие. Мои глаза не видели, уши не слышали, а из горла вырывался только воздух. Очень скоро угасло ощущение вкуса во рту. Спустя какой-то час я потеряла осознание своих конечностей. От меня остались только мысли, запертые в темноте. Это было мучением, пыткой, адом. Я никогда не испытывала ничего подобного - и не хотела, чтобы кто-то прошел через это. Я плыла в гулкой бездне, без голоса и слуха, обреченная кричать и не слышать этого. Мои ожоги пожирали меня, становились все больше, словно хотели поглотить всё моё существо в себе. Я молила о смирении, об освобождении от этого, о смерти - но все без толку. И в какой-то момент я взмолилась о жизни. Если я не могу обрести покой - то пусть, я буду жить, и неважно, в каком теле. Внезапно луч света стрелой пронзил темноту вокруг, и я вновь увидела перед собой ту женщину, что сгорала на костре в моих снах. Сейчас она была величественна - и свободна. Она протянула ко мне руку, словно сотканную из солнечных лучей, а я всем существом устремилась к ней. Женщина коснулась меня, и это касание вмиг перенесло нас из глубин ада в мир света, чистоты и красочных огоньков, каждый из которых возвращал мне по отобранному чувству. Я ждала тебя, дочь моя; хоть и третьей, Гаммой, откликнулась ты. Я говорю тебе: ты - Доминанта, и главенствовать будешь над братьями своими и сестрами, и дам тебе память и знания мои: и что видела я, увидишь ты, и что делала я, сможешь творить ты. В ответ прошу лишь исполнить наказ мой: отыщи детей моих, которые жизнь нашли в моей смерти, и сотвори для них обитель, где смогли бы они отыскать приют и покой. Не бойся, ибо семижды семьюдесятью глазами я буду следить за тобой. Вспомнив всё, я забыла лишь одно - свое имя. Да и нужно ли оно мне теперь? Но новое я принять не могу: как можно быть Доминантой, не имея тех, кого возглавлять? Я буду Гаммой. Убедить людей вокруг в этом не составит проблемы - в этом мне помогут голос и взгляд. Пусть прежняя я, расставшаяся со своим нормальным, привычным для всех телом, таким важным для ее "близких", исчезнет из этого мира. Я стану Гаммой. Отныне и навсегда.