Огонёк

Базарная площадь под вечер казалась вымершей. В деревнях у торгового тракта на ночь всегда запирают окна и ворота от лихих прохожих, и теперь во всех домах были захлопнуты тяжелые ставни. Мастерские тоже выглядели безжизненно: угасло пламя в кузнечных горнах, разошлись по домам и трактирам усталые мастера. Дети, которые наверняка играли в проулках днем, теперь, должно быть, уже выпили молока и расползлись спать, где — по резным деревянным кроватям, где — по наваленным в углах кучам тряпья… Припозднившийся путник миновал последний перекресток и выехал к площади. Копыта его пони глухо стучали по брусчатке — редкости для деревень, но здесь неподалеку жили гномы, и не было недостатка ни в дешевом камне, ни в мастерах. На дороге, напротив трактира, пошевелилось пьяное тело. Всадник перегнулся с седла: — Не повезло тебе, друг? Пьянчуга поднял голову, с трудом свел взгляд расползающихся глаз на темной фигуре в плаще и капюшоне. — Катись, гном, — проворчал он. — Много вас тут нынче… Всадник вздрогнул и огляделся: — Это где же нас много? Он чуть натянул поводья, и пони переступил, взмахнув пышным хвостом. Пьяница бочком попытался отползти: — Да хоть эти ж двое, — язык у него еле ворочался. — Только что ж были… — Какие двое? — всерьез встревожился всадник. Отбросил капюшон на плечи для лучшего обзора — под луной заблестели светлые волосы, убранные в косы на висках, ухоженная борода в дорогих бусинах. Он снова осмотрелся, потом наклонился к пьянчуге: — Покажешь, где эти двое — я тебя отблагодарю. Щедро. — Щедро… Гномьей сталью в брюхо, как год назад моего же кума на тракте. Все вы из одной же шайки… — Я охочусь на ту шайку, — ровным голосом ответил всадник, не переставая оглядывать площадь. — А! — пьянчуга поднялся на четвереньки, покачался некоторое время, ухватил за ногу едва не шарахнувшегося пони. — Стой… Стой, коняшка. Всадник протянул ему руку, не сходя с седла: — Так какие двое? — Ваших двое, — пробубнил пьяница, уцепившись за руку и стараясь не упасть обратно. — Гномов. — Ладно, вижу, ты так глаза залил, что с тобой уже не договоришься, — с досадой сказал всадник и тронул было пони. Пьяный зашатался и сгреб его за колено, чтобы устоять: — Слушай… Я слышал, они кого-то ждали… Я там лежал, вон, в том проулке-то… Почитай, рядом стояли. — Как они выглядели? — Да кто ж вас разберет? — удивился пьяница. — Гномы. — Как выгляжу я? — нетерпеливо перебил его всадник. — Гном. Всадник с досадой сплюнул и разобрал поводья. — Эй, ты мне должен, — гнусаво заныл пьяница. — Я ж тебя предупредил. — Что я тебе должен? О чем ты предупредил? — Эй, гном, — вдруг прозвучало совсем рядом, из проулка возле трактира. — Потолкуй лучше с нами. Рука всадника метнулась к голенищу, но в лунном свете блеснуло ложе арбалета — всадник замер. — Не дуркуй, гном, — приказали ему из темноты. — Пойдем, поговорим. И не ори, пристрелю сразу. Покорно разворачивая пони, он неприметно сунул в руки пьяницы плотный кошель: — Деньги твои. Письмо передай. Голос его на этих словах дрогнул. Пьяный вцепился в кошель, ошалело глянул на всадника и, казалось, даже чуть протрезвел. По крайней мере, остался стоять, покачиваясь и сдвинув брови в размышлении, когда всадник двинулся в сторону проулка. Арбалетчик следовал за пони, держась чуть позади и хоронясь в тени домов. В молчании они миновали тихий проулок, торговые лабазы, а потом и околицу деревни. Когда направились к лесу, всадник покрепче подобрал поводья, напряженно глядя вперед. — Не дуркуй, гном, — еще раз предупредил арбалетчик. — Я успею. — Когда-то ты знал мое имя, — небрежно сказал всадник на кхуздуле. — Неужели память ослабла? Арбалетчик промолчал. Пони вдруг втянул ноздрями сырой ночной воздух и заржал. С опушки откликнулись в три голоса его сородичи. — Целым отрядом на меня охотитесь, — хмыкнул всадник. Ответом ему снова было молчание. Оно длилось, пока они не достигли опушки леса, где на маленькой ровной полянке паслись стреноженные пони. Когда всадник приблизился, возле пони обнаружился еще один из детей Махала, при виде всадника сразу скинувший капюшон и плащ. Одет он был очень просто, по-рабочему, разве что серебряные заколки в черных косах да хорошие сапоги могли сказать, что этот мастер не бедствует. — А вот и ты. Выглядишь так себе, — почти весело заметил всадник, поправляя дорогой плащ с меховым воротником. — Что, она рассказала вам о нашей встрече? Тот чуть нахмурился: — Это тебя уже не касается. Слезай и становись. — Убивать будете? Вдвоем на одного, да еще и с арбалетом, — светловолосый всадник оперся на луку седла и издевательски ухмыльнулся. — Правильно, одному тебе и не справиться, я ж тебя в двух боях из трех бил… — Это третий, — ровно откликнулся его противник. — Дважды ты уходил, и люди не могли тебя поймать, а мы и не гонялись. Теперь же… Становись, не бойся, все будет по-честному. У нас обоих есть право драться, но первым буду я. Арбалетчик, видно, присмотревшись по дороге к вооружению всадника, перебросил товарищу топор. Тот поймал его и благодарно кивнул. Оружие их мало подходило к простой одежде, и топор был отличный: с широким лезвием из гномьей стали, по которому вился вытравленный узор, длинным топорищем, окованным металлическими лангетами. И держала его уверенная и привычная рука. — Значит, я убью тебя, — пожал плечами всадник и спрыгнул на землю. — За свои дела ты заслуживаешь смерти. А этому цепному псу все равно от нее ничего не добиться. — Дурак, — спокойно сказал арбалетчик и уселся на траву возле пони, устроив оружие на коленях. — Дураком и помрешь. Светловолосый хмыкнул и отцепил от седла свой топор. Развязал и бросил на седло дорогой плащ, взмахнул оружием, разминая плечо. Покачался на носках, чуточку присел, разводя колени. Выпрямился: — Ну, людской кузнец с чужой наковальней, покажи, на что ты теперь способен! Арбалетчик тяжело вздохнул и аккуратно вынул болт из желобка. Двое закружились по поляне, привычно всматриваясь друг в друга, не спеша сближаться. Путник держал топор внизу, на вид безобидно, но так резко сделал выпад, что черный дернулся, отступая. Путник ухмыльнулся: — Я кое-чему научился… С тех пор. — С тех пор, как живешь подачками? Сталь сверкнула под луной, топорища грохнули друг о друга. Черный откатился в сторону, вскочил. Светловолосый налетел, рубанул от головы, промазал, но сразу отбил тычок топорищем. Подначил: — Ты слабее. Всегда был. — Людские кузни, — выдохнул черный и прыгнул, занося оружие. Путник увернулся, острие лязгнуло вскользь по металлу наплечника. В развороте рубанул вбок не глядя, и сразу — сверху, но черный успел остановить удар. Они кружили, толкаясь, ни один не мог продавить другого. Уже не говорили — рычали и хрипели, наваливаясь всем весом на руки. Лицо к лицу, глаза в глаза… Черный внезапно завалился вбок. Лишившись опоры, путник шагнул вперед, развернулся — и поймал в грудь сокрушительный удар. Лезвие пробило нагрудник с кольчугой, путник замер, и черный, вставая с колена, толкнул его в плечо, выдирая топор. Склонился над упавшим, заглянул в лицо: — Помнишь, что ты сказал мне после Азанулбизара? — Добей, — прохрипел светловолосый. — Добью. Когда отвечу. Ты думал сберечь наши обычаи — ты нарушил их все. Ты лишен имени по закону и праву. По моему слову. — Будь ты проклят… Тебе всегда удавалось… Но удача… — Удача любит смелых, помнишь? Ты плел козни и сеял позор. Но ты ошибся: не будет ни голода, ни позора. Арбалетчик приблизился, поглядел хмуро: — Добей ты его уже. — Будьте вы оба… Умрите бездетными… У меня сын, — выплюнул с кровью умирающий. Черный вытянул из сапога нож. Когда выпрямлялся, глаза его под луной сверкнули холодным блеском. — Ошибаешься. Он у меня. — И… дочь… Там… Нападавшие переглянулись. — Где? — быстро спросил черный. — Скажи, и я… — Пошел ты… Она моя… — Сволочь, — с отвращением сказал арбалетчик. Черный на миг заколебался, будто хотел еще что-то спросить. Путник снова сплюнул кровь, издевательски ухмыльнулся: — О ней… есть кому… позаботиться… По закону… Глаза черного полыхнули гневом, он вонзил нож под светлую бороду и тут же выдернул обратно. Арбалетчик постоял с каменным лицом, потом тронул тело носком сапога: — Я уберу. — Спасибо, — тихо ответил черный и беззвучно осел на землю. — Зацепил… Паскуда… Заметят. — Покажи, — арбалетчик коротко кивнул. — Ерунда. Перевяжем — не заметят. Он принес сумку, начал рвать на полосы рубаху. Пони погибшего бродил неподалеку, задумчиво ощипывая травку. Черный поглядел на него, хмыкнул: — Добрый конек. — Не болтай, — оборвал арбалетчик, закатывая на нем продранную рубаху. — Придержи лучше. — Считай, дешево достался. Мальчишке подарок… — Твоя шкура за пони — дешево? — арбалетчик свернул подушечку из ткани, приложил к ране и туго забинтовал товарища поперек тела. — Ляг, я все сделаю. Черный прилег, морщась от боли в боку. Арбалетчик поймал лошадку убитого, повел к остальным, по дороге сбросив плащ с седла на землю возле трупа. Пока он стреноживал и расседлывал пони, раненый лежал на спине с подложенной под голову рукой. На лице его в лунном свете блестели мокрые дорожки. Вернувшись, арбалетчик швырнул седло и уздечку на землю, опустился на колени рядом с товарищем. Неловко-ласковым движением погладил по плечу: — Плюнь! Дураком жил, дураком помер. Верно ты его приговорил. И после Азанулбизара тоже верно решил. И с парнем ничего не случится. И второго вырастим… Тот хмыкнул: — Второго… Да. Как раз на нас двоих, дурней. — Хорошо будет. Только она будет ждать… — Не будет, — раненый с трудом шевельнулся, охнул от боли. — Ты не знаешь, но он приходил в этот раз, чтобы сказать ей, что женился. А теперь вот оказывается, что и дети… — Сволочь, — с горечью сказал арбалетчик. — Знал бы — убил бы раньше. И помер как! Ни себе, ни другим. Дочь… — он фыркнул и покрутил головой. — Ладно, Махал будет милостив к сироте… — Мы не знаем, где она, — тихо заметил черный. — Проклятье на него, — арбалетчик скрипнул зубами. Потом покачал головой: — Тот пьяный видел нас. Вставай, как сможешь. Надо убираться. Он подвесил к поясу маленькую походную лопату, завернул тело убитого в плащ и поволок в сторону леса. Пони со спутанными ногами неловко прыгали по утоптанной траве, старательно обходя темный след, медленно впитывающийся в землю. *** Фили с визгом выскочил из-за тяжелой двери, налетел вихрем, вскарабкался по дяде, точно по дереву. На его вопли выглянула из комнаты Дис, тотчас поспешила навстречу: — Брат! Добрая весть! — Добрая весть, сестренка. Как ты? — Торин перехватил племянника на одну руку, второй прижал к себе Дис и крепко поцеловал в висок, выше черной косички, стянутой простым шнурком. — Хорошо, — она вывернулась и захлопотала, стягивая с его плеча тяжелую сумку. — Фили, слезь немедленно. — Не, — мотнул золотыми прядками малыш, покрепче вцепившись на всякий случай в меховой воротник. — Мое! — Твое, твое, сокровище ты наше. Ну-ка, держись! — Торин освободил руки, сбросил лямки. — Смотри, не поднимай, Дис, я разберу потом. — А где Двалин? — Пони на конюшню повел. Мы еще прикупили. — Хороший контракт?.. Впрочем, потом расскажешь. Давай мне сюда этого захребетника да ступай в баню, грязен, небось, как смыв рудный. — Дождусь Двалина, чтобы по-честному. Он все по торгу бегал, пока я беседы беседовал. Эля-то поднесешь, хозяйка? — Сейчас, — она мелькнула подолом тяжелой шерстяной юбки, а Торин опустил мальчишку на пол и присел перед ним: — Ну, как мама тут без нас? Фили от важности даже палец к собственному носу приложил: — Хо-ошо. Ле-ала, Оин велел… — Значит, Оин приходил? — Да-а. Ска-ал, хо-ошо. — А ты как? — Плохо, — вдруг сунулся в воротник Торина Фили. — Под-ался… — Победил? — Не-а, — мальчишка отодвинулся и посмотрел в глаза дяди. — Б-атик будет, победю… Вместе. Дис вошла с двумя кружками, накрытыми шапками пены. — Секретничаете? Где Двалин-то? — Здесь, леди Дис, — раздалось позади ворчание, сопровождаемое грохотом каких-то узлов. — Добрая весть, моя леди. — Добрая весть, друг, — Дис протянула ему кружку, и он, поклонившись, принял ее и осушил едва ли не в один глоток. — Жарко было? Баня ждет, — она подмигнула. — И ужин тоже, а табаку вы, наверное, прикупили сами… — Леди Дис, подай еще полотна чистого и иголку, — попросил Двалин. — Ты ранен? — изящные брови гномки взлетели вверх. Двалин показал распоротую мало не до кости широченную ладонь, которую он завернул в плащ, чтобы не заляпать пол кровью. Пояснил: — В подкове камень застрял. Крючок сорвался. — Я сейчас перевяжу, — встревожилась Дис. Торин бросил косой взгляд на руку друга: — Тут шить надо. В бане и промоем, и зашьем, принеси только все. А ты, Двалин, что ж не напомнил мне наделать хороших крючков? Я ж, как всегда, не соберусь, пока кто-нибудь не покалечится. — Торин, — попросила Дис, — будь добр, выкупай Фили заодно. Он уже пятый день не моется, только орет на всю гору… Малыш с надеждой поглядел на дядю, но Торин покачал головой: — Не могу. Прости, устал я. Надеюсь, Фили настолько разумен, что не станет орать, когда нам всем нужен отдых и тишина, чтобы рассказать о поездке и подарить подарки? Но подарки дарят только тем, кто моется… Он подмигнул племяннику. Тот в ответ насупился, отвернулся — и незаметно тоже попробовал подмигнуть, но получилось только часто захлопать густыми ресницами над синими глазами. Дис хотела взять его за руку, он вывернулся и обиженно глянул на дядю: — Я сам. Сам купа-ся. — Ты же весь пол в кухне зальешь, а нам там ужинать, — Дис беспомощно развела руками, и Торин сдался: — Ладно, не веди его в кухню. Только мы сперва попаримся, а уж потом я это сокровище выстираю до блеска! — Сам! То-ин, я сам! — схватил его за руку обрадованный Фили. — Сам простирнешься, ладно, — хохотнул Двалин. — Ну что, узбад, пойдем? Дис принесла им жбан с пивом, смену исподнего и лекарскую сумку. Фили упрямо уселся под дверью, стеречь, пока его позовут «сти-а-ся», и проводил уходящую мать гордым взглядом. В кухне Дис достала с пода мясной пирог, поставила остывать. Подняла крышку чугунка с похлебкой, зачерпнула с самого верху и плеснула в миску. Перемешала остальное, с хитрой улыбкой глядя на ставшее более густым варево. Достала с загнетки кусок лежалого хлеба, уселась у стола. Она глотала похлебку торопливо, косясь на дверь и прислушиваясь, не идут ли мужчины. Бросив пустую миску на столе, смахнула в ладонь хлебные крошки, отправила в рот. Начала вставать — и вдруг оперлась ладонью на стол, тяжело дыша. Положила вторую руку на пояс. — Прости, малыш, — тихо повинилась она. — Нам с тобой еще пирога достанется, но их хоть с дороги не пустой водой накормить, понимаешь? Дис постояла, глядя в никуда, потом принялась собирать миски и ложки. Доставая свежий хлеб, замурлыкала песню, потом оборвала и усмехнулась: — Давно я не пела, малыш… Вот как поняла про тебя, так и не пела… Прости. А все-таки твой отец был неправ, слышишь? Вот и овощи на похлебку есть. И хлеб уже давно без опилок… Он был неправ. И все-таки интересно, какие у тебя будут глаза, малыш? У Фили синие, в нашу породу, а у тебя, может, будут карие… Кили, — вдруг решила она и положила руку на пояс. — Слышишь, малыш? Я придумала! Тебя зовут Кили! — прислушалась к себе и заулыбалась. — Притих? Примеряешь имя? Она выбрала самое маленькое полешко в дровяной корзине, пошуровала в печке кочергой и уселась на выскобленный пол, завороженно глядя на языки пламени. Снова запела, теперь уже погромче. Песня эта, про дорогу в Синие горы, была сложена Торином еще до рождения Фили, который теперь насторожил уши в коридоре и стал тихонько подтягивать. Чисто вывести второй голос у него получалось не всегда, но он радостно улыбался. В бане Двалин неловко завязал узелок раненой рукой и сполоснул иглу в кипятке: — Сойдет. Замотаю — и надевай рубаху. С мальчишкой я разберусь. Торин разжал зубы, вынул изо рта кожаный ремень и сплюнул: — Что, так плохо выгляжу? — Аж позеленел. Не то что Дис, Фили догадается. Посиди и отдышись. Эй, не наклоняйся, дай помогу! — Да пошел ты, сам знаешь куда… Подставляй свою лапу, теперь моя очередь. Да… Спасибо за выдумку. *** — Деда, а деда! А отец далеко уехал? — Далеко, Наис. За много недель пути от нас есть Великая река, за ней Мглистые горы… — Это где одно из разоренных королевств, да? — Правильно. — Деда, а деда, — капризно протянула Наис, пытаясь ухватить старого кхузда за седую бороду. — А отец скоро вернется? — Не знаю, Наис. Не знаю. Спи! — Деда! А расскажи сказку! — Какую сказку тебе, огонек мой кареглазый? — Страшную! — Наис округлила глазищи. — Про дракона! — Про дракона? Что ж, можно и про дракона, хоть и не к ночи его поминать… Не так далеко от Железных холмов… — Деда! Отец не так начинал! Давным-давно… — Не так уж и давно, — хмыкнул дед, но покорно начал заново: — Давным-давно… Звякнул железный колокольчик у входа. Наис опередила хромавшего после Азанулбизара деда. Топоча босыми пятками по каменному полу, она пролетела к двери и распахнула ее: — Отец! Но за дверью стоял всего лишь один из вестников узбада Даина. Наис поприветствовала его вежливым поклоном и надула губы, когда он едва не засмеялся. Дед медленно подошел и принял из рук вестника странно затасканный треугольничек письма, на котором едва угадывалась отцовская печатка. Наис заверещала от восторга, и вестник, еще раз глянув на нее с улыбкой, ушел. Дед закрыл дверь и уже собрался раскрыть письмо, когда из него вдруг выскользнул клочок бумаги, такой же мятый и покрытый сальными пятнами, как и само письмо. На бумаге было криво нацарапано несколько слов. Наис немного умела читать и вытянула шею, пытаясь из-под руки деда разобрать незнакомый почерк. Но дед вздрогнул и торопливо убрал бумажку. Наис хотела возмутиться, зябко приплясывая на стынущих от каменного пола ногах, но он медленно наклонился и поднял ее на руки: — Надо спать, Наис… Не выйдет у меня сегодня тебе сказка… — Что случилось, деда? — Ничего, мой огонек, ничего. У нас с тобой ничего не случилось и не случится, будь Махал милостив. Только мы с тобой и остались, моя Наис… Наис ничего не поняла, но на всякий случай не стала спорить, когда дед, думая о чем-то своем, уложил ее обратно в кровать. Глядя при свете ночной лампадки в его угрюмое лицо, она вспомнила о важном деле: — Деда… Ты научишь меня драться? — Зачем, Наис? — старый кхузд невесело улыбнулся. Наис долго молчала, потом все-таки не утерпела и пожаловалась: — Дразнятся. Белобрысой подземной рыбой обзывают… — А ты не дразнишься? Обиженная Наис отвернулась к стенке. Но дед только тяжело вздохнул, и когда она, соскучившись дуться, повернулась обратно, он сидел и смотрел на нее таким печальным взглядом, что ей стало страшно. Наверное, он узнал что-то очень нехорошее… — Деда… К нам дракон летит, да? Он вздрогнул: — Типун тебе на язык, негодница, дракона к ночи поминать! Спи давай! Наис притихла, еще больше напугавшись: дед так редко ругал ее! — Деда… — позвала тихонько. — А когда отец приедет? — Никогда, — слово упало тяжело, как дедова кирка — на рудный камень. — Взялся твой отец за старое. И расплатился, похоже, самой дорогой ценой, будь Махал к нему милостив… Но ты спи, мой огонек. Уж я-то тебя не оставлю. Никогда! Наис крепко прижала к себе деревянного пони и хлюпко потянула носом. Это слово она знала… Сначала мама, потом бабушка, а теперь вот… Отца Наис видела редко, но помнила, как он сажал ее на колени, дарил подарки и рассказывал сказки. А еще — как он ругался с дедом, все поминая какого-то узбада Торина. Больше этого не будет, а дед все равно сердится. Наверное, виноват во всем тот самый неизвестный узбад… Когда она вырастет, то обязательно его разыщет и спросит, что они не поделили с отцом. Потому что дед всегда отказывался ей рассказать, а больше теперь спросить не у кого…