Огонёк

— Кили! Кили, вставай, зорьку проспим! — М-м-м, — послышалась возня из-под одеяла, спешно натягиваемого на голову. — Да проснись же, засоня! Луна заходит, подымайся! — Еще чуток, брат… — Па-а-адъем!!! Из-под одеяла высунулась лохматая голова с круглыми спросонок карими глазищами: — Чего орешь? После увесистого шлепка Кили все-таки выбрался из постели. Спешно натянул рубаху и зашипел, когда Фили показал ему гребень: чужие прикосновения к волосам младший принц ненавидел до дрожи. Выхватил гребешок из рук Фили: — Мы на охоту или на прием? — Думать вперед надо! Если опоздаем, придется сразу к Балину, когда причесываться-то? — Вперед… думать… — ворчал Кили, безжалостно раздирая спутанные волосы. — Говоришь как Торин. — Спасибо, ты мне польстил, — очень серьезно ответил не любивший намеков на свое положение Фили. — А ты спросонок зол, как гоблин, и соображаешь, как тролль. Пошли, пока все утки не разлетелись. Они обожали тайком покидать пещеры, когда звезды еще синели в небе, и под ногами похрустывал ночной ледок на лужах. Обожали добираться до камышей на берегу, черпая воду в сапоги и лязгая зубами. И сидеть тихо-тихо, ожидая далекого и жалобного посвиста утиных крыльев, чтобы чувствовать уже не холод, а разгорающийся азарт… Отъевшиеся за лето стаи давно покинули свои северные жилища. По утрам они набивались на маленькое озеро, разгоняли туман плеском разноцветных крыльев, крякали, гомонили и шныряли в камышах. Людей на озере почти никогда не бывало: в лесу вокруг него водились змеи, в сене с заболоченного луга попадались ядовитые хвощи, темная вода пугала густыми осенними туманами среди корявых деревьев. Заросший мхом лес тянулся от самых склонов Синих гор, и окрестные деревни по молчаливому уговору отдали эти незавидные угодья маленькой общине переселенцев кхазад. Но для веселого табунка неприхотливых крутобоких пони вполне хватало и простора, и травы с болотистого луга и горных склонов. Бурое озерцо по весне щедро угощало подгорный народ подмороженной прошлогодней клюквой, летом – сочно-рыжей морошкой, а по осени – и жирными пролетными утками, которые привыкли чувствовать себя на этом клочке воды в полной безопасности. Кили положил стрелу на тетиву. Фили пристроил под рукой метательный нож: авось, повезет, и какая-нибудь крякушка окажется достаточно близко, чтобы суметь ее добыть. Когда они возвращались домой бегом, чтобы согреться после ныряния в ледяную воду за убитыми утками, Кили вдруг осенило, что он забыл важную вещь. Не прекращая ровной волчьей трусцы, младший принц обратился к брату: — У тебя ж сегодня праздник, а? — Ну да. Мы ж утятину к столу… — Вот я болван! — выдохнул Кили. — И не поздравил… Прости… — К обеду бы вспомнил. Когда проснулся… — Будешь узбадом. Поздравляю, наследник, — фыркнул Кили. — Передохнем, может? — Нет, опаздываем, — Фили сосредоточенно зарысил дальше, заметно помрачнев. Уже перед самыми пещерами он коротко обронил: — Какой из меня узбад… Кили все-таки остановился, серьезно посмотрел на старшего брата, который тоже встал, опираясь руками на колени. — Хороший, куда ты денешься. Побежали, а то, правда, опоздаем. С матерью они столкнулись в дверях кухни. — Вот, — Кили с гордостью сбросил с плеча перевязанных за лапки птиц. — К ужину! Фили молча подставил щеку для поцелуя: до светлой макушки сына Дис давно не дотягивалась. — Хороши у нас охотники, — не забыла восхититься она. — Жирные какие утки, запечем — все руки до локтей оближут. Отнеси на кухню, сынок, да не задерживайся: вас, кажется, Балин ждет. Кили сверкнул озорными глазами и испарился. Дис помолчала, разглядывая старшего. — Ну что, Фили? Не рад? Светлые юношеские косы метнулись по плечам. — Нет, мама. Боюсь… — Я еще помню, как Торину меч вручали, — улыбнулась затаенно Дис, поправила черные косы, с самого утра уложенные в затейливую парадную прическу. — Тоже боялся. Ты справишься, Фили! Держи голову высоко, неси свою долю с честью. Торин на тебя надеется. — Ох, мама, — Фили нагнулся, сунулся ей в плечо лбом. — Торин герой и воин… А я кто? — А ты его наследник, — строго сказала она и крепко шлепнула Фили пониже спины. — Соберись! — Ма-ама! — Пока еще можно, — Дис рассмеялась. — Вот вручат тебе сегодня оружие, — и будет уже нельзя… Хотя все равно можно! — А ты видела оружие? — с мальчишеским любопытством спросил Фили. — Торин делал, да? Дис не ответила. Загадочно подмигнула и ушла в кухню, погладив сына на прощание по щеке. Она-то знала, что парные узорчатые мечи стоили Торину Махал знает сколько бессонных ночей с юным рисовальщиком Ори, многих часов метаний между горном и чанами с водой, ночных бдений с лупой, закалки, перезакалки, травления… На руках его, кажется, даже ожоги от кислоты остались. Клинки вышли на заглядение — истинно королевский подарок. Но ни Дис, ни Фили не знали, сколько времени Торин спорил с Двалином, доказывая, что один тяжелый меч — более правильное оружие для наследного принца, чем эти полуигрушечные близнятки. Двалин неколебимо стоял на своем: оружие должно быть не парадным, а привычным. А когда к спору подключился бронник Дори, который много лет из каждого обрывка кожи выкраивал все более и более затейливые крепления для ножей и неизменно подгонял их по Фили для пробы, Торин плюнул и сдался. Сказал, что парень и так больше похож на ежа, чем на наследного принца, и один лишний меч ничего не испортит. В кухне гремел хохот: молоденькие служанки гонялись с полотенцами за Кили, норовя вытянуть его по чему попало. Тот верещал и уворачивался, проскакивая между поварами. С разбегу налетел на мать, ойкнул и покаянно опустил голову. — Кили, тебя ждет Балин, — ледяным тоном сказала Дис. — Девушки, уже давно рассвело, а обед работникам еще не готов. Молодежь послушно расползлась по местам, ножи застучали о доски. Через миг кто-то чихнул, и все снова бросили работу, захохотали и замахали руками: по воздуху поплыло целое облако утиного пуха. Дис улыбнулась, радуясь, что теперь и в Синих горах, почти как в Эреборе, на большой общей кухне готовят яства для большого пира, и еще неизвестно, где веселее — за праздничным столом или здесь, за приготовлениями. Девочки, рожденные уже в Синих горах, лущили горох, чистили рыбу и перешучивались между собой. Степенный повар, приглядывавший за порядком, колол их неодобрительными взорами и ласково улыбался, когда на него никто не смотрел. Его немолодая помощница нечаянно бухнула в котел лишнюю щепотку дорогой приправы, огорченно попробовала — и добавила еще. Жизнь налаживалась даже быстрее, чем могли мечтать переселенцы, когда только вырубали жилища в этих пещерах, и Торин, приходя из кузни, не мог есть от усталости, и у Двалина руки были стерты теслом, а у Дис отваливалась спина, ежедневно согнутая над шитьем и стиркой… Леди Дис, хозяйка Синих гор, прошла по кухне, думая о том, кто предрекал когда-то их поселению мрачное будущее: видел бы он его сегодня! Обычно она старалась не думать, как-то живется ему в той, законной семье, но сегодня, когда Фили становился взрослым, ей никак не удавалось прогнать грустные мысли. Когда Торин решил признать ее мальчишек наследниками, она невольно ощутила свою вину перед родными, так дорого заплатившими за ее мимолетную радость: у ее сыновей не было иного отца, а у брата — иной семьи. Дис всегда утешала себя тем, что брат просто не встретил девушку по сердцу: видно, ему, занятому строительством их нового дома, было не до того. А детей он любил, и она радовалась его сияющим глазам, когда мальчишки висли у него на шее, теребили косы и требовали немедленно ответить на тысячу очень важных вопросов. Но когда Торин объявил о назначении сыновей Дис своими наследниками, по Синим горам пополз шепоток, что узбад пожертвовал собой ради сестры… Дис не знала об этих слухах — крутого нрава Торина побаивались. Но она и сама понимала, что брат вполне способен на такой поступок, как понимала и то, что она бы никогда не узнала о нем. И потому изо всех сил старалась помочь Торину хотя бы в повседневных хлопотах. Или вот в приготовлениях к большим праздникам. Дис вспомнила про уток и улыбнулась, думая, что ее мальчики эту заботу определенно разделяют: утятину, запеченную с яблоками, они сами любили куда меньше, чем Торин с Двалином, еще помнившие свои полуголодные странствия по Эриадору. *** Сколько Наис бегала по переходам и пещерам Железных холмов с другими ребятишками, столько она была добровольной лекаркой. Замешивала хлеб с паутиной, чтобы залепить ссадины на коленках, прикладывала холодное лезвие ножа между лопаток приятелей, чтобы унять кровь из разбитых носов. А дома разминала усталые плечи деда, втирала ему в поясницу барсучий жир или выуживала языком из глаз каменные крошки. Ей было еще далеко до девичества, когда они с друзьями, озорничая, забрались в закрытую штольню с ненадежным потолком. Заводила их шалостей, Аск, бывший постарше остальных, отважно направился вглубь, трогая рукой подпорки. Крепь казалась несокрушимой: сложенные из камня столбы и лежаки-бревна… — Гору не удержишь, если она осадку даст, — серьезно пояснил он. — Каждый рудознатец понимает! — Так надежно, вроде, — возразил кто-то из мальчишек, пугливо просовывая голову в штольню. — Если жамкнет, стояки только так хрустнут. А лежаки просто раздавит, — Аск похлопал ладонью по бревну. — Так выходи оттуда! — заволновалась Наис. — Брось, — хмыкнул друг в ответ. — Если гора осадку дает, то шуршит сперва, осыпается… — он насторожился, прислушиваясь. — Вот как сейчас! Дети кхазад знают нрав гор с рождения: всей толпой вышибли доску из загородки, дернули Аска за руки… Но рухнувшая с потолка плита, мало промахнувшись мимо Наис, все-таки задела ее товарища. Когда все прокашлялись, Аск лежал в забытье и тихо стонал… Нога у него была сломана, спине тоже досталось. Наис похлопала его по щекам, пытаясь привести в себя, но кто-то из старших остановил ее: — Ему так хуже будет, когда потащим. Сейчас не больно. Наис сглотнула. Она бережно поддерживала голову Аска, пока мальчишки волокли его на наспех связанных куртках. И едва не расплакалась от облегчения, когда примчавшиеся на шум обвала рудокопы, щедро раздавая подзатыльники сорванцам, забрали мальчишку и переложили на носилки. В доме костоправа Гилфи было много света, а на приступках световых штолен росли в ящиках с землей диковинные кусты. Пахло сухими цветами и еще чем-то резким и незнакомым, а на полках стояли разные склянки и коробки с аккуратными надписями. Почтенный старик сразу положил на нос и рот Аска комок шерсти, пропитанный настоем с тем самым резким запахом, и начал разбирать блестящие инструменты в ларце. Он было погнал детей, но тут прибежала мать Аска, закричала, бросившись к сыну, растянутому на высоком белом столе под яркими лампами… Гилфи начал выпроваживать ее, и Наис улучила минутку, чтобы спрятаться за большущим ведром с тяжелой крышкой, стоящим на тигле, в котором был разведен огонь. Ведро булькало, но ни капельки пара из него не пробивалось. Наис с любопытством попыталась тронуть крышку — и тотчас оказалась ухвачена за ухо крепкой рукой. — Ай! — Ты что тут делаешь? — недовольно спросил почтенный Гилфи. — Обвариться задумала? — Нет, — Наис отчаянно покраснела. — Мне просто стало интересно… Гилфи хмыкнул, погладил ее по макушке: — Приходи в другой раз, нынче у меня нет времени. Видишь, друг-то твой покалечился. — Ему будет больно? — Наис шмыгнула носом. — Может быть, немножко. Но если не помочь, то ему потом будет очень больно. Наис подумала и, решившись, выпалила: — А можно я буду помогать? Почтенный Гилфи усмехнулся в седую бороду: — А не забоишься? Она мотнула головой. — Ну хорошо. Вот тебе склянка с настоем, а вот водяные часы. Каждую минутку добавляй на шерсть капельку настоя, поняла? Тогда ему не будет больно. Да, только сперва подбери волосы да вымой руки, — он указал девочке на умывальник. — Кипяток зачерпни из того ведра да смотри, не обварись! Аск выжил, хоть и не сумел стать рудознатцем: поврежденная спина сделала его немного кособоким, и в штольнях ему приходилось тяжело. Но у плавильных печей знания рудного дела пригодились не меньше, чем в забое, а легкая хромота нисколько не помешала ему вырасти в одного из лучших плавильщиков Железных холмов. Для Наис же началось ученичество у почтенного Гилфи. Он лишился последнего помощника при взрыве на шахте, куда тот отправился проверить, не слишком ли много скопилось ядовитого газа. Вторая пара рук, пусть даже и детских, пришлась старому лекарю очень ко времени. Наис растирала в ступке травы, толкла мел и лепила пилюли. Позже — перемешивала мази и процеживала через тонкую белую ткань травяные отвары и настойки. Потихоньку Гилфи стал доверять ей изготовление навесок порошков и трав. Потом разрешил самой ставить перегонку и мыть пузатые сосуды из прозрачного стекла. Дед подружился с почтенным костоправом и часто хвалил Наис, потому что она стала очень прилежной в чтении книг и письме. Читать приходилось и на кхуздуле, и на Вестроне, а потом и на эльфийском, когда Гилфи стал учить Наис, где в теле находятся какие жилы и какая беда может приключиться от разных ранений. Картинки в книжках были одна страшнее другой, но Наис, уже вошедшая в девичий возраст и попривыкшая потрошить лягушек, читала все очень прилежно. В плавильнях и кузнях частенько приключались разные неприятности, да и орки в те годы обнаглели. Помогая Гилфи, Наис повидала многое. Пришлось узнать, что не так трудно зашить или перевязать рану, как обиходить больного, чтобы долгая неподвижность не сковала тело немощью, чтобы кожа, соприкасающаяся с льняными простынями, не превратилась в изъязвленную рану. Довелось столкнуться и с черной тоской, лишавшей раненых воли к жизни и выздоровлению. Гилфи был с такими порой добродушен, порой резок. Наис так не умела, поэтому просто улыбалась все время, пока находилась у ложа больного. Ко многому старый целитель старался не допускать Наис до времени. Тяжелые роды, боевые раны, последствия неумеренно выпитого эля или отравление ядовитым газом — Гилфи говорил, что боится за нее. Бывало, что у раненых орочьими стрелами в бреду вырывались словечки, не подходящие для слуха юной девушки. Бывало, что вид мучающейся роженицы навеки отвращал девочек от материнства, поселяя страх перед невыносимой болью. И все-таки, как Гилфи ни уберегал Наис, как-то на них бросился с кулаками рудокоп, обезумевший от подземного газа. И на ее глазах старик-костоправ уложил безумца одним ударом деревянной шины по затылку, а потом велел привести его в чувство и дальше поить отварами, как ни в чем не бывало. Очнувшись, этот рудокоп рассказывал Наис, как чудно рудные камни в штольнях блестят на изломе и оставляют багровый след на обожженной плитке белой глины, и глаза у него сияли от воспоминаний… А когда он окончательно поправился, то пришел в дом к деду, чтобы поблагодарить Наис за заботу и извиниться, что так безобразно напугал ее, будучи в беспамятстве. Она к тому времени успела почти совсем забыть про нападение и помнила только его рассказы. Дед тогда сказал Наис, что гордится ею: надо очень любить других, а не себя, чтобы жалеть того, кто хотел причинить тебе зло. Наис запомнила и эти слова. Она уже была совершеннолетней, многие парни, не шутя, заглядывались на светлокосую кареглазую помощницу лекаря. Но среди женщин кхазад есть немало таких, кто выбирает для себя судьбу работницы, а не матери семейства, и Наис частенько отвечала, что женщин куда больше, чем лекарей. Когда она рассказывала об этом дома, сидя в редкие свободные вечера на подлокотнике кресла и расчесывая деду бороду, старый кхузд только смеялся, говоря, что просто ее сердечко еще не заговорило. Но когда Гилфи заглядывал в гости, Наис стала примечать в их беседах с дедом легкую напряженность. Как-то она подслушала через приоткрытую дверь спальни, как дед упрекал учителя, что внучке, видевшей слишком много для такой юной девушки, будет теперь трудно выйти замуж. Наис фыркнула, прыгнула в кровать и натянула одеяло на голову. Ей было совсем не интересно, выйдет ли она когда-нибудь замуж, куда интереснее было получить разрешение от Гилфи хоть на одну самостоятельную операцию… А потом в Железные холмы пришли слухи о надвигающейся войне за Одинокую гору. Среди неясных разговоров деда со старейшинами Наис часто слышала имя синегорского узбада Торина, сына Траина, внука Трора. И каждый раз вспоминала о пропавшем отце. *** В какой момент тот большой совет перешел в пьянку, Двалин теперь вспомнить не смог. Просто увидел, как брат мотает бородой, запутавшись в крючках камзола, а рудокоп Судри украдкой оттирает рукавом с чертежа мясную подливу. Как Фили с Кили подмигивают девушкам и толкают друг друга локтями, и у одного на усах, а у второго — на щеке засыхают следы пены. А потом он увидел арфу в руках Торина — и понял, что дела пропали. За плечом узбада возникла Дис. Беззвучно, как из камня вышла. И узорная туника странно сочеталась с гобеленом на стене, и цепочки в черных косах блестели, как золотые жилки в породе… Она села на скамью, украдкой показав сыновьям крепкий кулак. Мальчишки отвели глаза, переглянулись и снова прыснули. Может, не надо им было наливать? Хотя… Взрослые уже. В такие годы они с Торином рубили орков на пустошах и ковали серпы из дрянного железа. Не только с Торином — вспомнил Двалин и озлился на себя, что вспомнил. Четверо их тогда было. Дис жила с дедом. Говорили — для воспитания леди, а на деле она держала старика от его безумия. Старший Фундинул убрался к какому-то людскому лорду, переписывать древние свитки. Жилось там Балину несладко, но поганец-лорд очень хорошо платил. А они, четверо оторвиголов, бродили по Эриадору, перебивались шальными заказами, до хрипоты торговались на ярмарках и до упаду пили в дешевых трактирах. Конская колбаса была роскошью. Горячая требуха — пределом мечтаний. А вкус того эля он до сих пор с похмелья чувствовал. И зубы, выбитые краем скамейки… Фрерина он тогда собой прикрыл, местный кузнец был размером с тролля. Вспомнил, как вывалились из того трактира, хохоча и отплевываясь. Вспомнил округлившиеся глаза Торина: «Уносим задницы, я такое сделал…» А что «такое» — Двалин не узнал, больно хорошо скамейкой выхватил. Только помнил, как ржали остальные, когда развели костерок в глухом распадке меж холмами… Раз в голове все это — значит, пьян уже в сопли. Балин расстегнулся до пупа — тоже успел нарезаться. Сидел, чесал упитанный живот, толковал что-то Судри и Глоину. Ну да Балин всегда вставал наутро свеж, как заново откован. Фили взялся за кружки, поднялся — повело его в сторону, чуть не упал. Двалин сцапал его за рукав: — Вам хватит. — Ну, мистер Двали-ин, — заныл по-детски Кили и тут же рухнул головой на стол в припадке хохота. У Фили глаза синие, а со спины в юности был вылитый отец. Даже цацки любил не меньше. Все косы в бусах - не иначе как месячный заработок на красоту просаживал. Впрочем, почему бы нет… Ах, ремня бы паршивцам, ведь ему эля подали, а потом и себе плеснули! «Ну и ладно», — сказал через стол синий взгляд Дис. С утра не встанут, плеваться будут, как если б дерьма отпробовали… Но синий взгляд сказал «ладно» — и Двалин согласился. А значит, он сам нажрался в сопли. Песня арфы становилась все затейливее. Торину мальчишки в первую голову подносили, так тоже уже нарезался… Драть паршивцев! Дис подняла тяжелую братнину кружку, отпила. Над верхней губой осталась смешная полоска пены, белая, как Балиновы усы. Она облизнулась — и Двалин еле усидел. Надо было выйти. Башка очугунела, во рту пересохло, и… И даже думать об этом было нельзя. Ее мальчишки: золотой Фили, со всеми своими бусами и ножами, а глаза не ее — Торина. Малой лицом в мать, а глазенки карие… И ластился всегда, как котенок. Отцовскими глазами смотрел с любовью. Сперва совесть поедом ела. Потом привык… — Двалин! — Слушаю, узбад. — Ты помнишь, какого цвета полоска в полу на девятом уровне? — На девятом? В Горе, что ли? — аж протрезвел малость. Хоть от Дис взгляд смог оторвать. Спасибо, Торин… — Не здесь же! Так какого цвета полоска? Полоски всегда были важной штукой. Цветное стекло вплавляли в пол, в облицовку. Свет рудничной лампадки оно отражало ярко, так, чтоб вокруг всем было видно. Беги или ползи, в дыму и угаре, — не заблудишься с яркой ниткой. Скольким те полоски жизнь спасли, когда дракон напал! А Торин забыл цвет? Хотя нарезался узбад, конечно. То-то арфа играла странное: смесь походной с колыбельной. И ведь слушать можно было… Такие песни Торин начинал всегда, когда уже встать не мог. А вот про Гору — это новость. Двалин покопался в памяти: залы, уровни, переходы… — Зеленая. Дис удивилась: — Ты не помнишь, брат? Торин мотнул головой: — Засомневался. Значит, на шестом желтая с зеленым? — Да, — хором подтвердили Дис и Фундинулы. У мальчишек заблестели глаза. Балин осторожно спросил: — Что это ты, узбад? — Ничего, — Торин взялся за пивную кружку. — Забывать начал… Вступил Витр, казначей аж со времен Трора, один из самых старших в Синих горах: — Узбад… Ты о чем думаешь? — О том, что среди нас слишком мало тех, кто еще помнит, — почти без заминки ответил Торин и залпом осушил кружку. Жестом велел Фили принести еще. — Слишком мало для чего? — голос Балина прозвучал очень вкрадчиво. Торин не поддался: — На сколько поколений здесь хватит железа? — На два-три, — Судри переглянулся с Глоином. — Если плавильные печи наладить для отвалов… — То еще на одно, — перебил его Торин. — И это если нас не станет слишком много. — Так! — рука Витра легла на стол тяжелым шлепком, но старик был вправе так говорить с молодым узбадом. — По пиву и говори! Торин рассмеялся. Беззаботно. На взгляд Двалина — слишком. — По пиву и разве что до ветру. О чем сейчас можно говорить, почтенный? Пьяны ведь все. Двалин увидел ужас и восторг. Ужас в глазах Дис. Восторг — в глазах мальчишек. И потому вывалился вслед за Торином из залы, еле пол поймал ногами. Но без труда перехватил узбада в коридоре: тому было еще хуже. — Говори, о чем думаешь. — Под тачку попал, Двалин? — Торин покачнулся, ухватился за стену. — Не видишь?.. — Вижу, что ты в сопли. Что с Горой? — Ничего… Я стал забывать… Хвост тебе в глотку, охранник, проводи до отхожего места! Еще растянусь где-нибудь, некрасиво выйдет… — Слушаю, узбад, — невозмутимо сказал Двалин. — Так что Гора? — Гора стоит, Зверь спит, говорить не о чем. — Но ты же думаешь. — Махал! Двалин, ты никогда не думаешь о Горе? На обратном пути Торина настолько не держали ноги, что Двалин выволок его проветриться. Благо в Синих горах два пролета ступенек — и ты на улице. — Узбад, — догнал их старческий хриплый голос Витра. За спиной казначея мелькнули борода Балина и глаза Кили. Торин выпрямился, подмигнул — пришлось подпереть его незаметно, чтобы не качался. — Что, почтенный? — Верно я понимаю, что ты думаешь о походе к Горе? — Витр не привык к уверткам, он счетовод, а счеты — штука простая и упрямая. — Я думаю о нем через две-три сотни лет, — твердо ответил Торин. — Когда в Синих горах не достанет места. Но те, кто будут жить тогда, не будут помнить Гору, раз уже даже мы начали забывать. Карты. Планы. Надо оставить им хоть это, раз не можем показать саму Гору. Двалин вспомнил, как ляпнул тогда спьяну: «Думаешь, не можем?» — и с какой надеждой на него глянули глазищи Кили… Вспомнил и посмотрел вниз с их корявого укрепа в Главных воротах Горы. На эльфов, будь они прокляты. На людей, будь они неладны, победители твари, неожиданно оказавшейся обидчивой и еще более неожиданно сдохшей. Удалась их вылазка! Хоть плачь, хоть смейся: показали! У них тринадцать воинов. Против двух армий. Всего тринадцать, полурослика можно не считать. Трое совсем мальчишки, пусть он сам при Азанулбизаре был не старше. Испуганный, огорченный Ори. Шалый от их случайного подвига Кили. Серьезный, напряженный Фили: понимает наследник, что на кону, ох, понимает! Как смотреть в глаза Дис, да хоть и в Чертогах, если с ними что-то случится? Торин обернулся, возвращая Кили лук. — Уходят. Пока уходят. Двалин увидел, что руки у него дрожат. Знал, чем рискует! Балин тоже понял, мягко заговорил о чем-то постороннем. Двалин с надеждой глянул в небо: над Вороньей высотой кружили черные тени. Продержаться бы без боя до прихода Даина…