Легенды Наэдара. Блуждающие души

                    Багряные полоски расчертили небо, накрошило первыми звёздами. Ветер неторопливо накрывал их пока ещё пуховыми, но уже тяжелеющими далеко на севере тучами. Там же на горизонте изредка мерцало. Толстые жуки устало жужжали крыльями, падали и засыпали на первом цветке, сомкнувшем бутон. Уже немного холодило и улеглось безмолвие, в котором было слышно, как шелестят листьями деревья, беснуется в союзе с ветром трава и рокочет вдалеке гром.       Точь-в-точь беду предвещает гроза.       В небольшой деревушке, что раскинулась на пересечении двух торговых путей, поселилась тревога. Никто из жителей не помнил, от какого года здесь бурлила жизнь, но знал даже ребёнок — никто в Вёселке не вешал носа и любое горе забывалось с добрым вином. Оттого и название своё имела. И неважно, что от рождения её Вёсенкой назвали, давно ту букву «н» перечеркнули и криво начертали над ней другую.       Прославился и трактир в Вёселке, в котором останавливались торговцы со своими обозами и караванами. Местный трактирщик Валачех хоть и был ещё тем пронырливым малым, но не разбавлял вино водой и не подсовывал тёплый эль. По крайней мере тем, кто ещё соображал. Вёселку любили и охотники из Гильдии, и проезжие, и наёмники, и торговцы… Весёлое место было когда-то…       Вот только на северо-востоке вздымалась непроходимая горная цепь с закутанной в снежную шубу вершиной — Бальмой. Не так давно, всего два-три месяца назад, кто-то видал там живого дракона, и много народу собралось, почуявшего запах золота и наживы, но не все вернулись. Дорога-то на Бальму через болота и Дремучий лес шла, полный нечисти всякой — шишей.       Лесные деревенских не обижали: нимфы мужиков не топили — побалуют бывало, а не топят; Леший детей наперво возвращал, другого кого, на запретную землю ступившего, и поблудит, но и выведет потом. Не возвращал только тех, кто с оружием на него шёл, а те охотники из Гильдии были, не местные, да другие такие же — кто мечом и золотом живёт. Мало ли за амулеты и талисманы из волшебных существ дадут, а вдруг живого шиша поймать, магии лишить? За таких ра-сумары, торговцы восточные, отсыпают золота и драгоценностей по весу нечисти. А там и артефактов сколько добыть можно: и единороги, и грифоны, и просто наяды. Повезёт хоть раз — и до конца жизни можно не знать бед, нежиться в богатстве и славе.       Вот и останавливались, бывало, в деревенском трактире искатели счастья — языком почесать, байки сказать. А как увидели дракона, всей гурьбой собрались. С того времени беда и пошла. Местные мальчишки увязались в поход на дракона, а вернулись едва целы. Ещё и живого шиша приволокли, а там и яйцо драконье отыскалось. Да ненадолго — проворонили. И княжна в окрестностях затерялась — вся округа на дыбы встала. А той что? Ищи ветра в поле. Как поговаривали в Вёселке: «Без бутылки вина не разобраться. А то и двух бутылок!»       До сих пор разобраться пытаются. Вот в углу трактира, забыв об остывшем ужине, толковали-спорили торговец Войтек и колдун Вальтер. У обоих во взгляде горела взаимная ненависть — нет-нет да и устроят драку. Послушать, так всё о княжне, яйце и дриаде у них разговоры. Иной раз трактирный шум перекрикивали, будто и не было вокруг никого, только они одни.       — Княжну наперво выловить нужно! — стоял на своём толстый купец, не из чувства долга, а опасаясь за свою голову. Аракамский правитель поручил ему вернуть сбежавшую дочь, которая, словно угорь, каждый раз выскальзывала из ловушек. А дриада с драконьим яйцом, он считал, вообще принадлежат ему по праву. Он добыл их из Дремучего леса ценой десятков жизней. Не без помощи колдуна, конечно, но последний купца обманул, поэтому и компенсацию Войтек требовал. Дриада клеймённый, далеко не уйдёт, а княжна девка резвая.       — Твоя княжна, ты и лови! — отрезал Вальтер. — А мне яйцо вернуть господину нужно, дриаду, наложник он его.       — Это моё яйцо! И мой дриада!       — Где ж это твоё?..       И спорят-спорят. И до того увлеклись, что не обращали внимания на то, как многие из ими нанятых воинов валились на пол. Впрочем, не они одни ничего не замечали — уж слишком много народу непонятного околачивалось в последнее время в «Сивом мерине», местном трактире. Только жена хозяина, Валачеха, то и дело ругалась на ополоумевшего мужа, кружки с элем отнимала и на кухню уводила. Будто шиши попутали мужика. Наёмники валились под стол не просто спьяну, они уже потом никогда не вставали и вскоре оказывались в канавах. А Валачех и бровью не поведёт, всё услужливо подсыпает крысиной отравы в кружки и стаканы чужеземцам да счастливо кланяется постояльцам, особенно одному, чьё лицо постоянно прячется под тёмным капюшоном. Только изредка можно было заметить в тени улыбку, но эта улыбка не предвещала никому добра.        Вмиг всё переворошилось в деревне, и откуда спасения ждать, вёселчане не ведали. Прежней беззаботной жизни как не бывало. Женщины при встрече с чужаками отплёвывались, мужики провожали подозрительным взглядом. Любопытных детей не выпускали из изб.       В одной хате неусыпно горела свеча. У двери столпились плакальщицы, но на порог их не пускали. К ним вышла сухощавая жена сапожника, всё так же покачала головой. Не прошло и мгновения, как следом одичавшей волчицей выскочила убитая горем простоволосая и растрёпанная мать, не раздумывая огрела метлой первую попавшуюся плакальщицу, тут же кинулась на вторую. Бабки с криками разбежались, забранились, как подальше отошли. А сапожникова жена поспешила товарку усмирить, увела обратно в дом.       — Ой, чо деется-то… по миру пойдём, — сетовала одна из бабок, уже спроваженная женой лекаря ранее и усевшаяся на лавку в соседнем дворе. Негоже покойника в доме держать, все знают. То сын был лекарский. Наёмники гнали его вместе с сыном сапожника до самого Леса. Там отец и нашёл его, мёртвого, терновыми ветками пронзённого.       — Совсем дурная стала, — лузгая семечки, поддержала хозяйка лавочки и прилегающего к ней дома.       — Да как тут не стать-то? — отозвалась бабка. — Она ведь его ждала изо дня в день, глаз не смыкала. Как за молоком пойдёт, так всё справлялась, не объявлялся ль, всё верила, что за счастьем ушёл. Как знала, что нечай яму с ентим якшаться, — кивок в сторону сапожникова дома. — Непутёвый он у нех. Всё куда лез без устали, одни неприятности с ём… А как она обрадовалась-то, его увидючи. А он уж лихорадил. Не пускала никуда, да каб в сарай-от не заперли, и не пустила бы!.. Как сарай-от отворили, метнулась немедля, за околицу метнулась, а яго уж несут. Мёртвого несут. Не уберегла. Один он у ей был ведь.       — А чё ж эт один-от?       — Дык резали её. Лекарь, муж ейный, и резал. Сама б не разрешилась. Я ей повитухой была… Ой, как она его берегла. Пылиночки сдувала. Все хвори выхаживала, ни на минуту не отходила… За смертию сбежал ведь. Ой, батюшки, как ж это всё так обернулось-от? Горя ведь не знали, а что теперь? Да енти ещё тут ходють, окаянные! — бабка проводила сердитым взглядом шатко протащившегося мимо южанина. — Тьфу, глаза б мои не видели. Ой, по миру пойдём…       Бабка замолчала, сетуя за судьбу деревни и в дань памяти и мальчишке, когда-то своим присутствием украшавшем их двор. Все видели в нём будущего лекаря на замену старому, когда век подойдёт. Нет уж больше у лекаря сына — и наследника нет.       — А что Илбрин-то? — справилась собеседница о сапожниковом сыне.       — Илбрин-то? — старуха помолчала мгновение, будто вспоминала, кто носил это имя. — А нет его. Сгинул. А можеть, и Лес его пожрал, да и поделом ему!       Бабки посмотрели в сторону тёмных чащ у подножия гор, поёжились на холодном ветру и поскорее разбежались по хатам и семьям.       Лес Илбрина не пожрал. В ужасе той бойни ему хватило ума не ступать на земли сомнительного укрытия. Бойни… Жуткие картинки недавней стычки до сих пор стояли перед глазами.       Тело била крупная дрожь, хотя они бежали ещё долго по полям, потом по опушке Леса, едва не свернули в топи болотные. Сознание отказывалось верить, что Пшемисл мёртв, что Илбрин его больше никогда не увидит, никогда с ним не поспорит, они не посмеются вместе, не порыбачат. Взгляд упал на зажатый в руке окровавленный кинжал — Пшемисл больше никогда не скажет ему, где он прав, а где нет…       Шиши отпугнули, сбили погоню, а ночь, несмотря на то что была холодной, укрыла их плащами-невидимками. Только звуки не могла подавить: за спиной всхлипывала Леслава. Она не успокаивалась уже несколько часов. Илбрин не останавливался, тащил её — да с такой силой, что, наверное, руку вывихнул. Был бы здесь Пшемисл, давно бы устроил привал и успокоил. Ещё и на самого Илбрина накричал, что неповадно так с девушкой, не говоря уже о княжне, обращаться. Может, хоть немного отдохнуть дать? Погони ведь не видать, вроде оторвались?       Как бы поступил на его месте Пшемисл?       Какая разница! Мёртвое тело друга они бросили там — на расправу наёмникам. Леслава прижималась к нему, пыталась перевязать рану, оторвав край платья, зажимала кровь руками, пока Илбрин, оглядываясь на них, отмахивался кинжалом. А потом наёмники заставили отступить, Леславу пришлось тащить за руку. Ветки тёрна и вовсе отрезали им путь к деревне. Оставаться там было опасно. Они рисковали либо разделить участь друга, либо, к напрасной смерти Пшемисла, сдаться на волю наёмников. Тогда княжна угодила бы в лапы Наримену, а он, Илбрин, кормил бы своей кровью землю там, где в него вонзили меч.       Илбрин замедлил бег, и Леслава едва не споткнулась об него, уткнулась лицом между лопаток и тотчас же отпрянула. Лицо княжна не поднимала, грязные короткие волосы растрепались и скрывали глаза. Лишь подбородок и кончик носа блестели от слёз и пота.       Не выпуская руку всхлипывающей княжны, Илбрин заозирался и осторожно вышел к небольшой поляне с поваленным бревном. Сел на него, села и Леслава. Они молчали, зябко ёжась от ночного холода. Плечи княжны дрожали, всхлипы стали громче и жалобнее.       Он тоже готов был разрыдаться.       Но он должен сохранять мужество. Оставаться сильным и рассудительным. Ради Леславы. Ради девушки, которую он всю дорогу мысленно клялся перед памятью о друге защищать.       Оберегать и поддерживать во всём…       Выпустив кинжал и развернувшись на бревне, на котором они сидели, Илбрин придвинулся к подруге. Осторожно тронул её за плечо и потянул к себе. Леслава на мгновение умолкла, поддалась. Стараясь не выдавать собственного озноба, Илбрин заключил княжну в объятия, прижал покрепче. Девчонку это не успокоило, наоборот, уткнувшись в дружеское плечо, она разрыдалась ещё сильнее. Но Илбрин всем телом чувствовал, что сейчас ей намного легче.       А ещё стало теплее.       Они сидели так какое-то время. Плечо давно намокло, но Илбрин не отпускал, позволяя Леславе полностью выплакаться. Постепенно всхлипы стали затихать. Скоро стихли совсем, но щеки от друга княжна так и не отняла. Илбрину показалось, что заснула или потеряла сознание — хватка девчонки ослабла.       — Куда мы теперь? — вдруг выдохнула Леслава чуть слышно.       Илбрин не сразу ответил. Растерялся.       — Подальше от Вёселки и от этой армии. Наверное, на Запад… По дороге можно в Гильдии охотников затеряться. Одежду тебе раздобыть, оружие.       На какое-то время между ними снова повисла тишина. Поднимать голову от дружеского плеча Леславе совсем не хотелось. Болело всё тело, и она чувствовала страшную усталость. Хотелось побыть слабой ещё немного. Тепло Илбрина и его сердцебиение успокаивали, ощущение его присутствия заполняло мучительную пустоту внутри.       Едва Илбрин сказал о Гильдии, взгляд княжны упёрся в мелкие огоньки вдали — отдалённую ото всех населённых пунктов башню, где обучались охотники на нечисть. На тварей, одна из которых убила Пшемисла.       — Я хочу стать охотницей, — тихо проговорила Леслава, шмыгнула носом.       — Что? — Илбрин её услышал, но не ожидал такого и переспросил невольно.       — Хочу стать охотницей, — терпеливо, или бессильно, повторила Леслава. Девушка выпрямилась, утёрла щёки от остатков слёз и посмотрела на друга покрасневшими, уставшими глазами. — Шема убил демон. Все были правы: эти гады убивают нас — и мы должны защищаться. Шиши и люди никогда не смогут жить в мире. Я хочу защитить как можно больше. Хочу стать охотницей.       Илбрин знал — Пшемисл бы не одобрил. Но ему сейчас ничего не хотелось. Его друга нет, осталось только тело на скорбь матери. Он чувствовал себя разбитым, пустым, овощем. Будто умер его брат, частица его самого. Кинжал и любимая девушка — всё, что от него осталось. Даже если убить тысячу демонов, это не вернёт им Пшемисла.       Но им нужна была крыша над головой. В Вёселку не вернуться: так он подведёт Пшемисла, буквально на блюдечке поднеся врагу Леславу. Пшемисл так и не рассказал девчонке о том, кто виноват в этой погоне — а следовательно, и смерти друга, — и Илбрин не хотел повторять предыдущей ошибки, когда бездумно продал княжну Войтеку, от злости или ревности. К кому — он и сам не знал.       В Лес идти так же подобно смерти, да и долго около себя он их терпеть не станет. Оставалась только Гильдия — самый близкий к ним приют. Леслава теперь под его опекой, и Илбрин дал себе твёрдое обещание, что никогда, никому, ни за что её не отдаст. Не только ради Пшемисла, но и ради неё и себя. Никто больше не посмеет её обидеть.       «Дваин…»       «Держись…»       «…слышишь…»       Он вскочил резко, будто кто ударом толкнул. В ушах больно забила кровь, сердце запрыгало где-то в горле. На языке оставалось неясное мерзкое послевкусие. Тающие, но такие режущие сознание голоса ещё лёгкой дымкой опутывали гудящую голову. Хотелось застонать от этой боли и сжать пальцами виски, но ватное тело не слушалось, перед глазами всё плыло. Резкие запахи, щебечущие крики, яркий свет вдруг скопом ворвались в сознание, сливаясь воедино и едва не разорвав голову на кусочки.       — Проснулся наконец? — знакомый голос, пробившийся сквозь всю эту какофонию, заставил оглянуться. Растянутый и пошатнувшийся мир неохотно собрался в единое целое, позволил рассмотреть черноволосого мужчину рядом, с такими же чёрными, обычно насмешливыми глазами. Знакомыми глазами. Демонскими. Одну за другой Алексис закидывал в рот синие спелые ягоды и жевал, гамадриада же чувствовал, как каждая из них отдавалась в теле слабым покалыванием.       — Прекрати их есть!.. — он постарался, чтобы его голос звучал твёрдо, и попытался отнять имущество, но всё тело предало и вместо намеченной цели древесный нимфа растянулся у демона на коленях. Впрочем, не расстроился. Гул и головокружение махом прекратились, подарив желанные тишину и покой.       — Ну извини, ничего другого у тебя «дома» не нашлось, — совсем без сожаления хмыкнул демон и присмотрелся к светлой макушке. Не говорить же только очнувшемуся дриаде, что Алексис впервые ел за четыре дня, потому что не мог отойти от него ни на шаг?.. — Как себя чувствуешь?       — Как пережёванная ягода, — открылся Дваин, совсем разомлев и уже посапывая.       — Отлично, жить будешь, — инферно бесцеремонно схватил гамадриаду за эту самую макушку и под разочарованный стон её хозяина посадил, прислонив к стволу молодого дерева. Но о потерянном тёплом местечке Дваин быстро забыл, как только в поле зрения попал терновый куст.       Ошеломлённый, нимфа протянул руку и тронул один из здоровых отростков на ветвях. Острая игла уколола палец, и Дваин чуть сморщился.       — Откуда шипы? — оставив новоприобретённое убранство, спросил дриада.       — Сам хотел узнать, — не задумавшись, саркастично отозвался Алексис и оценил убранство куста взглядом истинного ценителя. — Какое высокое искусство, хотел бы себе такие.       Дваин покосился на демона таким же колючим взглядом, как шипы на его тёрне. Зачем инферно такие шипы, Дваин не понял, но издевательский тон уловил сразу. С этим ехидным порождением тьмы гамадриада познакомился не так давно, на вершине Бальмы, что возвышалась за Лесом. При первой встрече они готовы были друг друга убить. По крайней мере Алексис точно. Но затем обстоятельства сложились так, что им пришлось терпеть друг друга: похищенное яйцо последнего ледяного дракона объединило и сплотило их. Те дни, проведённые в тесном контакте с ним, полностью изменили представление гамадриады об исчадиях тьмы. Больше двухсот лет Лес учил его, что нет создания опаснее и безжалостнее демона. Возможно, доберись Алексис тогда до него на Бальме, с этим знанием Дваин и покинул бы мир. Но волею судьбы их связало нечто общее. С Алексисом он узнал мир по-новому, открыл для себя больше его граней, пережил настоящее приключение. Когда же Дваин начал испытывать к Алексису большее, он не заметил.       Рута, известная ра-сумар Изенны, втайне суккуб и, похоже, близкая подруга Алексиса, говорила, что и сам Дваин нравится Алексису, но ни по поведению, ни по глазам нимфа не мог этого угадать. Алексис вёл себя как обычно.       Наверное, на лице что-то отразилось — на мгновение Дваин заметил, как демон посерьёзнел, но его тут же отвлёк глухой удар и плеск нектара. Дваин оглянулся и всмотрелся в дерево напротив, в изломанную и обожжённую крону.       — Аархат! — едва распознав в растерявшемся энте старого друга, с радостным воплем рванулся с места Дваин и повис на могучем стволе Аархата, обвив его руками и ногами. — Как же давно не виделись…       Энт в ответ тепло проурчал, ласково похлопал дриаду по затылку рукой-веткой. С другой стороны, подобно Аархату обронив воду, обычно равнодушная и невозмутимая, на брата набросилась Айна, его старшая сестра-наяда.       Весть быстро разнеслось по Лесу, но пришли лишь самые близкие друзья. Что-то мешало прийти всем остальным. Обособленно стояли Леший, старичок-боровичок и старавшийся сохранить достоинство Эльлегил.       От Аархата Дваин узнал, что проспал почти четыре дня и никто уже не надеялся на его выздоровление. Стремительно увядал терновый куст, а сам дриада выглядел так, что стыл в стволе сок: кожа нимфы побелела будто мрамор, по всему телу проступили вены, расчертив голубыми и синими узорами. Он был почти мёртв. Его состояние вызвало панику среди обитателей леса, среди близких — ледяной ужас. Не верили в его смерть только Аархат, Айна и Леший с Эльлегилом.       И Алексис.        В тепле друзей Дваин потерял демона из виду, и стоило о нём упомянуть, как внутри болезненно кольнуло.       — Ушёл, — ровным голосом произнесла наяда, оглядываясь туда, где последний раз видела демона: около тернового куста. — А мне уже всерьёз начало казаться, что для этого демона нет никого на свете дороже тебя…       — Алексис? — оставив нектар, которым его поили, Дваин поднялся с травы и беспокойно заозирался. Его всего захлестнуло необъяснимое чувство страха, что инферно ушёл, не попрощался и больше никогда не вернётся. Но Дваин ещё ощущал его присутствие, хоть и слабо. Алексис был где-то недалеко, в Дремучем лесу, и дриаде невыносимо хотелось сорваться, догнать. Каменное выражение на лице Айны ничуть не изменилось, когда младший брат так и поступил, мгновенно скрывшись в кронах деревьях.       — Или не показалось… — только и проговорила она, посмотрела на искренне ошарашенного Аархата и жестом предложила ещё нектара.       Дваин рвался к вершине самого высокого дерева так, что ветки жалобно хрустели, а ветер бил в лицо и закладывал уши. И резко остановился, едва только заметив в полумраке знакомый силуэт.       На краю болот с заблудшими душами.       Огоньки медленно проплывали мимо, на иссиня-чёрной глади воды танцевали серебристые феи-водомерки. Влажный ветер с лёгким запахом тины гладил кожу. Алексис стоял чуть впереди и не касался ни единой души. Он просто наблюдал. Наблюдал неровное отражение луны в воде, танец фей и бесплотные поиски спасения душ. Наблюдал умиротворяющую тишину, которую Лес всегда стремился сохранить, закрываясь от чужаков. Отстаивая своё.       Гамадриады — дети растительного мира, и, разумеется, каждый из них передвигается бесшумно. Но Алексису не нужно было слышать, чтобы почувствовать рядом Дваина. Несколько капель его крови, по случайности смешавшиеся с кровью древесного нимфы, сплели между ними прочную связь. Не без осложнений.       Алексис чуть повернул голову, давая понять Дваину, что он его заметил и прятаться не имеет смысла. Но гамадриада и не собирался прятаться. В несколько скачков он спустился на траву и сделал пару шагов к демону.       — Хочешь уйти? — голос почти не дрожал, Дваин хорошо держался.        Алексис стоял напротив, без единого намёка на обычную усмешку и сверлил его взглядом.       — Хочу забрать то, что принадлежало раньше Лесу и что Леший отдаёт теперь мне по праву.       Дваин удручённо посмотрел на болота и сотни мерцающих огоньков в зеленоватом тумане. Слова не шли ему на язык. Пришло наконец время расставания.       — Леший сказал, что демонам нет места в Лесу. Демонская кровь отравляет всех. И тебя, и твой тёрн. Ты теперь чужой для Леса. Леший сказал, что ты больше не принадлежишь Лесу, — Алексис внимательно всмотрелся в ошарашенные и ещё полностью не осознавшие синие глаза. — У нас обоих есть выбор. Ты можешь уйти или остаться, а…       Всего лишь мгновение. Слишком быстро он оказался настолько близко, что Дваин не успел сообразить — когда. Когда его сжали крепкие руки и в губы с жадностью впились чужие. Щетина уколола, дыхание сбилось, язык вторгся бесцеремонно. Дриаду опалило давно сдерживаемой жаждой. Дваин в долгу не остался, ответив с той же неистовостью, обхватив ладонями лицо Алексиса. В спину болезненно впилась толстая кора дерева. Рукой демон пробежал вдоль спины, сжал ягодицу.       — Я могу забрать тебя или свою награду, — прерывисто прохрипел он, едва отрываясь от мягких губ гамадриады. — И я выбрал.       — Меня, — не сомневаясь в своих словах, сказал Дваин, прежде чем снова утонуть в жёстком, голодном поцелуе.       Он и сам бы уже не смог остаться в лесу. Лес давил, казался теперь тесным. Последние ниточки, связывающие дриаду с родным домом, оборвались. Но в груди клокотало счастье и опьяняющее чувство свободы. Не колеблясь, нимфа отдавал демону себя всего без остатка. Целовал с той же страстью. Не остановил, когда Алексис сперва прижался к бёдрам пахом, затем пробрался к голой коже под штанами рукой, лаская и возбуждая.       Внутри словно разгорелся настоящий пожар, стало невыносимо дышать и подкашивались ноги. Алексис его придерживал, но постепенно Дваин сползал по стволу, вздрагивая и тихо постанывая от удовольствия демону в ухо.       Только после того, как они оказались на траве и Алексис, едва ли не срывая, избавил их от всей одежды, Дваин понял, как в ней было тесно. В области бёдер болезненно давило, его член набух и окаменел, и первое же прикосновение Алексиса вызвало протяжный стон и наслаждение. Демон ласкал его и практически не позволял вдохнуть, целуя, осторожно нашёл сфинктер между ягодиц и проник внутрь пальцами. Дваин содрогнулся всем телом, но демон лишь крепче прижал его к себе, не останавливаясь, разрабатывая мышцы, периодически смазывая слюной и отвлекая поцелуями. Пока Дваин сам не подался к нему всем телом, потеряв счёт времени, потеряв способность мыслить. Тогда Алексис заменил пальцы другим, тем, что заставило нимфу вскрикнуть и задохнуться горячим воздухом. Демон приостановился, едва касаясь провёл кончиком носа по раскрасневшемуся лицу, легко целуя веснушки, заглянул в синие глаза, сейчас особенно яркие. Боль Алексис перебил удовольствием, протянув языком дорожку вдоль уха. Едва дал привыкнуть, как приступил к медленным, осторожным и полным нежности толчкам. Дваин крепко обхватил инферно за шею, впился пальцами в лопатки, теряя голову, уже не различая граней мира. Стоны и ощущение наполненности постепенно раззадоривали. Алексис верно отгадал, когда боль ушла, постепенно нарастил ритм до необузданного. Его желание стало уже настолько невыносимым, что сдерживаться больше было невозможно. Это был его гамадриада, он хотел сделать его своим. Прижав ноги нимфы к груди, демон вдалбливался с неутолимой жаждой, выходил почти на полную и входил до самого упора, пока не излился внутрь. В несколько ловких движений довёл Дваина до того же ошеломительного чувства, семя брызнуло на живот, а тело скрутило сладостной судорогой. Ещё не справившись со сбитым дыханием, Алексис нагнулся и поцеловал древесного нимфу так бережно, что Дваин почувствовал себя по-настоящему бесценным.       Более бесценным, чем даже последний ледяной дракон.       — Я не хочу здесь оставаться, — прошептал Дваин, едва инферно оторвался от него и опустился рядом. — Я пойду с тобой.       — Пока у меня яйцо, я… — заикнулся было Алексис, затем вспомнил, что нашёл своего коня умирающим, когда во время стычки с наёмниками подхватил Дваина и потянул в Лес. Наскоро коню демон поставил печать, чтобы животное выжило, но яйца при нём не было. Тогда ему некогда было об этом думать. И потом, когда в течение четырёх дней он не смыкал глаз, борясь за жизнь Дваина и с собственным страхом, что его кровь в этой схватке победит. А сейчас он резко сел, нахмурившись. — А где Рута?..