"Imagine" или Все что нам нужно, это любовь..Часть 1

      – Эван?       – Что? – молодой человек вздрогнул, понимая, что задумался. Он посмотрел на доктора Льюиса и извиняюще улыбнулся.       – Ты молчишь уже несколько минут.       – Разве? – Эвана со страшной силой тянуло посмотреть в окно. – Странно. Я не заметил.       – Как ты чувствуешь себя сегодня?       Это был правильный вопрос. С него теперь начинался каждый новый день, к нему сводился весь смысл существования. Вчера закончился первый курс химиотерапии. Все оказалось не так ужасно, как ожидалось. Лайсачеку давали комбинацию из трех препаратов, и ни один из них не дал тех страшных побочных эффектов, о которых он начитался. Но все-таки первые несколько дней Эван не мог заснуть, прислушиваясь к собственным ощущениям: когда же начнутся мучения?…       – Главная цель на этом этапе – не допустить разрастания опухоли. Это важно для последующей операции, – объяснил ему врач. – Судя по результатам биопсии, все не так плохо. С современными методами лечения выживаемость при обнаружении рака на ранней, как у тебя, стадии достигает 80 процентов.        Помня мучения отца, Эван понимал, что ему пока необыкновенно везет.       Лечение вызвало головные боли, тошноту, потерю аппетита и кожную сыпь. Всего-то навсего. Кроме того, его мучила по ночам боль в бедре, но это ничто по сравнению с тем, чего он ожидал. Последние несколько сессий у доктора Честера, как ему казалось, также прошли успешно.       – Неплохо, спасибо. Я как раз думал о том, что сразу после нашей беседы мне предстоит поехать в клинику. Будет решаться вопрос о дате операции. Снова операция… – Эван вздохнул. – Я так привык к ним, что даже не нервничаю.       – Тебе не раз приходилось оказываться на хирургическом столе, верно?       – Да, но это участь большинства спортсменов… – он развел руками. – К физической боли я тоже привык.       – В твоей интонации слышится гордость, – заметил терапевт. – Тебе многое пришлось перенести ради золота на Олимпиаде. Что ты чувствуешь сейчас, когда вспоминаешь об этом?       Эван помнил те свои чувства. Прошло уже больше пяти лет. Надо же… а кажется, что намного больше. Он вдруг обнаружил, что не испытывает радости даже от воспоминаний. Скорее, начинают казаться бессмысленными все те мучения, которые он терпел ради нескольких мгоновений на пьедестале почета. Но было и другое. Джонни. В тот год у них все началось. По-настоящему.       «А ведь Джонни был прав, говоря, что я воспринимаю его как трофей победителя… – с удивлением подумал Эван. – И эта награда значила для меня намного больше медали… И значит до сих пор…»       – Я посвятил фигурному катанию большую часть моей жизни. Для многих спортсменов рано или поздно встает естественный вопрос: что делать дальше? Это похоже на зависимость… Иногда я думаю… – он задумчиво поглаживал кожаный подлокотник, – если бы мое тело не вышло из строя так явно, я бы до сих пор катался.       – Ты говорил, что в детстве тебя сначала отдали в хоккейную секцию, но твоей бабушке удалось уговорить родителей выбрать фигурное катание… Это в действительности был твой выбор? Или ее?       – Хороший вопрос. Я уже и не вспомню… – Лайсачек усмехнулся. – Я любил коньки и любил бабушку. Мне нравилось кататься. Но никто долгое время не воспринимал это всерьез. Даже я сам. Мне было восемь, и я вообще смутно представлял себе, чего я хочу. Мне жаль, что она так и не узнала, чего я добился…       Доктор Льюис поправил очки и внимательно посмотрел на него. Он сидел, закинув ногу на ногу, держа в руках блокнот. Каждый раз, наблюдая, как он внимательно слушает, Эван удивлялся, что всё, что он говорит, действительно может вызывать интерес.       – Ты хорошо ее помнишь? Свою бабушку…       – Да, хорошо. Она часто приезжала и гостила у нас. Мы с Лаурой, моей сестрой, были ее любимчиками… А вот Кристина не пользовалась таким вниманием: у нее с детства был ужасный характер. Она все делала мне назло. На самом деле, она хорошая… – как бы в оправдание своих слов быстро добавил он, – просто жесткая. Это все наносное. На самом деле она чувствительная и ранимая, но хочет казаться более сильной…       – Тебе тоже хочется казаться таким?       – Мне? – озадаченно ответил Эван. – Да нет… мы с ней не похожи. Мне не доставляет никакого удовольствия грубить или подкалывать людей… Просто с самого начала она немного завидовала, потому что, когда я перешел в юниорскую сборную, все немного помешались на мне, и ей не хватало внимания или чего-то такого. Я это понимаю. Нас было трое детей. У мамы просто физически не хватало времени на всех…       – Эван, – доктор Льюис глянул на часы, – наше время подходит концу, и я хочу подвести кое-какие итоги. Мы с тобой в самом начале пути, и еще многое предстоит вспомнить и пережить. Но я хочу сказать тебе одну очень важную вещь: здесь, в этом кабинете, ты можешь быть самим собой.       – Я знаю. Я и так… такой… – молодой человек пожал плечами, не понимая, куда тот клонит.       – Я хочу сказать, что ты можешь не бояться критиковать свою семью, если тебе этого хочется. Ты можешь говорить все, что думаешь.       – Именно это я и делаю, – Эван почувствовал легкое раздражение. – Мне надо обязательно критиковать кого-то?       – Нет, – мягко ответил врач, – но за последние наши встречи у меня создалось впечатление, что ты отвечаешь на мои расспросы так, как если бы давал интервью…       – Я откровенен с вами. Говорю о том, что есть.       – Часто из твоих слов бывает не ясно, как ты сам относишься к описываемой ситуации. Твои чувства, Эван. Не рациональная оценка. Чувства. Ты всегда уходишь от вопросов о собственных чувствах.       – Да… хорошо… я понял… – Лайсачек был рад, что сеанс завершился. Мысленно он уже был на приеме у доктора Честера.       Они попрощались и, расплатившись, Эван покинул кабинет психотерапевта. Что он чувствует? На самом деле… Он чувствует, что занимается ерундой. В глубине души хотелось честно признаться доктору Льюису, что он считает эту затею с терапией бессмысленной и бесполезной. Он приходит сюда дважды в неделю уже в течение месяца, и пока совершенно непонятно, какой в этом толк. Иногда они обсуждают одну и ту же тему несколько раз, как будто врач ждет, что Эван придумает, вернее, вспомнит «нужные» подробности. Что такого фантастического Вера узрела в этом мужчине? Ему хочется говорить о себе здесь и сейчас, о своем состоянии, о том, что у него, черт возьми, рак! Разве не это важнее всего – его чувства в данной ситуации?… А доктор Льюис заставляет его раз за разом вспоминать какие-то странные, совершенно незначительные эпизоды из далекого прошлого, которые он уже едва помнит. А самое главное, его отношение к ним… Ну, как он может помнить все это? Эван ожидал, что они будут много говорить о том, что касалось периода отношений с Джонни, его сексуальной ориентации. Он ждал этого каждый раз. Он вообще думал, что если однажды и окажется на приеме у психоаналитика, то, скорее, по этой причине. Он ждал, что доктор Льюис начнет копаться в причинах его сексуальной инверсии, ведь это – излюбленная тема всех психоаналитиков, разве нет? Между тем, о сексе они говорили меньше всего.       В коридоре в этот раз его вновь ждала Вера. Обычно она посылала своего водителя, который возил его по городу пока сам он был не в состоянии водить машину. Мама и Кристина хотели, чтобы он вернулся домой, но Вере удалось убедить их, что под ее чутким присмотром и руководством опытных специалистов ему будет гораздо лучше. Кристина, конечно, долго спорила, доказывая, что дома, с родными ему будет лучше всего, но лечение требовало его постоянного присутствия в Нью-Йорке, поэтому он остался у Веры. Хорошо, хоть, не в больнице…       – Что ты здесь делаешь? – удивился он. – Я думал, вечером у тебя презентация новой коллекции.       – Заехала переброситься парой слов с Роджером, – ответила женщина. – Подождешь меня в машине, хорошо?       Исключая тот первый раз, когда она привезла его сюда, Вера не сопровождала Эвана на сеансы. Более того… она даже не расспрашивала его, как эти сеансы проходят. Что же она делает здесь сегодня? Лайсачек подозревал. Подозревал, парой слов на какие темы она хотела переброситься с его психотерапевтом, и ощутил нечто, напоминающее брезгливость. А как же гребанная конфиденциальность?       – Здравствуй, Роджер, – Вера вошла в кабинет и протянула руку для рукопожатия.       – Присаживайся… – мужчина открыл окно и присел на подоконник, закурив сигарету. Он выглядел совершенно спокойным и не выказывал ни малейшего удивления по поводу ее визита.       Она присела на краешек кресла, где совсем недавно сидел Эван, и устремила свой взгляд на психотерапевта.       – Ну? Как? Как все идет?       – Ты знаешь, что я не имею права разглашать конфиденциальную информацию, – он улыбнулся. – Я мог бы заинтересоваться вопросом и обратить твое внимание на то, что тебя слишком волнует судьба этого молодого человека…       – Ради Бога, Роджер! – взмолилась Вера. – Я не прошу тебя рассказывать мне его секреты… просто скажи свое мнение! Зря я все это затеяла или нет?       Он тяжело вздохнул.       – Классический случай невроза, осложненный алекситимией.       – Чем?       – Он совершенно не умеет выражать свои чувства, – доктор Льюис посмотрел на нее очень серьезно. – Не буду скрывать, работа предстоит очень трудная. И что-то мне подсказывает, он не собирается ее мне облегчать. Хорошо, если не слишком сильно будет сопротивляться…       – Он сопротивляется? Не хочет ходить?       – Он не заинтересован в лечении, Вера. Очень трудно помочь человеку, который этого не хочет. Он весь как сжатый комок нервов… я вижу, что он злится на некоторые мои вопросы, но старается скрыть это.       – Он неискренен?       – Он не доверяет мне и, самое печальное, не доверяет себе. Своим чувствам. Даже за годы моей обширной практики я всего лишь раз или два сталкивался с таким сильным сопротивлением и с такими психологическими защитами…       – Сильнее, чем было у меня? – тихо спросила она.       Мужчина улыбнулся ей улыбкой, которой улыбаются хорошему другу.       – Не сравнивай. Это совершенно другой случай. Эван, бесспорно, неординарная и сильная личность, с высоким уровнем организации, интеллектом и даже склонностью к саморефлексии. На долю этого парня выпало немало трудностей, больше, чем может одолеть человек за столь короткое время. Он оброс этими защитами, как металлическим панцирем. Вот что я хотел сказать… – он докурил свою сигарету и аккуратно потушил окурок в пепельнице. – На то, чтобы вскрыть все эти внутренние процессы, а главное, сделать это безболезненно, могут уйти годы. С тобой мы работали три года, прежде чем оба остались довольны результатом… В случае же с Эваном…       – Мы оба понимаем, что у него может не быть этого времени… – их взгляды встретились. – Что ты предлагаешь? Считаешь, все бесполезно?       – Есть способ ускорить процесс. И значительно. Но способ рискованный, последствия непредсказуемы, и Эван, боюсь, не даст своего согласия…       – О чем ты?       – Я имею в виду гипноз, – доктор Льюис встал с подоконника и пересел за стол. Он выглядел серьезным и возбужденным одновременно. – Гипноз. Много времени уйдет просто на то, чтобы выстроить необходимые границы доверия. Я вижу, что, рассказывая о том или ином эпизоде, Эван говорит правду. Вернее, думает, что говорит. Он плохо помнит свое детство. Думаю, там имеет место много вытесненных, болезненных эпизодов, от которых он предпочитает избавиться. Гипноз может вынести все это на поверхность.       – Я не знала, что ты применяешь это в работе до сих пор… – удивилась Вера. – Не ты ли называл этот метод чуть ли не варварским? Насилием над человеческой психикой?…       – А то, что происходит с его телом сейчас – лечение, химиотерапия… – разве это не насилие? Но цель, в данном случае, оправдывает средства. Борьба с болезнью идет самыми жесткими методами. Гипноз – своего рода химиотерапия для психики…       – Он не согласится… – женщина печально покачала головой.       – Не будем торопить события… – доктор Льюис ободряюще улыбнулся.       Пока Эван дожидался Веру в машине, он снова почувствовал неприятное покалывание с левой стороны груди. На этот раз ощущение было такое, будто кто-то скребет изнутри по грудной клетке. Несколько раз во время сеанса он чувствовал сильное головокружение. При этом, из всех побочных эффектов от химиотерапии, он больше всего боялся тошноты и рвоты. Что, если что-то подобное произойдет с ним во время сеанса? Или еще что-нибудь… в таком роде…       Когда Вера забралась в автомобиль и устроилась с ним рядом на заднем сидении, он поделился с ней своим страхом.       – Расскажи Роджеру об этом в следующий раз, – посоветовала она. – Рассказывай о своих мыслях, сомнениях. Даже о том, что ты ему не доверяешь.       – С чего ты взяла, что я ему не доверяю? – Эван нахмурился. – Это он тебе сказал? Вы обсуждаете с ним мое лечение?       – Нет. Но я ведь тебя знаю… – женщина произнесла это совершенно уверенно и небрежно.       Эван замер, смотря на худощавый профиль. Она его знает? Они знакомы довольно давно, но вот сам он едва ли мог бы сказать, что хорошо знает ее. Вера произнесла это так, как будто действительно понимает в его жизни больше, чем он сам. Его вдруг начало раздражать это покровительство. Теперь они обсуждают его с доктором Льюисом, как какого-то подопытного кролика! Хорошо, что она хотя бы позволила ему самому оплачивать сеансы психотерапии…       – Вот что… Я не хочу, чтобы ты разговаривала с ним обо мне. Иначе я все это прекращу! – выпалил Лайсачек и отвернулся к окну.       На губах женщина появилась едва заметная улыбка, которую он, конечно, не заметил.       Когда он, осторожно ступая на ногу (Лайсачек никогда не брал с собой в кабинет к врачу костыли, оставляя их за дверью), вошел к доктору Честеру, тот сосредоточенно печатал что-то на компьютере. Вид у него был довольно раздраженный. Увидев пациента, он лишь молча указал рукой на стул и продолжил свое занятие.       «Господи, пусть все это кончится поскорее… – Эван чувствовал себя заложником, узником в темнице. Лечение, как и психотерапия, становились жизненной необходимостью, без которой, казалось, нельзя обойтись. Но он так устал… так устал нести на себе этот груз бунтующего тела…       – Хорошо, что ты пришел. Я получил результаты анализов, – доктор Честер открыл лежащую перед ним тонкую папку, глянул туда, словно хотел еще раз удостовериться, что все помнит правильно, закрыл ее и посмотрел на Эвана. Тот, в свою очередь, не сводил напряженного взгляда с врача.       – У меня не очень хорошие новости…       Сердце моментально упало.       – Ренгент и МРТ показали, что лечение, если и дает какие-то результаты, то самые минимальные. Мне жаль огорчать тебя…       – То есть, операции не будет? – Эвану показалось, что его голос прозвучал слишком испуганно и по-детски. Он откашлялся.       Врач вздохнул и, словно сбросив с себя невидимую маску, устало откинулся на спинку кресла.       – Помнишь, ты очень радовался тому, что лечение метотрексатом почти не дает побочных эффектов? Ну так вот, оно почти не оказывает воздействия и на опухоль. Такое бывает. Нужно подобрать другие препараты.       – Другие? – Лайсачек похолодел. – Более сильные?       – Эван, важно понимать, что происходит. Я также ожидал другого эффекта. Опухоль часто ведет себя непредсказуемо. Мы все чаще сталкиваемся с ее резистентностью к нашим препаратам… В твоем случае будем исходить из реальности. Нужно менять схему лечения, и как можно быстрее. К сожалению, этот месяц можно считать упущенным…       – Вы не можете сделать мне операцию? – продолжал настаивать мужчина. – Просто отрежьте ее… ведь это самый радикальный способ!       – Эван, – с нажимом произнес доктор Честер, – размер опухоли на данный момент не позволяет провести эту операцию с наименьшими потерями. Для этого и нужна химиотерапия. Уничтожить злокачественные клетки настолько, насколько это возможно…       – Что значит – с меньшими потерями?       – Это значит, что удалить опухоль сейчас можно только через ампутацию… – спокойно ответит тот.       Он уже слышал эту угрозу однажды. Нет, ногу они ему не отрежут… Ни за что!       – Но если и это лечение не даст результата, а время будет упущено? Вы все равно ее отрежете, да?       Доктор Честер замолчал.       Эван встал, неожиданно вновь ощутив сильнейшую боль в бедре, словно болезнь, подслушивая их разговор, решила напомнить о себе. Уже на полпути к выходу он остановился, вспомнив, что хотел спросить:       – Можете сказать мне, какое лечение будет?       – Думаю, можно попробовать… – врач назвал несколько препаратов, названия которых Эвану ни о чем не говорили. Просто набор сложных звуков и букв. Это должно звучать обнадеживающе?       – Циклофосфамид хорошо зарекомендовал себя в лечении рака костей… – добавил мужчина и стал перебирать на столе какие-то бумаги. – Будем исходить из картины болезни и ее течения.       – Циклофосфамид? – в горле встал ком. – У моего дяди в гараже стоит мешок этого порошка… им травят мышей в погребе. И он ОЧЕНЬ хорошо себя зарекомендовал…       Доктор Честер поднял на него недовольное лицо, хмуро сдвинув брови.       – Иди, Эван… иди… Между первым и вторым курсом должно пройти какое-то время. Я жду тебя через две недели.       – А что мне делать эти две недели? – в отчаянье воскликнул Лайсачек.       – Занимайся своими делами.       Заниматься своими делами? И это все? То есть две недели бездействия. Без лечения. За это время опухоль может вырасти еще больше. Эван снова посмотрел на доктора Честера и подумал, что ведь тому, в сущности, глубоко безразлично, умрет или выживет его пациент. Он просто делает свою работу, как и все остальные. Его работа – бороться с болезнями, и именно они, а не живые люди, представляют истинную область его интересов. Если он умрет, то в этом не будет вины врачей наверняка. Миллионы людей умирают от рака. Просто потому, что такова жизнь.       «Такова жизнь»… Мама часто повторяла эту фразу в детстве, когда он был чем-то расстроен и опечален. Такова жизнь. И если его жизни суждено прерваться, это просто грустная неизбежность.       Все умрут рано или поздно. Эван вышел из кабинета и сел на стул возле двери. Он словно вот сейчас, только что, услышал свой смертный приговор. Как это – умирать? Разве кто-то способен понять это? Доктор Льюис, родные, Вера… все они что-то делают для него, стараются помочь. Но все это бессмысленно. Они не понимают…        Мимо него быстрым шагом проходили сотрудники отделения: медсестры, санитары. Эван сидел, опустив лицо, чтобы никто не заметил слез. Конечно, слезы пациентов и их родных в отделении онкологии никого не удивляют. Жалость. Что он чувствовал к отцу, когда видел его совсем павшим духом? Он не хотел его потерять, не хотел, чтобы тот умер, но, в сущности, он намного больше переживал за себя, за свои собственные чувства, которые мог бы испытать в случае смерти папы.       Лайсачек с внезапно остро вспыхнувшей ненавистью посмотрел на прислоненные к стене костыли. Ну уж нет… лучше умереть, чем так жить остаток дней.       Эван вспомнил паралимпийские игры, все те благотворительные шоу и мероприятия, где он выступал в качестве посла доброй воли. Может, скоро и ему, экс-олимпийскому чемпиону соберут мешок мягких игрушек… или лучше… сразу погребальный венок…       Он восхищался мужественностью тех ребят, чья жизнь проходит в инвалидном кресле, которое не помешало им точно так же оказаться на пьедестале почета. Но эти бедные, несчастные дети… ведь они и не знают другой жизни… они еще ничего не успели распробовать, не знают, ЧЕГО лишены. А он – знает.       Эван медленно встал и, держась стены, направился по коридору, оставив костыли. Если, чтобы выжить, ему придется стать немощным инвалидом, то пусть лучше он умрет.