Lace

Медленно подхожу к столу, стараясь не шаркать ногами по аккуратно выложенному полу, присаживаюсь на краешек стула, складываю руки на коленях и опускаю глаза на ярко-желтую клетчатую скатерть. В лагере надзирателей раздражали косые и беспорядочные взгляды заключенных, которые, как надоедливые мыши бегали по стенам, по соседним столам, жадно заглядывая в чужие миски, и, в конце концов, по самим работникам. Впредь, каждый, кто осмеливался поднять глаза от своей еды получал свое жестокое наказание. - Не стесняйся, - снова обращается ко мне юноша. Его губы растягиваются в легкой улыбке, словно моя дикость забавляет его. - Хочешь чаю? На мгновение колеблюсь, размышляя, как отвратительно в моих костлявых корявых пальцах будет выглядеть сверкающая, привлекающая своими плавными изгибами чашка, но затем мысли меняются в другую сторону. Как отвратительно будет звучать мой отказ этому юноше? Как неуютно будут чувствовать себя хозяева, завтракая за столом с девочкой, которая, словно покорный раб, молча сидит, скрестив руки на коленях? Словно? Я, не поднимая головы, легонько киваю, отчего мои короткие волосы, прядями спадающие на лицо, слегка покачиваются. Вновь чувствую, как во мне поднимается ненависть к себе. Кажется, что эти люди относятся ко мне по-человечески незаслуженно. Когда в холодных бетонных стенах концлагеря я ощущала лишь жестокость и равнодушие, все было намного проще, я знала, как относиться к окружающим, я была словно... своя? Нет, я не заявляю, что мне там нравилось, каждый день я просыпалась с вопросом о том, когда же наступит конец. Но сколько там было таких же покалеченных душ, среди которых я чувствовала себя незаметной. Юноша аккуратно привстает и тихонько наливает чай в чашку, на покрывшейся пузырьками поверхности возникает пар, вкусно пахнет лимоном. Женщина с невозмутимым видом продолжает есть тост, разглядывает бумажные салфетки на столе, она явно не в восторге от меня. Что ж, в этом мы похожи. Мужчина отвлеченно помешивает миниатюрной ложечкой черный как смола кофе и внимательно смотрит в свежую газету, время от времени поглядывая на меня, словно наблюдает, чего бы я не натворила. Мальчик же без стеснения разглядывает мое лицо своими большими глазами, все так же дрыгая ногами, и откусывает от булки. Замечает мой неуверенный взгляд из-подо лба и улыбается. В воздухе висит слегка натянутая обстановка: женщина меня недолюбливает, мужчина тайком следит, а юноша явно стесняется. Делаю большой глоток, надеюсь горячим сладким чаем перебить горечь во рту, по коже расходятся приятные мурашки. Как давно я пила что-то горячее? - Может, ты голодна? - снова спрашивает брюнет. Коротко мотаю головой и делаю еще глоток. Наконец, мальчик доедает свой завтрак, резво вскакивает со стула, надевает свой рюкзачок и, попрощавшись со всеми на немецком, выбегает из кухни. Теперь нас четверо. Следующим поднимается юноша, с беспокойством глядя на меня. Он целует родителей в щеку и так же выходит, кинув мне выразительное "До вечера." И что он собирается делать со мной вечером? Боюсь его огорчить, но не думаю, что моя сухая кожа, туго натянутая на кости, принесет ему много удовольствия. В прихожей хлопает дверь. Делаю еще глоток. Шумно отодвигая стул, поднимается мужчина, отлаживает газету и целует женщину. Спустя минуту нас на кухне только двое. Я и неприятная дама. Стараюсь быть менее жалкой и вяло улыбаюсь, когда она смотрит на меня. Женщина с тем же непроницаемым лицом поднимается и начинает собирать тарелки. Молодец. Многого добилась? Думаешь, с тобой будут сюсюкаться? С игрушками так не поступают. *** Моя новая комната - моя крепость. Аккуратно взбираюсь на широкую оконную раму, стараясь не порвать платье, и подгибаю под себя ноги, любуясь городом. Ото всех сторон сдержанно возвышаются красно-кирпичные крыши, их с заботой прикрывают пышные кроны деревьев, словно специально прячут от посторонних глаз, от меня. Подпираю подбородок ладонью и тихо наблюдаю за прохожими. Сейчас чувствую себя свободнее, стены больше не давят, я расслабляюсь. К хорошему привыкаешь быстро. Сколько женщин сейчас страдают в Равенсбрюке? Время близится к вечеру, машинные станки уже наверняка нагреты до предела, так что приходится обжигать кожу, чтобы достать готовую деталь. От ожога на коже проступает сначала красное, налитое кровью пятно, к вечеру все покроется волдырями. Окажут ли им помощь? Дадут ли хотя бы кусок чистой ткани? Нет. Это не их дело, это твоя вина. Волосы развевает приятный ветер, приносит с собой блаженный запах свежей выпечки. Подол моего платья едва колышется, высовываюсь из окна больше, пытаюсь посмотреть, что находится вдоль улицы. По мощеной круглым камнем дороге шагают беспечные жители, минуют деревья, строго высаженные на одинаковом расстоянии, проходят под моим окном, следуя дальше, к соседним домам. Напротив вижу пекарню. Вот откуда запах. Теперь совсем ложу голову на подтянутые к себе колени и наблюдаю за тем, как из помещения выходят люди, держа в руках бумажные пакеты. Как они проведут время, смакуя сладкое лакомство? Наскоро закинут в рот, даже не обратив внимание на то, что съели, или же в кругу близких, наслаждаясь мягким тестом с фруктовой начинкой? Когда ты живешь в постоянном голоде и нехватке еды, начинаешь ценить даже самый паршивый, но зато лишний кусок. Очень странно и непривычно ощущать чувство сытости, в обед женщина любезно предоставила мне тарелку горячего супа. Закусываю губу и все так же наблюдаю за незнакомкой, в руке которой крепко зажат бумажный пакет. Как бы я хотела попробовать содержимое. На миг осекаюсь и опускаю взгляд. Всего сутки за пределами лагеря, а уже раскатала губу. Молись, чтобы на ужин дали хотя бы хлебную корку. Слышу, как внизу легко хлопает дверь, разносится детский возглас. Мальчик зовет маму. Следом легкий смех мужчины. Эта семья кажется такой счастливой, у меня никогда не было такой. Хотя, может быть до наступления фашистов... Я почти ничего не помню. Любила ли меня так же мама? Был ли у меня папа? Воспоминания о детстве словно выжгли теми же раскаленными станками. Словно с каждой пролитой от боли слезой утекало и мое прошлое. Слышу, как кто-то поднимается по лестнице, быстро спрыгиваю с окна и безвольно опускаю голову. В гладкую древесину негромко стучатся, дверь тихо открывается, и на пороге возникает человек. Я его не вижу, ведь глаза с паникой сверлят пол, но чувствую легкий запах парфюма. - Спустишься к нам для ужина? - юноша. На пороге определенно стоит юноша. Я коротко киваю, ведь у меня, впрочем, нет иного выбора. Он немного топчется на пороге, но потом все же проходит в комнату и тихо садится на край аккуратно застеленной кровати. Я чувствую, как он разглядывает на меня, и мне хочется отвернуться, выпрыгнуть в то же окно, лишь бы он только не видел моего уродливого силуэта. - Как тебя зовут? - закрываю глаза, облизываю губы, боясь что-то произнести. Сказала ли я хоть слово за все то время, но прибываю здесь? По-моему нет. Но хозяин ждет, он молча наблюдает за мной, наверняка пытается заглянуть под тень волос. Я глубоко вздыхаю, надеясь таким способом прочистить горло и все же выдавливаю из себя одно слово: - Анна. - Красивое имя, - по интонации слышу, что юноша улыбается. Голова начинает кружится от волнения, хочется убежать подальше от людей. Мне не комфортно, мне плохо. В глаза тихо начинает темнеть, но я все еще стою, пусть и из последних сил. - Меня зовут Эрвин, Эр. Снова замолкает. Позволяет гулу с улицы заполнить пространство вместо него. Как долго он еще будет меня мучить? Почему он не уходит? Хмурюсь и снова закрываю глаза. Мне становится все хуже и хуже, но если упаду, он наверняка подбежит ко мне для того, чтобы помочь. Я же не хочу, чтобы он приближался. Глубоко дышу, начинает болеть переносица. - Позволишь мне провести тебя к столу? - аккуратно спрашивает юноша. Я уже ничего не соображаю, до меня доносятся лишь едва различимые обрывки, все остальное лишь шум, но я снова киваю. Нужно просто кивать на все, что он произнесет. Эрвин поднимается с кровати и открывает дверь шире. Я, покачиваясь, выхожу из комнаты, спускаюсь по лестнице. Напряженно чувствую, как он идет в паре сантиметром позади меня, но не касается. Проходим в столовую, мой разум постепенно приходит в себя, и я уже могу ясно видеть. Все стараются выглядеть дружелюбно, никто не делает резких движений, словно я дикий зверек, кроме женщины. Она лишь суетливо мотается по кухне. Юноша аккуратно отставляет стул, позволяя мне присесть и садится сам, в этот раз уже рядом со мной. Часто моргаю, пытаюсь подавить нарастающую панику. Я снова в чужом окружении, снова не знаю, что нужно делать, чего ожидать. В нос еще больше ударяет приятный запах одеколона. Это от Эрвина так пахнет? Он слегка склоняется надо мной, тянется к блюду с мясом, чтобы положить на мою тарелку, быстро поднимаю на него глаза, скоро рассматриваю бледную гладкую щеку, я еще не видела такой чистой кожи. В концлагере лица надзирателей были рыхлыми, нездоровыми от табака, у практически каждого заключенного имелись раны, язвы, побои. Он наклоняется слишком близко, но я не отшатываюсь, теперь я должна терпеть, ведь он мой новый хозяин. Хозяевам надо подчинятся.

***

Ужин заканчивается, женщина без слов поднимается со стула, подхватывает опустевшие тарелки и выходит из столовой. - Пойдем, - тихо произносит юноша и мельком смотрит на отца, словно спрашивает разрешения. По коже бегут мурашки. Куда? Зачем? Не задаю ему вопросов, молча иду по лестнице, изо всех сил справляясь со сладкой сонливостью. Кажется, что мой живот сейчас треснет, давно я так не ела. А может и никогда. Забавно: в этом немецком городишке люди отъедают животы, не знают нищеты и страха, в то время как за его пределами творится ужас. Ад на земле. Ощущение, будто этот город защищен куполом, отрезан от остального мира. Здесь царит беззаботность. Вместо привычного мне маршрута в мою комнату Эрвин сворачивает вправо, отдаляется в другой конец коридора, открывает одну из дверей, позволяя мне войти первой. Я снова чувствую панику. Вот и оно. Сейчас что-то будет. Несколько секунд в нерешительности топчусь в коридоре, но затем вывожу себя из оцепенения, подгоняю, ведь не хочу заставить хозяина ждать. Думаю, я отдала бы все на свете, чтобы вечно жить в комнате, которую узрели мои глаза. Да, все, ведь у меня ничего и нету. Вдоль стен выстроились высокие, лакированные, но узкие стеллажи, доверху набитые книгами, кажется, словно это и не спальня вовсе. Быстро пробегаюсь глазами по обстановке: такое же широкое окно с видом на зеленый сад, который так щедро наполняет комнату фруктовым запахом, заставляет меня немного расслабиться, массивный письменный стол с зажженной лампой, на вид мягкий, слегка потертый диван. Кровати нет. - Пожалуйста, - юноша поспешно указывает на диван и закрывает дверь. Я прохожу по темному ковру, но постоянно оборачиваюсь на Эрвина, в голове вырисовываются картины, где он жестоко набрасывается сзади, возможно, даже бьет ножом. Глупости какие-то. Присаживаюсь на пухлое сиденье и чуть ли не проваливаюсь на десяток сантиметров - такое оно мягкое. На мгновение у меня перехватывает дыхание. Юноша берет стул, располагается напротив меня, скрестив пальцы на коленях. - Ты не говоришь по немецки? - качаю головой. - Ты знаешь, почему ты здесь? - он подкрепляет свои слова жестами, словно боится, что я его не пойму. Снова качаю головой. - Я не обижу тебя. Никто не обидит. Эрвин замолкает. Молчу и я. Мне, в принципе, сказать-то и нечего. За все время я произнесла лишь одно слово. Он, наверно, просто боится, мне тоже страшно. Снова думаю о том, какой загнанной и испуганной я выгляжу, снова где-то глубоко внутри поднимается ноющее чувство ненависти к себе. Так глубоко, что, кажется, будто от него не избавиться, оно так и будет сидеть далеко-далеко и пускать свои корни по всему телу, я не могу просто взять и широко улыбнуться, уверенно пройти к столу, словно я попала к старым знакомым или защебетать на английском. За окном появилось копошение. Поворачиваю голову в сторону зеленого пейзажа, который густыми кронами закрывал то, что находилось дальше, едва позволяя солнцу пробраться сквозь листву. На ветку приземлилась маленькая синяя птичка, любопытно вертя головой и рассматривая что-то впереди себя. Наблюдаю, как она маленькими рывками передвигается вдоль ветки. Пока разглядываю маленькую гостью, пытаюсь как-то взбодрить себя, чтобы в конце-то концов произнести хотя бы одно слово. Только не молчать. Довольно уже молчать. - Здесь красиво, - мой акцент режет уши, но юноша оживленно смотрит на меня, улыбаясь. - Мне немного стыдно за это, - он склоняет голову набок, тоже выглядывает в окно, только не замечает птицу, смотрит куда-то вверх, на небо. - Почему? - Там война, - он легко кивает на деревья. - Ты видела все это. Замечаю его светлый взгляд на себе, стараюсь не отворачиваться, стараюсь не выглядеть как побитая собака, но вскоре не выдерживаю и все-таки опускаю голову. В голову приходит мысль о том, что здесь, в этом доме я постоянно чувствую унижение из-за их превосходства, богатства, в то время как я здесь словно пятно на блестящем кубке. Долго ли я буду себя так чувствовать? Что, если так и пройдет вся моя жизнь? Где было бы лучше умереть: в этом доме или в лагере? Если в лагере, то меня уже давно не было бы, мой прах развеяли бы на заднем дворе или просто высыпали бы в мусорку. Эта мысль кажется мне не такой уж и плохой. По крайне мере я не страдала бы. Конечно, возможно я бы кричала в агонии, когда в огромной печи огонь пожирал бы мою кожу, заставляя ее лопаться и обугливаться, но зато потом наступил бы покой. Вечный и беспросветный покой. Попала бы я в рай? - Расскажешь мне? - вырывает меня из собственных рассуждений тихий глубокий голос. В голове словно молния мигом проносятся пару лет моей жизни в заключении: темной, пропитанной страхом и болью. Я не готова делиться. И вряд ли хоть одна живая душа узнает обо всем, потому что тогда мне придется пережить все заново. Вот тогда уж точно лучше умереть. Качаю головой. Теперь я не чувствую сожаления или смущения. Это мое право, которое никто не отнимет. - Ладно, - Эрвин поднимается со стула, не спеша идет к книжным стеллажам и задумчиво рассматривает разноцветные корешки. Провожаю его взглядом, рассматривая идеально причесанную макушку, песочного цвета жилетку и свежую на вид белую рубашку. Он, вероятно, еще учится. Девочки, наверно, без ума от него. Сильно сжимаю ногу, впиваясь в кожу ногтями. Дура. Дура. Не смей и думать о таком. Не смей вообще думать о нем что-либо. - Можно я буду учить тебя немецкому? Тебе будет легче, - Эрвин оборачивается, снова жестами объясняет слова. Я и без того его понимаю, может не всё, но отдельные слова все равно складываются в предложения с примерным смыслом. Киваю, разглядывая узоры на ковре. Какой красивый ковер. Снова поворачиваюсь к окну. Там, на улице среди цветов, наверно, тоже красиво. До меня доносится щебет птиц, время от времени слышен звук проезжающих автомобилей. Красиво, так красиво. Там далеко война и разруха, там серость, слезы, невыносимая боль, как физическая, так и моральная, там смерть и голод, а здесь так красиво.