Я ничего не вижу перед собой, только сплошная темнота. Меня и еще пятнадцать женщин и девушек заперли в сырой железной коробке. Сегодня нас выставят на продажу, а тех, кто останется сожгут. Кто-то уже не пригоден для тяжелой, адской работы, кто-то еще слишком молод и недостаточно силен. Я слышу чей-то жалобный плач, в противоположной от него стороне кто-то молится. До моих ушей доносится суетливый шепот молодой девочки: "Все будет хорошо, хорошо. Нас сегодня заберут, все будет хорошо". Я едва вспоминаю ее образ. Грязное лицо, светло русые, заплетенные в косы волосы, испуганный взгляд. Она здесь с младшей сестрой.
Я зажмуриваю глаза, хотя ничего и не меняется, перед глазами все так же темно. За толстой, поржавевшей от излишней влаги дверью слышатся тяжелые шаги двух конвоиров. После того, как ключ открыл замок, последовал отвратительный скрипящий звук, от которого бегут мурашки по коже, отчего я вздрагиваю. Свет, проникая и освещая небольшую комнатку, больно бьет в глаза и они рефлекторно закрываются. Я сижу в самой середине этого чертова ящика, подогнув под себя ноги. Большинство присутствующих здесь разбежалось по углам, приникло к холодным стенам. Где-то из далека доносится грубый звук работающего станка.
- Lively stand auf und ging langsam heraus dumm Dreck! - громко рявкает один из них. Никто ничего не понял, но по тону было понятно, что ничего хорошего он не говорит. Голос конвоира быстро привел всех в чувство, началось копошение. Женщины, с немой мольбой в глазах медленно и неуверенно встают и так же неуверенно, с опаской направляются к выходу. Я тихо следую за всеми.
- Schneller zu bewegen, Huhn! - второй хватает женщину пожилых лет за ужасно тонкое, казалось совсем хрупкое запястье и рывком вытаскивает, даже выкидывает в коридор. Напуганная женщина, вздрогнув, начинает плакать, издавая протяжный стон. - Halt die Klappe, halt die Klappe!
Я медленно и осторожно, сжавшись, чтобы не привлекать внимания выхожу из железной коробки, украдкой посмотрев на охранника, что держал дверь. Получив в ответ долгий, тяжелый и угрожающий взгляд, я быстро склоняю голову, уставившись в пол. Мои короткие темные волосы спадают к лицу, закрывая его. Когда, наконец, все женщины выходят, дверь громко захлопывается и я снова вздрагиваю. Нас выстраивают в ряд, один конвоир становится сзади строя, чтобы никто не смог убежать, другой - спереди. Я начинаю вяло передвигать худощавыми ногами, стараясь не упасть. Я слышу, как та же девочка шепчет сестре, что все будет хорошо. Говорят, что если долго повторять одно и то же, начинаешь верить в то, что говоришь. Наверно, она поверила. Я же знаю, что ничего хорошего нас не ждет. У нас два пути, либо к новым хозяевам работать жалкой прислугой, каждый день слыша ругательства и унижения, возможно даже побои, а по ночам исполнять прихоти толстой противной свиньи, ублажая его, либо в огонь, где ты сгоришь заживо.
Наконец мы выходим на улицу. Из динамиков, что висят на столбах льется какая-то веселенькая немецкая песня, чтобы гости особо не скучали. Повсюду слышен звук подъезжающих машин. Из них выходят мужчины, одетые в дорогие костюмы. Дам здесь нет, им ни к чему смотреть на заборы, обвитые колючей проволокой, на худые, жалкие, униженные лица рабынь. Все это зрелище просто не вписывается в их светлый светский мирок, где каждое утро пьют чай с вкусной выпечкой, дни напролет прогуливаются с подружками по роскошным садам, а вечером ходят на приемы с нескончаемым шампанским и танцами.
Мы становимся к стене. Один конвоир еще раз осматривает каждую из нас, грубо схватив за лицо. Я наклоняю голову и смотрю на свои худые дрожащие руки и пытаюсь спрятать их в складках простого серого платья, которое мне явно велико.
- Wenn Sie nicht kaufen, fick ich dich, bevor Sie brennen, - схватив меня за лицо шепчет немец, противно оскалившись. Мне в нос ударяет омерзительный запах табака и лука, и я морщусь. После его хватки у меня сильно ноют щеки, поэтому я начинаю двигать нижней челюстью, пытаясь унять боль.
Слышится непонятный выкрик, и прибывшие покупатели оборачиваются в нашу сторону. Во время "ярмарки" нам запрещается смотреть на них, запрещается двигаться, дергаться. Словом, подавать какие-либо признаки жизни. Мы просто товар, жалкий мусор в глазах немцев, и если тебя покупают, ты должен быть благодарен за это. Но я не чувствую благодарности, я не чувствую ничего, кроме нарастающей паники. Только сейчас я осознала безысходность ситуации. Я не знала, что из двух зол хуже, и мне хотелось плакать.
Когда покупатели подходят ближе к нам, со всех сторон мне в нос ударяют запахи всевозможных мужских одеколонов. Я слышу тихие и непонятные переговоры между собой. Краем глаза замечаю, как их указательные пальцы вечно на кого-то показывают. Я смотрю в пол, а если быть точнее, то на гравий, которым покрыта вся территория лагеря, вижу, как напротив меня останавливаются две пары лакированных начищенных до блеска туфель. В них я вижу свое уродливо-искаженное отражение. Следует диалог двух людей, они спокойно и тихо о чем-то переговариваются. Я нервно сглатываю, паника переходит в страх. Я мысленно спрашиваю себя еще раз "что хуже?", но опять не нахожу ответа.
Один из мужчин, развернувшись боком ко мне, вскрикивает, подзывая кого-то к себе, в то время как второй остается стоять ко мне лицом, внимательно рассматривая меня. К нам подходит конвоир, я узнаю его по кожаным сапогам и снова начинается диалог. Слышится шуршание денег. Меня покупают.
***
Я слышу довольный смешок конвоира. Сделка удалась, у него сегодня хороший день. Мужчина аккуратно берет меня под руку и выводит из строя. Второго я не вижу и не слышу его шагов, смутно понимая, что происходит. Мы подходим к блестящей черной машине. Мужчина сопровождавший меня, открывает заднюю дверцу и также аккуратно помогает сесть на сиденье, обтянутое светлой кожей. Аккуратно закрывается дверца, двое незнакомцев занимают свои места. Заводится мотор, я поднимаю глаза к окну. На этот раз возле стены остается человек шесть, среди них те самые две сестры. Я вижу, как строй разворачивают и загоняют обратно в корпус. Через стекло слышу вой, крики, мольбы. Кто-то падает на колени, но ее быстро подхватывают под руки и грубо ставят на ноги. Я в немом шоке открыла рот, горькие слезы начинают градом литься по щекам, а горле будто вырастает ком. Теперь для них только одна дорога, сегодня же их тела сожгут.
Медленно за окном все начинает двигаться, набирая скорость. Мы отдаляемся от этого проклятого места, насквозь пропитанного слезами, страхом и болью. Белые корпуса с высокими заборами и вооруженными охранниками остаются позади, им на смену приходят зеленые пейзажи. В приоткрытые передние окна врывается теплый августовский ветерок и развевает мои короткие волосы. Я зажмуриваюсь и поворачиваю голову вперед, затыкаю свой рот одной рукой, чтобы не подать звука, а второй обхватываю себя за талию, по щекам все еще катятся слезы.
Спустя какое-то время все же успокаиваюсь, быстро стираю слезы и открываю глаза. Вижу только два затылка, аккуратно подстриженные волосы тщательно уложены в модную прическу. На водителе надета шляпа. Они ни о чем не говорят, в машине тишина.
***
Мы все еще едем. Прошло минут сорок, может больше. Все мое тело затекло, но я не шевелюсь, потому что боюсь, что на меня могут обратить внимание, вспомнить, что на заднем сиденье сидит живая кукла и наказать за то, что я есть, за то, что я русская. Внимательно смотрю в окно, стараясь уследить за движением пышных деревьев. Ветер все сильней развевает волосы, раскидывая их по моему лицу. Мое дыхание прерывистое, руки все еще дрожат.
Начинает темнеть, я все еще смотрю в окно. Замечаю, что все чаще мимо проезжают машины, значит мы уже близко. Я права, мы проезжаем мимо резной деревянной таблички, выкрашенной в зеленый цвет, которая приветствует гостей этого города на немецком. Я не говорю на этом языке, хоть и провела в лагере около года. В последнее время я вообще редко говорила, только по ночам, когда моя соседка по комнате тайком учила меня английскому. В нашей комнате, рассчитанной на двадцать пять человек, только мы говорили по-русски и поэтому старались держаться друг друга. Она умерла от ангины в начале апреля и я осталась одна.
Картинки быстро сменяются за окном. Деревья заменили кирпичные здания. Теперь машины повсюду, по тротуарам идут женщины в пестрых узорчатых платьях, одни, взяв под руку своего мужчину, другие просто прогуливаясь с подругой, третьи ведя за руку ребенка. В многочисленных лавочках и магазинчиках уже включили свет и все вокруг стало еще пестрее, полностью завладело моим вниманием. Тут же быстро одергиваю себя, вспоминаю концлагерь, его заключенных и все вокруг вмиг блекнет. Я не собираюсь верить этим людям, я не собираюсь любить их, они будут относиться ко мне, как к собаке, дворовой, побитой, жалкой собаке. Отрываю взгляд от окна и смотрю в одну точку прямо перед собой. Внутри снова начинает нарастать паника. Что со мной будет?
Машина останавливается и у меня внутри все сжимается. Затихает мотор, мои новые хозяева выходят на улицу. Краем глаза я вижу, как человек без шляпы подходит к двери и берется за ручку, а я сильней сжимаю ткань на подоле платья. Человек в шляпе что-то приглушенно, но торопливо говорит и другой отходит от двери. Я снова не понимаю, что происходит. Страх все сильнее сковывает грудь. Дверь аккуратно открывается и человек в шляпе медленно, словно стараясь не испугать меня, садится на корточки.
- Komm, Schatz, ich werde dir nicht weh tun, - он говорит тихо, стараясь придать своему голосу как можно больше мягкости. Я незаметно и неровно вдыхаю, поворачивая к нему голову. Передо мной сидит мужчина лет сорока. Круглое, чисто выбритое лицо бороздят неглубокие морщины. Маленькие голубые глаза смотрят на меня из-под нависших светлых бровей, а светло-русые волосы зачесаны назад. Его спутника уже нет, наверно ушел в дом.
Мужчина медленно протягивает ко мне руку. От напряжения мне хочется плакать. В голове четко закрепилась одна мысль. "Делай все, что он говорит или показывает. Не зли его". И я повинуюсь. Осторожно ложу свою худощавую кисть на его крепкую теплую ладонь и мужчина улыбается.
- Alles ist gut, alles ist gut... - повторяя эти слова, как мантру, мужчина встает, помогая мне выйти из машины. На дрожащих ногах медленно иду к двухэтажному дому, сделанному из коричневого кирпича. Из окон, обрамленных бежевой рамой льется желтый свет. Поднимаю взгляд выше, на шоколадного цвета крышу и спускаюсь обратно. Несмотря на то, что одна моя рука занята, другой я все еще обхватываю себя за талию, сжав лишнюю ткань мешковатого платья. Мы поднимаемся по ступенькам и мужчина распахивает передо мной большую дверь,украшенную витражами.
