Скорблю о тебе, брат мой...

      Император умирал. Он ощущал приближение смерти в токе крови по венам, в шуме ветра и шелесте листвы; волны, бьющиеся о скалы, тревожно прядающие ушами лошади в стойлах, встревоженные дети и обходительные слуги — всё вокруг, казалось, повторяло на разные лады: «Император! Император умирает!»       Наполеон вслушивался в пение птиц за окном и думал, что весть о его скорой смерти уже распространилась по всему миру, и в этом нет вины болтливых слуг или нетерпеливых англичан — если в Европе был хотя бы один чуткий человек, он должен был услышать эту весть, которая накатывала на материк подобно рокоту далекого вулкана; должно быть, во всех дворцах и лачугах сейчас толковали этот рокот и боязливо переговаривались: «Тиран! Избавитель! Захватчик! Император! Он умирает!»       Император умирал...       Он боялся, что не сможет уйти достойно, сохранив здравый рассудок; все чаще он путал людей из свиты и не сразу мог понять, кто охранял его сон — англичанин, француз или, может, какой-нибудь русский. Он молчал, чтобы ничем не выдать помешательства, которое пугало его самого; однажды он захотел позвать Лас-Каза, а потом вспомнил, что вместо Лас-Каза остался никчемный Лоу и что больше ему некого звать. Смерть уже нашла его, хотя все уверяли, что припарки Антомарки поднимут его на ноги; Наполеона смешило, что живые люди так заботятся о мертвом человеке. Он принимал их заботы, как мумия принимает хлопоты мумификаторов, хотя знал, что сам он сейчас был гораздо ближе к своим маршалам и друзьям. Они были рядом, они не оставляли его ни на минуту; иногда ночью беспричинная тревога сжимала сердце Наполеона, он приходил в себя в пустой комнате, наполненной тенями, и некому было заглушить шепот из самых дальних углов.       Однажды он проснулся от особенно сильной тревоги, как будто смерть подобралась к нему совсем близко; он шевельнул рукой, и темнота сгустилась, принимая вид человека, которого никак не могло быть на острове Святой Елены рядом с умирающим императором.       — Наполеон, — сказал несуществующий человек тихим скрипучим голосом. Наполеон хотел ответить, но человек покачал головой и приблизился. Он выглядел точно так же, как и тридцать, двадцать, десять лет тому назад; он пережил крушение целого мира и все же остался гладкокожим юнцом, в котором всё — жесты, походка, манера держаться — обличало принадлежность к старому миру.       Глаза. Всегда менялись только глаза.       В темноте Наполеон не мог разглядеть глаза явившегося к нему Арно.       «Кто ты, — хотел спросить он и, может быть, добавить, — зачем ты пришел сюда?»       Арно не могло быть здесь; даже Яблоко не могло так долго поддерживать не-мертвого человека и давать ему силы убивать вновь и вновь. Яблоко было утеряно, желание Наполеона обрести идеального убийцу стало только желанием, а Арно должен был рассыпаться в прах и наконец-то обрести покой.       В том, что Арно — кем бы он ни был — стоял сейчас перед Наполеоном, было что-то извращенно-неправильное.       «Я отпускаю тебя, — хотел сказать он. — Я не знаю, что ты или кто ты — отблеск давно ушедшего друга, мстительный призрак, который должен наполнить раскаянием мои последние минуты, или всего лишь бред умирающего человека; я отпускаю тебя и жалею только о том, что не сделал этого раньше, что заставил тебя существовать дольше, чем ты когда-либо хотел».       Вместо этого пришла боль; она затопила разум Наполеона и уничтожила его рассудок, оставив только бессвязные воспоминания. Последнее, что он увидел, — как Арно сделал шаг назад и растворился во тьме, окутывающей комнату, а потом исчезла комната, исчез проблеск прошлого и явился настоящий Арно — улыбающийся, обеспокоенный первыми прикосновениями Яблока, чуть тронутый разложением, Арно с пустыми глазами, сопровождавший его в завоевании мира, Арно с тысячей лиц, тысячей ухмылок и гримас; вся жизнь обрушилась на умирающего императора, и, захлебываясь картинами прошлого, он навсегда забыл о призраке, появившемся перед ним на мгновение.