Отпусти меня

«Отпусти меня!» — эти слова набатом звенели у меня в голове. Всего два коротких слова, а сколько смысла. Усмехаюсь. Как часто я слышал их? Множество, бесчисленное множество раз. Почему только сейчас меня оглушило их значение? Почему только сейчас я почувствовал это двойное дно? Я обессиленно отпускаю его, и он сбегает на кухню, а мой взгляд упирается в телевизор. Гляжу в чёрный экран, но вижу бездну. Эти два острых слова царапают сердце и защемляют душу. Становится труднее дышать. Я вижу в отражении экрана своего мальчика, который старательно готовит обед. Когда-то давно, четыре года назад, если точнее, я дал обещание всегда есть вместе с ним. Теперь вот размышляю, не слишком ли это для него? Он всегда старается отгородиться от меня, от любых проявлений внимания. Каждый раз сдаётся и снова сопротивляется. «Отпусти меня» всё ещё стоит в ушах, и я, повинуясь секундному стремлению, поднимаюсь с дивана и в мгновенье оказываюсь рядом с Мисаки. — Ты можешь больше не есть всё время со мной, если это мешает. — Я не касаюсь его, просто стою рядом. От моих слов нож зависает в сантиметре от рыбы, лежащей на разделочной доске, а шокированный взгляд врезается в моё спокойное лицо. — Усаги-сан, ты чего? Мне хочется замолчать, сгрести его в охапку и прижать к себе, но, похоже, меня ведёт. — И забирать из университета могу прекратить. — В голове пустота, на лице маска безразличного спокойствия. Мой мальчик кладёт нож на стол и поворачивается ко мне лицом. В его глазах недюжинное беспокойство, а у меня в голове два слова. «Отпусти меня». И я почти готов это сделать. — Ты хотел пойти на полный контракт в «Марукава», — он отстранённо кивает, — я больше не против. — Усаги, что... — Только Идзюину приближаться к тебе я всё равно не позволю, прости. И жить отдельно не позволю. — Уса... — Прости, — глухо повторяю я и ухожу прочь из кухни, оставляя Мисаки думать над словами, а главное, над их мотивами. Я начинаю ненавидеть себя уже на полпути к кабинету. Мне физически больно представить, что моего мальчика будет в жизни хоть на секунду меньше, что он будет проводить свободное время с кем-то, кроме меня. Я готов выть от собственных размышлений, но всего два слова не дают мне вернуться и обнять Мисаки. «Отпусти меня». Я вхожу в кабинет, открываю ноутбук и минут десять всматриваюсь в заставку монитора. Я и Мисаки. Это фото было сделано во время поездки на Хоккайдо. Там был уличный фотограф. Он подошёл к нам, когда мы обедали в кафе, положил два снимка на стол, улыбнулся и растворился в толпе. На первом фото мы просто шли по улице, абсолютно не замечая людей. Глаза в глаза. Оба взгляда говорят «люблю». А на втором — он, красный как рак, смущённо смотрит на меня. Взгляд всё тот же, а вот в моём взгляде появилась изрядная доля восторга. Тогда он сказал мне, что очень скучал и было сложно провести неделю у брата. Странно, что Мисаки вообще заговорил об этом на людях. Мне безразлично, если кто-то узнает, а вот он безумно этого стесняется, а ещё боится навредить моей репутации. Глупый. Если публика узнает, что Великий и Божественный Усами Акихико — гей, продажи только взлетят. Литературные круги, особенно элита, конечно, устроят скандал, но мне он пойдёт только на руку. Тихий стук в дверь и робкое «Усаги-сан, обед готов, спускайся» вырывают меня из приятных размышлений и созерцания потускневшего монитора. Пора выходить, иначе он, чего доброго, решит, что на меня снизошло вдохновение и до завтрашнего утра я пробуду здесь. Хочется. Но ещё больше я хочу провести лишнюю минуту с ним. Хоть немного убедить себя, что двойное дно его слов мне только померещилось. Что мой мозг из-за недосыпа просто придумывает несуществующие проблемы. Обедаем мы в полном молчании. Конечно, с моим детством в кругу аристократов я привык к такому, а вот Мисаки явно неловко. Не знаю, о чём могу заговорить с ним. Разве что выдать очередное «Да и обедать я в состоянии в ресторане», чтобы не нагружать его постоянной готовкой. Но, украдкой глядя на него, прикусываю язык. Он теребит вилкой несчастный кусок рыбы, пытаясь начать разговор, но тоже не в силах придумать подходящую тему. — Еда была замечательной, — говорю я, поднимаясь из-за стола, и уже заношу руку, чтоб потрепать его по волосам. Но два слова, сидящие в голове, бьют наотмашь, заставляя унять минутный порыв, — благодарю. Мисаки вздрагивает, но взгляда не поднимает, только бормочет что-то вроде «ничего особенного» и «рад, что тебе понравилось». На душе противно, в голове — звон колоколов. Гадость. И звонят они новообретённую мелодию: «Отпусти. Отпусти меня»… Иду в прихожую. Надеваю пальто, коротко бросаю: — Я скоро вернусь, — и выхожу из квартиры. Сегодня ветрено. Хотел было сесть в машину, но отчего-то передумал, решил пройтись пешком. Давно я просто не гулял. Минут через десять на меня находит осознание того, что я совершаю ужасную ошибку, только пока не понимаю, какую. Пускается дождь. Сначала слабый, а потом всё сильнее и сильнее. Ветер, кажется, пытается залезть в самую душу, чтобы погасить тот огонь, что теплится в ней. Волосы промокли. Одежда, похоже, тоже, но сейчас мне на это абсолютно наплевать. В голове всё ещё звучат эти дурацкие слова. «Отпусти меня» Откуда, Мисаки? Из рук? Из квартиры? Из жизни? Из души? Не могу! Ниоткуда не могу! Я не для того постоянно отвоёвываю тебя у брата, отца, твоего семпая, Идзюина и всех прочих. Не хочу! У меня каждый раз холодеют кончики пальцев, когда я впускаю в голову сомнения о том, останешься ли ты рядом. Ты говоришь со мной непозволительно мало. Постоянно вырываешься и просишь отпустить. Как? Как я могу это сделать, Мисаки? Я не хочу снова остаться в пустой квартире наедине с игрушками и книгами. Не хочу существовать теперь, когда узнал, что такое жизнь. Я уже третий раз возвращаюсь к дому, но каждый раз ноги несут меня прочь. Кто сейчас узнает во мне «Великого и Божественного Усами Акихико»? Верно — никто. Можно и дальше бродить по окрестным улицам. Нестерпимо хочется курить, но погода, увы, не располагает. Сознание отмечает, что дождь, похоже, превратился в ливень, но мне на это наплевать. Какая к чёрту разница, если ОН просит его отпустить. Мне холодно, меня уже трясёт, но, скорее, не от противного ветра, а от состояния души. Хочется плакать. Глупо, не по-взрослому, но кому есть до меня дело? «Мисаки» — вклинивает мой воспалённый разум. Последний раз я плакал при нём. Мой мальчик тогда глядел мне прямо в душу, переживал за меня, хотя по-хорошему — должен был ненавидеть. Я заслуживал его ненависть, его гневный взгляд. А он плакал. Из-за меня плакал! Такахиро так ничего и не заметил, а ему было от этого чуть ли не так же больно, как и мне. Сейчас мысль о том, что я мог признаться Такахиро, вызывает у меня смешанные чувства. Однако былого трепета не ощущаю. Я ничуть не жалею, что всё сложилось именно так. Такахиро — это влюблённость. Мисаки — любовь. Теперь я понял разницу. Ветер пронизывает до костей. Я чувствую, что рубашка промокла и прилипла к телу, но упрямо иду вперёд. Хочется выть, но я просто иду. Упираюсь в какое-то здание. Кажется, я завернул не в ту сторону. Кафе. Выглядит уютным. Понятия не имею, для чего, но я вхожу внутрь. Колокольчик весело звякает, оповещая о моём прибытии, а мне его зубами содрать хочется. — Добрый день, вы один или вас ожидают? — рядом мгновенно оказывается официантка. — Один, — бросаю резче, чем следовало бы, и иду вглубь заведения. В другие, более приятные дни я бы назвал кафе лёгким и уютным. Небольшие столики, соломенные диванчики, перегородки, увитые живыми плетущимися цветами, лампы в светлых бумажных плафонах. Но сейчас всё это меня раздражает. Хочется, чтоб дождь лил и здесь, прямо внутри. — Ваше меню, — тихо говорит подошедшая девушка, — если хотите, я могу принести вам успокаивающий травяной чай и печенье с шоколадной крошкой. Шоколад помогает бороться с депрессией. Я уже собираюсь высказать всё, что думаю о заведении в целом и её советах в частности, но вдруг на меня наваливается непреодолимая усталость. Я лишь вздыхаю и киваю официантке. Она гладит меня по плечу и уходит. Я не обращаю на жест никакого внимания. Упираюсь локтями в столешницу и зарываюсь руками в волосы. Вымокли. На столе будет лужа, но меня это не беспокоит. Солома высохнет, стол протрут. Интересно, что сейчас делает Мисаки? Хочу взглянуть на время, но понимаю, что оставил телефон дома. Досадно, но хоть никакой Исака не побеспокоит. Рюичиро бывает слишком настойчив. Девушка тем временем приносит чай с печеньем, говорит что-то о быстротечности жизненных проблем и уходит, понимая, что я не намерен её слушать. На улице уже совсем стемнело, значит, около пяти вечера. В феврале всё ещё темнеет рано. Я пью чай, пытаюсь затолкнуть в себя печенье, но в горле стоит ком невысказанных слов, и я с трудом вообще что-то глотаю. Пора домой. Поднимаюсь, кладу на стол первую, попавшуюся в кармане, купюру, и ухожу. Я прекрасно знаю, что оставил слишком много, но у меня абсолютно нет настроения ждать сдачу. Снова серые улицы, дождь и холодный ветер. Прав был Мисаки, называя меня идиотом. Очень прав. Все мои мысли, так или иначе, сводятся к нему. Я просто не смогу его отпустить. Двор, лифт, входная дверь, щелчок замка, — и я оказываюсь в квартире. Не помню, как шёл. Главное, — что я здесь, что с кухни пахнет какими-то специями и шипит масло на сковороде. — Я дома, — по привычке говорю я, стаскивая с себя вымокшее насквозь пальто. Стук ножа о доску затихает, быстрые шаги, и вот мой мальчик стоит передо мной. — С возвращением, Усаги-сан! Где ты был? Тебе звонил Исака-сан, но телефон зазвенел в кабинете. Я звонил на другой, тот, новый, но он оказался в спальне — в его голосе слышится тревога, возмущение и вместе с тем радость, облегчение и нежность. От этого голоса ноги подкашиваются, и я падаю перед ним на колени. — Не отпущу. Не проси даже. Не смогу, — сбивчиво начинаю я. Комок слов, что стоял в горле, наконец, нашёл выход. — Если ты уйдёшь, я погибну, как растение без влаги, как питомец без корма. Я не хочу больше существовать, Мисаки! Ты моё всё. Я обнимаю его за талию и чувствую, как меня пробивает дрожь. От моих волос намокнет его футболка, но мне плевать. Лишь бы он только сейчас не вырывался. Лишь бы был рядом. — Усаги-сан, что на тебя нашло? — дрожащим голосом спрашивает Мисаки, запуская руку в мои волосы. — Я ведь не собирался уходить. — Ты просил. Всегда просишь. — На кухню, в университет, делать рефераты… — В собственную жизнь, — с горечью продолжаю его список. — Такахиро тоже так считает. А ты всё делаешь для него. — Братик много сделал для меня... — начинает он, но запинается. — Я же говорил, что хочу остаться с тобой, что не хочу жить один. — Ты тогда не слишком прижился в университете, и у тебя не было работы. — Я хорошо понимаю, что теперь он вырос достаточно для самостоятельной жизни и что я не вправе ему что-то запрещать. — Но моё желание с тех пор не изменилось, и я говорил, что л… лю… люблю тебя. Разве этого мало? — Он смущённо затихает, а у меня на душе теплеет, по щекам, кажется, текут слёзы. — Четвёртый раз, — еле слышно шепчу я, крепче прижимая его к себе. — Что «четвёртый»? — переспрашивает мой мальчик. Я готов поклясться, что он сам понял и сейчас покраснел. Но взгляд, чтобы доказать свою правоту, я не поднимаю, боясь спугнуть это мгновение. — Ты сказал, что любишь меня четвёртый раз. Я безумно рад. — Усаги-сан, ты тяжёлый, мне неудобно так стоять. И вообще ты весь промок, тебе нужно в ванную. Я не хочу вызывать доктора и лететь в аптеку, — он пытается скрыть своё смущение за кучей ненужных фраз, а я, как дурак, стою на коленях, обнимаю его и улыбаюсь сквозь слёзы. «Дело пахнет нервным срывом», — констатирую я, краешком сознания отмечая, что уже сижу на полу и смеюсь в голос. Мисаки сидит рядом и с беспокойством за мной наблюдает. — Усаги-сан, — пытается он достучаться, но смех не желает сходить на нет, и я заливаюсь, как ненормальный. — А… Акихико... Удивление. Это что-то новенькое. На секунду замираю, пытаясь рассмотреть его сквозь пелену слёз, но через мгновение снова смеюсь. Это ведь забавно. Всё это.