Отпусти меня

Чёрт, чёрт, чё-о-орт! Дурак Усаги! Что с тобой происходит? Так, спокойно, Мисаки! Нужно просто заставить его успокоиться. Вообще-то, было бы чудесно понять, что у него вообще в голове щёлкнуло. Сначала говорит, что мы можем не есть вместе и он не будет меня из универа забирать, и ещё куча бреда, потом едим в мертвецкой тишине, он не прикасается ко мне по поводу и без. Потом вообще ушёл! А на улице ливень, как назло, пустился. Ещё и без телефона. Я уже извёлся весь. Решил приготовить ужин, раз заняться нечем. И вот теперь он ввалился, как ни в чём не бывало, говорит странные смущающие вещи… В довершение странностям у него началась истерика! Он мокрый весь, холодный, заболеет ещё, а мне его бредни выслушивай. Дурак Усаги! — А… Акихико... — выговариваю я, стараясь добиться хоть какого-то эффекта. Замер. Смотрит на меня секунды три, потом моргает и снова заходится истерическим смехом. И что прикажете делать в такой ситуации? Папочка и мамочка на небесах, братик в Осаке, как мне быть? От упоминания братика в голову приходит воспоминание: я, плачущий посреди улицы, и этот зловредный писатель, пораженно глядящий на меня. Я тогда прекратил плакать от его поцелуя. Может… «Бли-и-ин, дурак, дурак Усаги! Заставляешь меня делать такие вещи». В глубине сознания всплывает мысль о том, что у нас было и не такое, и я всё ещё лелею надежду соблазнить и завалить Усаги-сана, но пока я не прислушиваюсь к этой мысли. — Акихико, — пытаюсь позвать ещё раз, но он уже не реагирует. Набрав воздуха в грудь, я склоняюсь над ним и целую. Он не сразу понимает что происходит, а я только обнимаю его рукой за шею, углубляя поцелуй, не встречая ни сопротивления, ни ответа. Провожу языком по нёбу, стараясь совсем не думать, что делаю, а просто отдаться на волю случая, сплетаю его язык со своим. Решаюсь открыть глаза и встречаю шокированный взгляд Усаги, до которого, похоже, начинает доходить происходящее. Он перехватывает инициативу, обнимает меня, притягивает к себе и тут же пробирается руками под футболку. Вначале хочу его по привычке оттолкнуть, закричать, чтоб этот старый извращенец меня отпустил, но вдруг понимаю, что нервный срыв у него именно из-за слова «отпусти». Никогда его ещё таким не видел и даже не хотел. Он умудряется, всего на мгновение разорвав поцелуй, стянуть с меня футболку. Я просто прижимаюсь к нему, но мне холодно и неудобно. Его одежда вымокла до нитки, волосы слиплись. Я уже хочу ему всё это сказать, но тут до меня доносится запах горелого, и я с ужасом понимаю, что наш ужин пропал. — Усаги, нет, подожди, — пытаюсь вырваться из его объятий, но у меня ничего не выходит. Он припадает губами к моей шее, то ли целуя, то ли кусая. — Ам…пх… — вырывается само собой, — подожди, там плита, — пытаюсь вразумить взбесившегося писателя. — Плевать, куплю новую, — в своём духе говорит он, умудряясь не отрываться от исследования губами моей груди. — Пожар, мы устроим пожар, — не оставляю я надежд вырваться, чувствуя, что дыма становится больше, — ну же, Акихико, отпусти. Он вновь удивлённо застывает, а я, пользуясь моментом, чтобы вырваться, лечу на кухню. Аврал. Мясо на сковороде стало углями и вовсю коптит, из духовки, в которой выпекался пирог, валит дым, а кастрюлька, где варились овощи, шкварчит, уже их поджаривая. Выключаю печку, со всех ног несусь открывать окно (вытяжка явно не справляется) и снова на кухню. Несколько секунд просто стою, ожидая, пока дым улетучится и можно будет начать уборку. И тут на меня сзади наваливается тяжёлое тело. — Усаги… — Мисаки, скажи, что ты меня не бросишь? — целуя меня в шею, спрашивает этот ненормальный, — Что мне просто померещилось, и ты не хочешь жить отдельно, — его губы перемещаются к подбородку. — Старый дурак! Я говорил тебе это, — мимо воли я снова заливаюсь краской. — Скажи ещё раз, прошу, — он на секунду замирает губами на моём виске, — и что ты звал меня по имени, мне не приснилось. — Да что с тобой сегодня, Усаги-сан? Да погоди ты, — выворачиваюсь у него в руках, тревожно вглядываюсь в любимое лицо и нежно приникаю к губам. Так проще. Так не нужно думать. Так он всё понимает без слов. — А теперь иди в ванную! Ты весь мокрый и холодный — я отстраняюсь и пытаюсь говорить хоть сколько-нибудь уверенно. Получается из рук вон плохо. — Только с тобой, — шепчет он и забрасывает меня на плечо. — А кто убирать будет? — делаю единственную попытку его остановить, прекрасно понимая, что от совместной ванны меня даже Армагеддон не спасёт. Дальше всё было передёрнуто поволокой наслаждения. Наспех сброшенная одежда валялась комками по всей комнате. Шум воды, тихий шёпот Усаги-сана, стоны. Наши. Совместные. Его руки и губы, казалось, были везде и сразу. Я сидел к нему спиной, но это ему ничуть не мешало. Он постоянно шептал, что любит меня, что никуда не отпустит, одним своим голосом доводя до полуобморочного состояния. И я плавился в его умелых руках. Просто не мог иначе, когда его губы постоянно меня целовали. — Усаги-сан, нет, не нужно, я сейчас, — договорить мне не дали, отнимая дар речи поцелуем. Нежным и настойчивым. Его руки творили под водой что-то неописуемое. Я стонал, изгибался, тёрся об него всем телом, целовал-кусал оказавшееся рядом его плечо. И этого оказалось достаточно, чтоб от очередного движения руки оргазм накрыл меня с головой. Какое-то время ничего не происходило. Я просто нежился в объятиях любимого, наслаждаясь его тихим шёпотом и кроткими поцелуями. Но потом, удивляя в первую очередь себя, я потянулся за гелем для душа и мочалкой, развернулся к опешившему писателю лицом и выдавил немного геля. Поставив бутылочку на место, принялся намыливать грудь и плечи Великого и Божественного, который сейчас выглядел, как ребёнок, которому купили долгожданную куклу, и он наконец может с ней поиграть. От такого сравнения по щекам снова пошёл спавший было румянец, и я, спускаясь руками ниже торса, снова опережая ход мыслей, сказал: — И чтоб я больше не слышал эту песню! — Мои пальцы, отбросив мочалку за ненадобностью, сомкнулись на его члене и неспешно провели по всей длине. — Я тебя не брошу! Слышишь, извращенец? — большой палец медленно прошёлся по головке, вытаскивая из него тихий стон. — Ты мой — и точка. — Он смотрит на меня, не веря чуду такого моего красноречия. Да я и сам себе не верю. — Не отдам тебя демону-Камидзё, — вспоминаю его поездки в мой университет и общение с этим типом. — И остальным мужчинам и женщинам тоже не отдам. — Я продолжаю движения рукой, постепенно наращивая темп. — И живём мы вместе — и точка! Прибери эту пластинку, Акихико, прошу тебя. Я склоняюсь к его лицу, облизываю открывшиеся мне навстречу губы, но не позволяю себя поцеловать. Отстраняюсь. Он лишь смотрит. Боится, видимо, спугнуть. А я сегодня бью все рекорды. — Я люблю тебя, и это окончательное слово. Не заставляй меня больше так переживать. В его глазах блестят слёзы, он кусает губы и смотрит на меня. Мне становится страшно. Я снова сделал что-то не так? Он ведь постоянно просил меня сказать о моих чувствах. Неужели его срыв не закончился? Я сильнее сжимаю руку на его члене. Он выгибается всем телом и кончает, выкрикивая моё имя. Что-то снова идёт не так. Он не открывает глаза. Откинулся на бортик ванной и затаил дыхание. Или он не дышит? — Усаги-сан, очнись, — я дёргаю его за плечо, но он остаётся неподвижным, — Акихико, умоляю, — голос срывается, а руки, вместо того, чтоб побить, приводя в чувство, бережно гладят щёки и отводят волосы со лба. Я вскрикиваю, когда его пальцы смыкаются на моих запястьях, а руки тянут к губам. — Мальчик мой, — шепчет он между поцелуями, — любимый, родной, я безумно люблю тебя. Он открывает глаза и смотрит на меня. А я просто теряюсь от того, сколько чувств в этом взгляде. И в его глазах всё ещё стоят слёзы. — Усаги-сан, ведёшь себя, как девчонка, — говорю, всхлипывая, — я вот столько не плачу, — пытаюсь отобрать у него одну из рук, чтоб стереть с лица непрошеные слёзы. — Люблю тебя, — повторяет он, прижимая меня к себе, — всем сердцем люблю. — И я тебя люблю...