кошки с собаками

Для него это было впервые. Впервые Чимин говорил кому-то, что его пес умер таким образом. Экстренный случай. Сбила машина. Нулевые шансы. Он даже не дотянул до операционной. — С такими травмами не живут, — сказал печально ДжинУ-хён, рассматривая, ставшие ненужными рентгеновские снимки, уже после того как вся реанимационная бригада потеряла всякую надежду на то, чтобы запустить остановившееся сердце. — Будь на его месте человек, умер бы сразу. У Чимина от наступившей тишины звенело в ушах. За несколько лет стажировки в этой клинике, это был первый для него случай подобной смерти. Были плохие хозяева, неизлечимые инфекции, неоперабельная онкология. Несчастные случаи, конечно, были тоже, по счастью с более счастливым исходом. Но этот случай был убийством, по крайней мере так сказал Бобби, который все видел и привез брошенное умирать животное к ним, где жертва хладнокровной человеческой жестокости, тихонько выдохнув в последний раз, умер, положив морду на холодную сталь каталки. Все их усилия, всё горячее желание помочь оказались напрасными. — Держи, — ДжинУ протянул Чимину кожаный ошейник. — Там указан номер телефона владельца. — Сообщи ему. Он понял, что это еще одно испытание, которыми старший опытный хён любил проверять его выдержку. Обычно он был очень благодарен своим сонбэ за предоставленные возможности, но конкретно от этой перспективы захотелось взвыть. Чимин минут двадцать грел в руках трубку их стационарного телефона, закусывая костяшки пальцев, и все не решаясь позвонить. Боялся реакции на том конце провода и не знал какая из предполагаемых напугает его больше. В результате всё же позвонил и, выпалив всю подготовленную речь единым предложением, на выдохе стал ждать ответа. — Сейчас приеду, — хриплым голосом отозвались с той стороны. Он действительно приехал очень быстро. Чимин, выходя из процедурной, сразу заметил фигуру вжатую в неудобное кресло в фойе. Вытянутые ноги, брошенные на подлокотниках руки, опущенная голова со светлой в рыжину макушкой. Как студента ветеринарной академии, Чимина годами натаскивали определять уровень боли по неестественности и надлому позы. Если применить полученные знания на этого парня, то ему было очень-очень хреново. Он даже не отреагировал на его приближение. И не поднялся когда, наконец, заметил. Только глаза вскинул, обожженные красным сухим раздражением и абсолютно нечитаемые. Его кожаная куртка и волосы пропахли дымом, такая убойная концентрация нечасто встречалась в наше, озабоченное борьбой с вредными привычками, время. Мин Юнги, так его звали. — Как это случилось? — Первое, что он спросил. — Один из наших волонтеров был там и все видел, — Чимин сам не понял, почему присел в кресло рядом. Может оттого, что так удобнее было разговаривать, находясь на одном уровне, а может оттого, что ноги стали ватными и нужна была опора. — Водитель не затормозил. Ни до…ни после. А Бобби записку оставил. Там точный адрес и время. Чтобы по камерам можно было отследить машину и вычислить хозяина. — Хорошая идея, — оценил Юнги. — Только лучше я попрошу кого-нибудь другого это сделать. Иначе я убью ублюдка и для меня это будет равноценный обмен, только вряд ли наше правосудие со мной согласится. Чимину худо сделалось от его тона. Спокойного такого, ровного. И даже злая усмешка на собственные слова казалась мимолетной тенью, легла на чужое лицо и тут же растаяла. Только ее поглотила бездна, что жила в Мин Юнги, и Чимин пока не мог понять где заканчивались ее границы. — Нужно подписать разрешение на кремацию, — со стороны услышал он собственный деловитый тон. Юнги вздрогнул. Вытянулся судорожно, откинулся на спинку. — Я месяц назад в Сеул вернулся, — сказал он тихо. На Чимина вообще не смотрел и, вроде как, не с ним и разговаривал, но тот все равно считал себя почему-то обязанным и оттого прислушивался. — А он не хотел. Выл, обратно просился, рвался куда-то. Вот и вырвался. Чимин, не зная, что сказать, потянулся в карман и протянул ему ошейник. Забирая его, Юнги впервые всерьез посмотрел ему в глаза. — Спасибо. Я сделаю, что надо. А потом поеду и напьюсь в «Bulldog'е». Пак Чимин хотел стать ветеринаром сколько он себя помнил. Умным он себя не считал, и особо талантливым не был, зато старательным — очень. И многое у него получалось. И, почти всегда, хорошо. Но все, что он делал после визита Мин Юнги в клинику, выходило из рук вон плохо. Потому что плохо было Юнги и Чимина этим зацепило, хотя он и не мог понять причину. И места себе не находил. Зато нашел название паба, что тот обронил вскользь и, чувствуя себя распоследним идиотом, едва дождавшись конца смены пошел туда. В конце концов, говорил он себе, выпить после тяжелого рабочего дня — не преступление. То, что он следовал абсолютно противоположному утверждению последние несколько лет и весь стресс привык снимать тренировками, Чимин предпочел упустить из виду. Юнги он нашел. И по его виду не смог определить, насколько тот пьян. Сидел он прямо, не раскачиваясь, и взгляд был ясный, только такой, что хотелось пойти и застрелиться. Чимин струсил в последний момент совершенно по-дурацки. Он вроде за тем сюда и шел, чтобы удостовериться и собственную совесть успокоить, что Мин Юнги, потерявший сегодня верного четвероногого друга, невредим и относительно в порядке, а то мало ли, что могло взбрести в его голову. Ветеринар ведь не может с уверенностью судить, насколько близки были пациент и его хозяин. Может ему без любимого компаньона и жизнь не мила стала. Примерно так Чимин оправдывал свое отдающее паранойей поведение. Но, увидев его, сообразил наконец, что дело тут не в собаке и не в его самоотверженности. Дело в Юнги, в его глазах, совершенно лисьих, заполненных до краев чем-то пугающим. В его отстраненном и, пугающем еще больше, поведении. Чимин уже развернулся и уже было едва не ушел, но его окрикнули. Позвали, поманили пальцем. И — что поделать — он сам виноват, но они снова оказались, сидящими рядом. И с этой минуты все стало до прозрачного очевидно. — Я недалеко живу, — сказал Юнги, вливая в себя последний, отстукивающий льдинками на дне, стакан и докуривая. И звучало это не как приглашение даже, а как уже начавшаяся прелюдия. У Чимина лицо горело, но он шел покорно рядом с Юнги, упорно молчавшим и, кажется, полностью ушедшим в себя. И пытался осознать все происходящее. Понять, чем все закончится, он понял. Поверить только не мог и собрать всю дробящуюся в мозгах картинку воедино никак не получалось. В голове был сплошной туман, и подреберье сдавливало от ожидания. Тело, прикинувшись автопилотируемым, покорно шло вперед. Жилищем Юнги был лофт, верхний этаж реконструированной старой фабрики. Окна до потолка и трубы над головой. Совершенно пустое, отдающее в уши эхом, пространство. Мебели не было, лишь холодильник и стоящая на нем микроволновка. Зато пирамиды надставленных друг на друга и подписанных коробок. — Ты въехал месяц назад? — Не смог скрыть удивление в голосе Чимин. — Может даже чуть больше, — подтвердил Юнги. — А кажется, что вчера, да? — Не торопишься разбирать вещи. — Настроения что-то нет. Весь месяц, думает Чимин и очень сомневается. В правильности своего решения прийти сюда, сомневается тоже. И хочет уже об этом сказать, только Юнги, похоже, уверен за двоих. Он выключает свет и в темноте доходит до Чимина, который успел, разглядывая квартиру, пройти вглубь. Чимин замирает. Сердце панически ломится в ребра, когда Юнги тянется за поцелуем, он только чувствует, глаза не привыкшие к темноте не различают даже силуэт. Улавливает только запахи — табака, алкоголя и чего-то еще. Еще более горького. Юнги горячий, от дыхания до ладоней и кожи под рубашкой. И целуется он жарко и очень развязно. Классно, в общем, целуется. И вытаскивает его ремень из шлеек со свистом. Они куда-то постоянно двигаются, Юнги определенно ведет его в каком-то направлении, Чимину не до этого — он пытается равновесие удержать и крышей не поехать, потому что тот цепляется за него отчаянно, стонет в губы, и выдыхает с восхищением, царапая голый живот. У Юнги есть спальня. Такая же пустая как и весь остальной дом. Но в ней есть большой и квадратный ортопедический матрас, заменяющий кровать, и их путь заканчивается падением на него. Чимин подхватывает его под бедра, прижимает сильнее, просто, чтобы вертелся меньше, лезет ладошками в задние карманы его джинс, нашаривая незыблемые квадратики презервативов. Предусмотрительный Юнги. И абсолютно, кажется, невменяемый. Хрупкий совсем, без своей тяжелой кожанки, без своего тяжелого взгляда, не опознаваемого в темноте. Чимина душит внезапно осознавшейся и совсем неуместной нежностью. Он подается порыву и переворачивается, вжимая Юнги в матрас и обходя языком все выступы и выемки на его плечах. Легкие, не по сезону, джинсы свободно съезжают с худых мягких бедер. Чимину бы подумать обо всем хоть минуту, но Юнги не дает, когда, насаживаясь на его член, беззащитно цепляется за плечи и стонет тихо, но в самое ухо, и от этого всего у Чимина мурашки и бурные прощания с вменяемостью. Он совсем теряется во времени и каких-то запредельно острых ощущениях. Чужих эмоциях и отдаче. И откуда-то совершенно точно знает, что надо делать, чтобы Юнги струной вытягивался, такой же напряженной и вибрирующей от удовольствия. У Чимина ладони скользят, и с губ срывается совершенно неконтролируемое ругательство, но Юнги реагирует неожиданно — целует и резче поддается на встречу. Чимин отзывается стоном и еще одним тягучим «блять» и где-то после этого пересекает черту. Юнги сжимает зубы на его плече, когда кончает, и это действительно больно, но потом, когда вновь может дышать носом, осторожно проводит по следу пальцами и осторожно целует, извиняясь. У Чимина перед глазами звезды, белые круги и почти рай. — Ты хоть совершеннолетний? — спрашивает успокоившийся Юнги неожиданно и зажигает стоящий рядом бумажный китайский фонарик. Чимин, обалдевший от вопроса, кивает. — Хорошо. Захлопнешь дверь.