"Институт времени: записки студента"

Запись на следующей странице начиналась с маленькой буквы "у меня до сих пор голова раскалывается. И все же пока еще свежи воспоминания, я запишу впечатления, сохранившиеся у меня от третьего экзамена. Будь моя воля, я бы ни один из них так не назвал, так бы и сказал три испытания. 1 - на находчивость, 2 - на выносливость, а вот третий - пожалуй, на пригодность, но в этом я могу и ошибаться. Я не думал о третьем экзамене, так как еще от третьекурсников был о нем наслышан. Тебя просят сесть в кресло, надевают шлем, к которому присоединены различные приспособления. Руки и ноги с несколькими детекторами. Ты чувствуешь себя другим человеком, и этот человек подвергается различным иногда неприятным ситуациям. Тебе самому ничего не угрожает, разве, что рассудку. Так говорили третьекурсники, так же говорил парень на "Ривьере". За свой рассудок я не беспокоился. Я не думал об экзамене, и возможно напрасно, он того заслуживал. Все началось именно так, как мне рассказывали, вот только ноги и руки, кроме того, что на них навешали довольно тяжелые детекторы, были привязаны к поручням. Заметив, что ассистенты отвернулись, я подергал рукой. Даже в безумии я не выдернул бы этот поручень, а ведь далеко не слаб. На поясе защелкнулся ремень, притянув позвоночник к спинке кресла, шею довольно мягко прижало к верхнему поручню. Я не говорю, что мне было неудобно, не комфортно, от полной скованности и неподвижности, это будет более правильно. Однако я расслабился, мне сказали, что это обязательно, и ... я больше не был Франсуа Монморанси. Не существовало никакого института, не было никакого экзамена. Шел 1307 год, я был молод и горд, Я был рыцарем храмовником, и уже точно не мог понять, почему мы все были арестованы и брошены в подземелья крепости ранее бывшей нашей защитой и внезапно по приказу вероломного короля ставшая нашей тюрьмой. Мы были заключены в подземельях Тампля. Нам выдвинули обвинения, столь чудовищные и нелепые, что я не верил своим ушам. Эти обвинения были кощунственны. Мы все обвинялись во всех смертных грехах, если не хуже. Мои собратья, составлявшие благороднейшую часть рыцарства. А обвинения? Нас требовали сознаться во всем, что они придумали. Начались пытки, и как не мучительны были пытки, которым подвергали меня, многим было сто крат хуже. Меня закинули в каменный мешок, столь узкий, что в нем можно было лишь стоять, можно было еще прислониться к стене оперевшись о другую сторону коленями. Кажется, когда меня сюда закинули, я сломал ногу. Иначе говоря, сам себе добавил неприятностей. У меня не было ни еды, ни питья. Впрочем, вода на второй день появилась, она доставала мне по колено, но даже если бы я смог достать этой воды, пить ее я бы не смог. Через день или два, у меня не было точного ориентира, воду спустили. А вот жажда была столь невыносимой, что я стал терять сознание. Я казался себе слабаком, меня еще не начали пытать, только лишили пиши и воды, а я уже теряю сознание, что же со мной будет, когда меня начнут пытать. Все эти дни я слышал, как пытали других, и не мог себе представить их мучений. Через решетку внизу поднялась вода и закрыла меня с головой, я чуть было не утонул, но вода очень быстро ушла. Вместе с сознанием вернулась боль в ноге. Нет им не нужна была просто моя смерть от жажды. Наверное, они видели мою душевную слабость и ждали моего скорого признания. Так прошли еще несколько дней, только боль в ноге еще приводила меня в сознание. Я не помню, сколь времени провел в лихорадочном забытье, вновь понял, что жив, лишь когда почувствовал запах горелой кожи и дерева. Под ногами была раскаленная до красна решетка. Сапоги, которые на мне предусмотрительно оставили, до этого размокли, а теперь ссохлись и стянули ноги почти до бедра. Деревянные каблуки сапог уже дымились. Странная забывчивость господ инквизиторов, наконец то стала мне понятной. Где-то наверху раздавались крики и сдавленные стоны, я слышал, как трещали кости, и рвалась кожа. У меня же лишь тлели каблуки, а мой страх перед тем, что будет, когда истлеют каблуки, был столь велик, что я снова потерял сознание. Я чувствовал свою слабость, и честное слово мне было стыдно за себя. Эту слабость я почувствовал обретя сознание вместе с адским холодом. Разорванная рубашка не давала тепла, но и жару и холод я готов был переносить. Хуже этого было то, что дважды в день приходил епископ, он вел со мной беседы, скорее монологи, потому что говорил по большей части он. Он пытался меня допрашивать, просил признаться, и облегчить мою душу. Он говорил, что кончатся также и мои телесные страдания. Я видел, как наверху приносили прекрасные кушанья и вино, предлагали их мне. Если я раскаюсь. Он искушал меня этот дьявол в обличье епископа, а я еще как-то держался. Пищу съедали собаки, а вино выливали на пол. Я более не впадал в забытье, но почти перестал ощущать боль как душевную, так и физическую, наверное, я сходил с ума. Ни вода, ни огонь более не возвращали мне боли. Однако не это было нужно господам инквизиторам. Им нужно было признание, меня вытащили из мешка, стоять на ногах я не мог. Епископ с улыбкой посмотрел на мои ноги, и приказал снять с меня сапоги. Мой рассудок мгновенно просветлел. Сапоги сошли с меня вместе с кожей. Меня снова стали просить признаться. И я бы в этот момент, пожалуй, признался даже в том, что я сам дьявол. Но на мое счастье я не смог говорить, из моей пересохшей глотки не вырвалось ничего, кроме очень тихого хрипения. Я молчал, а епископа это выводило из состояния равновесия. Более он не хотел экспериментировать со мной, он перешел к обычным пыткам. Тут то он и ошибся. Тот, кто сказал, что из меня признание можно вытянуть с помощью страха, был прав. Страх боли скорее мог развязать мой язык, чем сама боль. Меня снова попросили признаться в том, чего я не делал. И я на этот раз, на зло за ту боль, что он причинил мне, отказался. Не знаю, понял ли епископ, но я попытался, усмехнуться, когда меня подвели к дыбе, и привязали к ней мои руки и ноги. Боль, которую я ожидал, все равно была меньшей, чем мне казалось, и я не только переставал бояться ее, но и переносил ее лучше, чем многие гораздо более отважные и сильные люди. Время для меня превратилось в вечность, кожа на руках расходилась, а связки рвались как гнилые нити, улыбающийся епископ говорил об аде и рае, об избавлении от мук, для этого я должен был подписать какой-то документ. Я не помню, возможно, я боли не чувствовал вовсе. Все превратилось в один сплошной шок. Я понимал одно, что мой рассудок где-то на грани провала в черную бездну, которая время от времени вставала перед моими глазами. Я нуждался в передышке, у меня еще был мой рассудок, и я не хотел его потерять. Где-то в промежутке между бесконечностью, и безвременьем, я понимал, что сейчас не способен ничего подписать, ведь связки то на руках были порваны. И я согласился все подписать. Я взял перо в руку, и оно выпало у меня из руки. Ко мне приставили врача, в первую очередь он должен был подлечить мои руки. В помощь врачам дали монахиню, если бы я встретил эту девушку до 19 лет, возраста в котором стал храмовником, он бы не стал храмовником вовсе. Но сейчас было уже слишком поздно, по-моему, девушка тоже ко мне привязалась. Может, встреться мы 6 лет назад, она тоже не стала бы монахиней. Чушь, ей и сей час то от силы 18, в 6 лет назад она была ребенком. Прошла неделя, ко мне снова зашел епископ. Я отказался что-либо подписывать. Единственное, что предусмотрительно решил не делать епископ, так это не калечить мне руки. Их я спас, но ноги тем самым погубил окончательно. - С вас кажется, сняли сапоги, - спросил меня господин епископ. Я ничего не ответил. Я понял, что меня ждет. Каждую ногу с обеих сторон прикладывают к деревянным доскам, доски как можно сильнее стягивают ремнями, а потом в мясо начинают вгонять колья. Скорее всего, они решили, что мои и без того изуродованные ноги будут слабым для меня местом. Они не ошиблись. "Испанские сапоги" вернули мне, и ощущение боли, и желание раскаяться. Но я почему-то молчал. На пятом ударе я потерял сознание, на меня вылили ведро холодной воды, и тем привели в чувство. Меня начало лихорадить, пожалуй, это даже помогало. Зная, что все для меня кончено, я решил воспользоваться старым опытом, уйти за грань боли. Я попросил подать мне бумаги, писать то я уже мог, И красивым корявым почерком, рука дрожала, вывел "Пошел к черту". Пожалуй, я переборщил. Епископ был в бешенстве. Быть может, он считал, что мы действительно виновны в том, в чем нас обвиняли. Он все еще пытался вытянуть из меня признание. Сплошной шок, непрекращающаяся боль. Мои ноги были превращены в кровавое месиво, кости ног в крошево, на моих бедных ногах ведь даже кожи то не было. Потом я смотрел на все непонимающими и не моргающими глазами, и ничего уже не чувствовал. Меня можно было резать на части. Епископ пробовал применить ко мне какие-то другие пытки, я видел это и понимал, но не чувствовал, и мне было страшно, я начал молиться, теперь стало не по себе палачу. Мерно, тихим и бледным голосом я читал молитвы - одну за другой, и просил бога пощадить, нет, не меня, а моих мучителей. Епископ решил, что я сошел с ума. - В него вселился дьявол, - сказал прокурор. - Дьявол не читает молитв, пожалуй, он просто помешался, не выдержал боли, а ведь мне говорили. Что боли он боится, - ответил епископ. Подлечите его и на костер, как не раскаявшегося грешника. Я все это слышал, но мне было все абсолютно безразлично. Мне потом сказала монахиня, что я провел в таком состоянии почти месяц. И за этот месяц я значительно поправился. Меня не допрашивали, ни пытали, они мою судьбу уже решили, но перед богом я должен предстать относительно здоровым. Потом я пришел в себя, и почувствовал боль. Та девушка, ее звали Розалия, совершила чудо. Я был почти здоров через два месяца, прошедшие с тех пор как пришел в себя. Однажды она сказала, что сегодня меня придут исповедовать, завтра казнь. Меня и 12 других тамплиеров принародно сожгут. Она принесла мне кинжал, но самоубийство это то на что я не способен, во-первых по соображениям веры, а во-вторых я и так себя хреново чувствовал, еще себя резать, нет у меня смелости не хватило бы. Утром все было готово для казни. Мои ноги не были способны стоять сами, меня поддерживали 2 друзей. На мне было одеяние не раскаявшегося грешника, белое санбенито с нарисованными на нем чертями, в таком же одеянии был еще один человек Анж дАверн. Все остальные "раскаялись", и потому были в желтых балахонах. В руки нам дали толстые свечи, но моим друзьям не свечи приходилось держать, а меня. Вероятно, к остальным епископ не был столь благосклонен. Несмотря на вырванное под пыткой признание они тоже были обречены на смерть. Я ни в чем не винил тех, кто признался, разве сам я не был не раз на грани срыва. Роберт дЭнли, что - то бессмысленно бормотал, - Он не выдержал пыток, - сказал мне дАверн, - сошел с ума. Я позавидовал дЭнли, сейчас я тоже был не прочь быть сумасшедшим. Цепями мы были прикованы к столбам, и огонь был разожжен, он еще не успел коснуться тела, когда я увидел как одна из монахинь, я узнал в ней Розалину, упала. Мне стало жаль ее, выживет ли она? Или ее ждет страшная участь. Далее мгновения сознания перемешивались с моментами небытия. Впервые во время всех пыток я закричал, я кричал, пока были силы, находясь на грани безумия. Очнулся я, сидя в кресле, тяжело дыша, и смотря на всех находящихся в комнате полубезумными глазами. На мне расстегнули ремни, и сказали, чтобы я ждал в коридоре результатов, я боялся пошевелиться. Напротив меня в экзаменационном кресле мирно спала какая-то девушка, она чему-то безмятежно улыбалась. Я успокоился и, встав с кресла, вышел. В коридоре я тут же упал. Ноги отказали. Серьезнее надо было к третьему испытанию относиться". Все это Кристина прочитала не отрываясь, ее морозило. То, что описывал Франсуа, было страшно. "Но все же, я не отступлю ни на шаг, - решила Кристина". Она стала собирать чемодан, Завтра нужно выезжать, В Кале ее встретит Леран.