Третья стена

Все началось с футбольного матча в субботу. Точнее, с усиленных патрулей на железнодорожных вокзалах. Точнее, с болельщиков, которые усаживались в электрички группами по дюжине человек, да при этом тащили с собой пиво ящиками, шарфы и все такое – атрибуты болельщика, ити их. Ванька-лезгин заявлял, что с этими придурками полицаям до него дела не будет, только кто его знает-то. Так что все началось с субботы. «Главное, – говорил Ванька-лезгин, – держаться подальше от этих булле. Ты близко к ним не подходи, понял?». Виталик пытался робко вякнуть, что, может, вообще сидеть дома и не высовываться, потому что кто его знает, что может случиться, а в городе полиции – отовсюду наехало, потому что матч. За место во второй лиге, между прочим, страстей вокруг него посреди недели было столько, что крышу рвало. Так лучше бы не высовываться. Но Талгат молча вздернул его над стулом и сунул кулак под нос. Аргумент весомый, чего уж. Тем более у этого придурка не только кулак тяжелый, у него еще и голова больная. Он очень любил рассказывать, что ему какую-то железную пластину на голову ставили. Потом он покурил, подобрел как-то и начал который раз объяснять, что все будут смотреть на тех футбольных придурков с шарфами и все такое, и никому Виталик нахрен не сдастся, можно будет тихо промышлять и все будет окей. Виталик в принципе и без футбольных болельщиков никому нахрен не сдался. Мать развелась с отцом и уехала обратно в Россию три года назад, типа, она в Германию рвалась не для того, чтобы отец квасил на пособие по-черному. Виталик пытался как-то связаться с ней, но она только спросила, чего ему надо, и так, что стало ясно: от нее ничего не дождешься. Батька – ну батька переехал в какой-то маленький городок, там все продолжал квасить по-черному, получать пособие и нарабатывать стаж безработного, и при этом у него хватало то ли мозгов, то ли какой-то невероятной, удалой какой-то наглости, чтобы ему продлевали вид на жительство, хотя он не работал и работать не собирался. У него от титульной нации, по большому счету, только фамилия и была – Райхман. При прочих равных эта же фамилия могла бы сойти и за еврейскую, но батька категорично настаивал: немец он. То ли бабка, то ли мать как есть из немцев, а кто не верит, тот сам козел. Хотя батька был вообще-то Василий Андреевич. И с ним Виталик очень сильно не хотел иметь дело, потому что, сука, хватило ему. И в России хватило, и когда переехали в Германию, хватало. Батька не дурак был напиться и начать воспитывать, типа меня так отец уму-разуму учил, и тебя надо, стервец. Так что уже за год до совершеннолетия Виталик начал ходить к местному социальному работнику, чтобы ему отдельную комнату дали. Дать-то дали, не проблема. Проблемой оказались Ванька с Талгатом. Сначала Виталик бегал в местный супермаркет им за закуской. Потом как-то они пошли с Ванькой, и он как был невзначай сунул Виталику в рюкзак бутылку водки. Виталик-то это понял, только когда Ванька дотащил его до общаги, нырнул рукой в рюкзак и вытащил водку, а потом похвалялся всем, кто только хотел слушать, как ловко получилось. У Талгата внезапно оказались родственники, знакомые родственников, знакомые и родственники знакомых, которые таким макаром зарабатывали себе и на хлебушек, и на маслице, и даже на икорку. Вообще, к их общаге, которую они на странный лад звали хаймом, изредка приезжал один такой. Серегой звать. Приезжал на ауди, новехонькой, лакированной, мать ее, открывал багажник и трепался с обитателями хайма – с кем на русском, приправляя свою речь странной нерусской интонацией, которая неподготовленному русаку казалась полувопросом, и немецкими словами, которые он выговаривал на русский лад и даже с малорусским «г», да еще и склонял-спрягал, как если бы это были простые славянские слова. А с людьми, которые из бывшего совка и даже бывшего соцлагеря удрали в Германию – с теми говорил на немецком, все том же, с малорусским выговором и жутко неграмотном, но стрелял немецкими словами, как из пулемета. А в багажнике лежали самые разные шмотки, от детских до женских и мужских, все разносортные, все с этикетками и наклейками с голографией, из-за которых вроде как и пищали эти колонны на выходе. Талгат рассказывал, что эти колонны что-то излучают, что эти этикетки отражают, и если этикетка не деактивирована, то колонны начинают вопить. Виталик завидовал не столько этой ауди, не столько бумажнику, который уже был пухлым, когда Серега принимал первую двадцатку, а становился куда толще, когда он отчаливал обратно в Гамбург, сколько его возможности объясниться с любым немцем. Этого не мог ни сам Виталик, ни Талгат, ни Ванька-лезгин, который, честно говоря, был совсем тупой. И вот насмотревшись на этого Сергея, Талгат с Ванькой и порешили, что на кой хрен платить за то, что можно взять безнаказанно? Самым странным было, что у них получалось. Батька, как Виталик помнил, с завистливой, желчной интонацией рассказывал, как в Германии все технологизировано. Особенно когда выпил больше, чем положено, все говорил и говорил об этом, что и радары – «блитцеры» на местный лад – снимают с жуткой точностью и их не заметить, и что камеры везде натыканы, вот ведь до чего цивилизация дошла. И в магазинах ничего не взять. Виталик слушал его поначалу с уважением, с благоговением даже – в России батька слыл рукастым, мастеровитым, хватким человеком, который мог и счетчик накрутить, и сделать полку из спертых на работе досок, и ремонт обставлял сам и своими руками, не в последнюю очередь из материалов, которые утянул с работы. Здесь же все его умения оказывались никому не нужными, а ту же полку было куда проще и дешевле купить, чем где-то мастерить, а тем более если учитывать, что и доски те нужно было покупать, и не было никакой возможности их спереть на работе – потому что и работы той не было и едва ли появится. Поэтому и Виталик слушал батькины разглагольствования вполуха, а затем и вообще переехал. Но первобытный страх перед этими незаметными штучками типа сканеров, вбитый в него отцом, все-таки остался. И после двадцатого раза все еще оставался, хотя Виталик знал очень хорошо, и как камеры в супермаркете определить, не поднимая глаз слишком очевидно, и как стать, чтобы сунуть ту же бутылку водки – рома – настойки – за пазуху, не привлекая ничьего внимания, и в какой супермаркет следовало за чем идти, чтобы дешевле – или ловчее. И он вздыхал с облегчением, когда Талгат забирал бутылку, или что там еще Виталик сунул с полок в карманы-сумку, даже не огрызался, когда получал тычок в спину, и послушно плелся за ним и Ванькой обратно в хайм. Хреново было только, что сигареты так спереть не всегда получалось. Банки с табаком, к примеру, стояли слишком близко у кассы, так просто их ухватить не получилось бы; приходилось клянчить у Талгата сигарет, хотя одну банку Виталик честно купил – и ее тут же отобрал Талгат. Мол, он женат, у него трое детей и их кормить нужно, а не отдавать деньги на всякую фигню, а Виталик себе еще купит. И то ли этот Серега из Гамбурга обмолвился, то ли Талгат сам додумался, но он послал Виталика в какой-то городишко за Любеком. Сказал: «Только полный дурак гадит в своем жилище». Под этим девизом и отправили его с Ванькой-лезгином восвояси да подальше от городка, в котором и находился их хайм, сказав, в какие магазины зайти и что там присмотреть. Поздно вечером они сидели в комнате у Ваньки-лезгина, Виталик тупо смотрел, как шипит и вспыхивает рыхло набитая табаком сигарета, на столе стояла почти пустая бутылка кройтерликёра, который он же и прихватил в каком-то супермаркете, а Талгат и Ванька горячо обсуждали, куда еще можно поехать. Куртку, которую Виталик упаковал в свой рюкзак в супермаркете в том городе, он потом видел на девке из второго дома, к которой Ванька как-то подкатывался. Она была хорваткой, кажись, невысокой, плотно сбитой, носила кучу золота на всех пальцах, говорила громко и постоянно курила. Самое то для Ваньки. Джинсы, спертые в том же супермаркете, Виталик не опознал бы и под страхом смертной казни, но Серега за что-то отслюнявливал Талгату деньги. А пособие, которое им выплачивали в начале месяца, мало того что было совсем маленьким, так еще и заканчивалось в начале месяца, спасибо этим уродам. Что же делать без них, без этого хайма, без социального работника, который хотя и имел их всех в виду, но хотя бы вел себя с ними вежливо, Виталик не знал. Он как-то и привык уже, что Талгат отправляет его на вокзал за билетом, затем заставляет жену смотреть в интернете, где там самые близкие к вокзалу супермаркеты в том небольшом городке, в который его посылают, затем снова объясняет Виталику, чтобы тот был осторожным и следил за камерами; Виталик послушно кивал, но думал все чаще, что он о камерах в торговых залах знает куда больше – просто потому, что он постоянно сталкивается с ними. И наступало для него самое отрадное время: Виталик сидел в вагоне у окна, смотрел на деревеньки, городишки, пробегавшие мимо, на людей, которые спешили – не спешили – прогуливались – куда-то, и мечтал. Рисовал дерьмовыми карандашами в дерьмовом же блоке, который купил – и принципиально именно купил – в дискаунтере в самом начале месяца – и снова смотрел в окно. Выхватывал какой-нибудь сюжет, лошадь, к примеру, или овец, которые тупо смотрели на поезд, и рисовал, как умел, как получалось. Кое-чему Виталик все-таки научился за свои дебильные девятнадцать лет. Там – школа. Там – соцработник в их хайме говорит, что есть возможность походить на курсы, которые организовала «Каритас», чтобы дать возможность и язык подтянуть, и какую-то базу знаний создать, чтобы типа учиться. Аттестат хотя бы о базовом среднем получить. Там – все тот же социальный работник направляет его на практику в местной столярной мастерской, вроде как в рамках среднего образования. Виталик не особо понимал, что ему говорит эта немецкая тетка, фрау Шмиде. А она понимала, что Виталик не понимает, и говорила громче, жестикулировала обильней, даже пыталась вспомнить русские слова из школьной программы. Но она указывала ему адрес и время, и Виталик послушно шел туда, а Талгату или Ваньке-лезгину, если этот идиот бугуртил, говорил, что соцслужба требует. Против служб они не возражали, потому что знали, что может быть за нарушение режима: выставят из страны. Немцы на такое горазды, каждый в их хайме видел не раз и не два, как приезжала машина, в нее усаживали кого там – одного человека, семью – и увозили в аэропорт. В принципе, справедливо, но до чего, наверное, обидно – когда выдворяют обратно в родную гнилую деревню от местной сытой жизни. Эти ошметки знаний, а еще то,что Виталик усвоил из затертых альбомов по технике рисования во всяких библиотеках, он и тренировал – рисовал домики, а если городок был побольше, то находил центральную площадь,садился прямо на мостовую напротив собора и ратуши, которые обязательно были в любом городке, и рисовал. Рядом стоял рюкзак с украденными уже шмотками, можно было отцепиться от Ваньки и Талгата, что там охранники ходили, если они начнут орать, что мало, а билет был действителен до трех ночи, и это время принадлежало только Виталику. Теми хреновыми карандашами, которые только и можно было купить в дешевом дискаунтере, получалась фигня, но Виталик знал, что бы это было, если бы у него была настоящая рисовальная, а не писчая, бумага, настоящие карандаши или даже краски и настоящее рабочее место. Знать бы только, как его заполучить. Собственно, и в эту субботу дело обстояло приблизительно так же. За одним исключением – этот долбаный футбольный матч. Что за кайф – смотреть на двадцать двух мужиков в трусах на огромном поле, Виталик не понимал, может, потому, что ему не с кем было разбираться в тонкостях игры. Это примерно как с рисунками. Начинаешь – думаешь, что все просто, штрих там, штрих сям, и готов рисунок. А потом и оказывается: штрихи бывают разными, формы – тоже, а сколько там тонкостей... Наверное, и с футболом так же: сидел бы Виталик рядом с кем-то, кто бы ему объяснял, что там за тактики и стратегии, чего бегают судьи и орут на игроков тренеры, может, ему бы и стало интересно. Но батька предпочитал смотреть политику и детективные сериалы по русскому тэвэ, Талгат – голливудские боевики и играть в компьютерные игры, а Ванька все пытался найти себе бабу. А больше никого Виталик не знал. Да, и все, что он знал о футбольных фанатах: они идиоты, ездят за командой по всем матчам, чтобы бухать и драться, ну и у них есть свои клубы. Еще что есть какая-то база данных, в которую вносятся самые ярые хулиганы. Ну и что когда проходят матчи всяких там лиг – от третьей до бундес, в город стягивают все силы полиции, чтобы не погромили ничего эти фанаты. Попасться в вагон с этими отмороженными было чревато. Виталик вдобавок ко всему еще и боялся, что его примут за одного из них, а этого счастья ему хотелось меньше всего. Но на улице была противная погода, ни тебе по городу потаскаться, ни тебе на дома поглазеть, желудок был пустым и начинал угрожающе сжиматься, а денег хватало только на шоколадку или пачку какого-нибудь печенья, и даже в туалет Виталик не мог нырнуть, потому что он, сука, был платным. А в электричке они хотя бы теплые. И еще в рюкзаке была та фигня, которую он стырил в супермаркете. Он топтался на перроне, стараясь держаться подальше и от спецназа, и от болельщиков; а нормальные пассажиры старались подальше держаться от него. Ну да, понятно. Джинсы на Виталике когда-то носил Талгат, а потом они то ли порвались, то ли еще что, и он отдал их Виталику – продал. За пачку сигарет. Сука. Но Талгат если и был ростом с Виталика, то телосложения был плотного, а Виталик – заморыш, и болтались они на нем, ремень – не ремень. Да и джинсы были неприглядными: руками их много ли отстираешь. Куртка – та из магазина при «Красном кресте», где все по пятьдесят центов, именно столько она и стоила. И три года ношена. Засаленная и заляпанная, зараза. Так что и пассажиров легко понять, хотя и обидно. Виталик сунул руку во внутренний карман куртки, проверил билет и снова уставился на перрон – на асфальт прямо перед собой. И перед ним нарисовались три пары ног в черных форменных ботинках. Полицейский в форме, возможно из участка при вокзале, и двое из спецназа. И этот полицейский что-то говорил ему. Виталик выдавил «Guten Tag» и пару раз моргнул. Полицейский протягивал руку, очевидно, требуя документ. Виталик нащупал в кармане разрешение на проживание – пластиковую такую фиговину – и протянул офицеру. Тот изучил ее и снова сказал ему что-то. – Wie, bitte? – спросил Виталик, не понимавший, что ему говорят, не только потому, что говорили на немецком, но еще и потому, что ему было страшно. И стало еще страшней: двое этих из спецназа стали по бокам, и что-то было в их позах такое, что Виталик сжался, опасливо посмотрел на одного, на другого и снова на офицера. Тот медленнее повторил, и Виталик понял: ему приказывали идти за ним. Офицер переговаривался с этими двумя из спецназа; Виталик сидел на жестком пластиковом стуле, сжимая рюкзак, зажав руки между колен, ссутулившись, втянув голову в плечи, глядя перед собой. Этому офицеру не понравилось его разрешение на проживание. Что именно в нем? Один из спецназовцев ушел, второй остался и сел рядом. Виталик покосился на него. Тот – неторопливо снял шлем и положил на стол. Нажал на кнопку на плече, что-то проговорил, в микрофон, наверное, который скрывался под маской – и Виталик нифига не понимал, кроме того, что этот спецназовец был адски спокоен, что у него был офигенно красивый голос, и что он больше Виталика раза в два, и это если не учитывая физподготовки и его профессии. И в голову сразу полезли всякие страшилки об избитых задержанных, несправедливо обвиненных и прочей фигне. Офицер снова заговорил что-то, а этот спецназовец, сидевший, сука, развалясь, уверенный в себе, положивший руку в перчатке на стол и лениво этак по нему этой рукой похлопывавший, начал говорить на ужасном русском и – внимательно следил за Виталиком. Его сердце билось гулко, он вспотел, да еще и дышать было тяжело. Он косился на этого спецназовца, на офицера, смотрел, как тот набирает на компьютере текст, и послушно отвечал на вопросы. Да, его зовут Виталий Райхман, да, он живет по тому адресу, да, он знает, что его разрешение на проживание ограничено одной землей – и это не Заксен-Анхальт, да, знает, что нельзя выезжать за границы Мекленбург-Форпоммерн, но ему было просто интересно. Да, он понимает, что ему теперь нужно будет платить штраф. Офицер снова заговорил со спецназовцем, тот обратился к Виталику и спросил: – Вам нужен еще переводчик? Виталик сжался и осторожно уточнил: – Сейчас? Спецназовец кивнул. Виталик пожал плечами. – А что сейчас будет? – обреченно спросил он. – Портрет. Пальцы... – спецназовец осмотрелся, похлопал кончиками пальцев по столешнице. – Мероприятия по идентификации. Виталик вздохнул и покачал головой. – Нет, спасибо, – уныло сказал он. Затем, спохватившись: – Данке шон. Спецназовец усмехнулся – его глаза в дыре маски прищурились, залучились, кожа рядом собралась в морщинки; он встал и похлопал его по плечу. – В следующий раз берите отпуск, – посоветовал он. Виталик кивнул. Поднял тоскливый взгляд на офицера, как его там звали. Затем он читал, точней, делал вид, что читает, протокол допроса, послушно расписывался, шел в одну комнату, где его фотографировали, мерили рост, вес, сканировали пальцы, плелся обратно в кабинет, где ему снова что-то сообщали. Виталик слушал поток речи, угадывал отдельные слова, но не понимал двух третей того, что ему говорили. Эти документы будут, кажется, отосланы в прокуратуру, та рассмотрит дело и либо закроет, либо отправит в суд, ему придется заплатить штраф, который будет зависеть от величины его дохода, а как скоро – неизвестно. Никто не осматривал его вещи. Никто не пытался его ударить. Никто не пытался принудить его подписать какие-то левые документы. И вроде бы можно прекращать бояться, а на душе такой противный липкий осадок, от которого невозможно избавиться простым заверением, что все в порядке. Виталик купил шоколадку – название одно, сладкая масса, которая отдает шоколадом, зато дешево, погрелся немного в вокзале, изучил расписание, поплелся на перрон. Эти, из спецназа, все стояли, но их было меньше, как меньше было и людей. И тот, который сидел с ним рядом – он тоже был на перроне, стоял со своими соратниками, говорил о чем-то. Он заметил Виталика – повернул к нему голову – подмигнул даже –кто его знает, за визиром толком не разглядишь. Виталик растянул губы в улыбке. Кивнул. Поплелся ближе к краю перрона, стал дожидаться электричку. – Эй, – сказал сзади от него тот же глубокий и офигенно красивый голос. Виталик подпрыгнул и развернулся. – Иди в третий вагон. В этом едут фаны. – Сказал ему спецназовец. Виталик смотрел на него круглыми глазами. Спецназовец кивком указал ему на группу, которую Виталик в унынии своем не заметил – за зданием вокзала – огромные, толстые, наглые ребята. – Спасибо, – сказал Виталик, повернувшись к нему. И спросил с детской непосредственностью: – Вы из России? Спецназовец захохотал. Снова похлопал его по плечу – по-простецки, по-братски, так, как никто и никогда не хлопал Виталика. – Школа в ГДР. Нас учили очень хорошо. Желаю тебе всего хорошего. Мне пора. Он пошел к своим. Виталик не осмелился посмотреть ему вслед. Освещение в вагоне было паршивым; Виталику было плевать. Он сидел с блоком писчей бумаги на коленях и водил по нему паршивым карандашом. Рисовал разную фигню: рыцаря в полных доспехах на огромной лошади. Спортсмена рядом с крутой тачкой. Просто крутую тачку, которую видел в фантастическом боевике. Снова рыцаря в доспехах. Снова спортсмена, на сей раз рядом с байком. И снова рыцаря. Полустанок, на котором Виталику пришлось выйти, чтобы пересесть на последнюю электричку, которая доставила бы его домой, был пуст, залит густым, восково-желтым светом уличных фонарей, и уныл. Спрятаться от всепроникающего дождика можно было только под навесом, а там было темно; поезда предстояло дожидаться сорок минут. И это было странно проведенное время – в воспоминаниях о дружеском, естественном, непринужденном поведении того спецназовца, которого следовало бы бояться, но получалось совсем наоборот. Об офицере, который отнесся к Виталику если и не с пониманием, то без видимого неодобрения, и плевать ему было на куртку и джинсы не по размеру, на затасканные кеды и тусклые волосы Виталика, о криминалисте – толстом дядьке, печатавшем двумя пальцами, обращавшемся к Виталику по-немецки, но старавшемся перевести свои слова на русский, и это было забавно. И отчего-то шмотки в рюкзаке, до которых никому не оказалось дела, особенно тяготили Виталика. И – это ощущение неправильности произошедшего, неверности, порочности. А Ванька-лезгин встретил его как обычно – матом. Виталик брел к себе в комнату, тянул ноги, упрямо не обращал внимания на мокрые волосы, липшие к голове, а Ванька-то был сухим, скотина, от него воняло перегаром, что, в общем-то, тоже никого не удивляло. И он прямо в коридоре начал орать на Виталика: где был да почему задержался. – В шмон попал, – огрызнулся Виталик. – Пожрать мне можно? – Что, реально? – осел Ванька. – Реально, – процедил Виталик. – С этими, фанами загребли. Он зыркнул исподлобья и угрюмо буркнул: – Я жрать хочу. Он сидел в своей комнате, на кровати, так и не сняв сырой одежды. Зачем-то распахнув окно. Глядя на рюкзак, от содержимого которого все равно ничего не поимеет. И еще этот штраф, который платить придется ему, хотя была бы его воля, ни в жисть бы не согласился выезжать за границы земли, нарушать этот долбаный закон о проживании, или как его там грамотно называть. Еще бы не мешало поговорить с соцработником, объяснить, что и как, попросить совета, но как это сделать? Как объяснить, какие черти погнали его далеко-далеко? И эти придурки еще – стучали в дверь, которую Виталик предусмотрительно запер. Иначе бы они просто вошли, как к себе домой. Талгат все допрашивал, что Виталик рассказал в полиции. А он повторял: ничего. Никого из тех полицейских не волновало ничего, кроме того, что он был там, где не разрешалось. Ванька уже успокоился, деловито разглядывал шмотки и фигню, которую Виталик прихватил с собой – косметику какую-то, тюбики разные. Дешевка, но ее было много. – Херово, что супер уже закрыт, – наконец сказал Талгат, успокоившись. Виталик вздохнул. Фрау Шмиде выслушала рассказ Виталика, и на ее лице было написано крупными буквами: «Что это было?». Она посидела немного, обдумала рассказ и начала задавать вопросы. – Вы сами виноваты, герр Райхман, – наконец сказал она. – Вы отлично знаете, что в соответствии с разрешением на проживание, которое вам выдано, вы не имеете права покидать пределы земли без предварительно полученного разрешения. И вы могли бы его получить, это не проблема. Вам пришлось бы подождать, разумеется, но в течение недели было бы получено решение. Увы, сейчас я ничем не могу вам помочь. Я могу поинтересоваться в прокуратуре, рассматривается ли уже ваше дело и есть ли какие-то смягчающие обстоятельства. Но не более того. Вы же знали заранее, что вам нужно получить это разрешение! – воскликнула она, искренне негодуя. Виталику только и оставалось, что вздохнуть. Он осторожно поинтересовался, есть ли возможность получить место на каких-нибудь языковых курсах. – Я разузнаю, – пообещала фрау Шмиде, и ее голос был куда лучшим ответом Виталику, чем слова: едва ли. – Кстати, вы не хотите поучаствовать в одном долгосрочном мероприятии? Оно рассчитано на полгода, я думаю, для вас это хорошая возможность расширить круг общения. Подумайте. Оно начинается в марте, у вас еще есть три месяца, чтобы обдумать предложение. И Виталик обзавелся еще одним пакетом документов, напечатанных убористым шрифтом, из которых он снова поймет хорошо если две трети. И снова Талгат требовал, чтобы Виталик сходил в супермаркет и спер еще чего-нибудь. И снова Ванька караулил его на выходе, чтобы отобрать все, что Виталику удавалось стащить. Документы, которые фрау Шмиде вручила Виталику, были составлены неким анонимным доброжелателем так, чтобы человек, их читающий, не понял ничего. И это касалось не только людей, которые, как Виталик, в немецком языке были дуб дубом: немцы сами понимали бы хорошо если половину написанного. Тетя Аза из второго дома, чеченка, лет шестидесяти от роду, печальная и неглупая женщина, становилась еще печальней, читая абзац за абзацем. – Виталик, милый, едва ли сами немцы понимают, что они тут написали. Ну тут говорится, что ты должен работать полный день, и что у тебя есть право на перерыв. Ты будешь производить продукты, но не имеешь права на их стоимость. Что ты должен ходить на мероприятие постоянно и не пропускать, а потом получишь характеристику. Ну как бы в общих чертах, а все остальное – я даже не знаю. Виталик грустно смотрел на этот ворох бумаг. – Это все-таки нужное дело. – Тетя Аза поправила очки на носу и наклонилась к нему. – Ну что ты тут сидишь в этом хайме и ничего не делаешь? А так и научишься чему-нибудь новому, и с новыми людьми познакомишься. Ты же молодой еще, глядишь, и образуется все. И ты подальше от этих будешь. «Эти» – Талгат и Ванька – с тетей Азой спорить не смели. Но это не мешало им издеваться над Виталиком, которому предстояло полгода пахать на чужого дядю забесплатно, да еще полную рабочую неделю. Но Виталик подписал везде, где фрау Шмиде поставила крестик, отнес документы, решительно закивал, когда она спросила, все ли он понял, и попытался сказать, что очень хочет заниматься чем-то полезным. Она улыбнулась. Сказала, что считает его решение разумным и правильным, поинтересовалась, хочет ли он подумать насчет среднего образования, предложила помощь. Виталик спросил робко: а из этого что-то получится? Фрау Шмиде пожала плечами. – Если вы будете стараться, получится. И Виталику казалось: получится. Он давал себе обещание: стараться. Сбегал в ту же библиотеку, в «Каритас», где читал журнальчики – самые разные, иногда совершенно бестолковые, но зато на немецком. Сбегал к заливу, рисовал то яхты, то Рыночную площадь уже в который раз, то удирал еще дальше к зоопарку, садился на лавку, чтобы иметь возможность хотя бы представить животных, и рисовал. От Талгата с Ванькой избавиться все не получалось, и прятаться от них – тоже невозможно было все время. Талгат – тот хотя бы делал вид, что Виталик ему небезразличен, а Ванька просто орал и требовал, чтобы Виталик делал то и то, и на попытки огрызнуться реагировал тычками. В ответ его стукнуть себе дороже, Талгат – он и на голову отмороженный и, если ему верить, занимался дзюдо и самбо, мог так треснуть, что мало не покажется. Когда пришло письмо из полиции с требованием явиться тогда-то и тогда-то по такому-то адресу, Виталик даже вздохнул с облегчением. Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки, наконец-то он узнает, что его ждет.