Третья стена

Виталик был не совсем уверен, что правильно понял Майка. В конце концов, эти немцы говорят в своем обычном темпе, с обычной интонацией и дикцией, разве что куда громче, даже когда знают наверняка, что их собеседник малость слабовато владеет немецким. Он пялился на дверь, и нижняя челюсть упорно не возвращалась в свое привычное положение. Это как это – вот этот, который, и их шеф, который, ну, такой весь, прям, такой – э? Хайно хлопнул Виталика по спине, причем хорошо так, Виталику пришлось делать шаг вперед, чтобы устоять, и это привело его в себя. – А ты разве не знал? – спросил он. Виталик затряс головой и зажмурил глаза. «Нифига себе», – выдохнул он наконец. По-русски. Немецкий для выражения Виталиковых эмоций, которые в нем бушевали так, что грозились разорвать грудь в клочья, был таким будничным. А вот русский – да, на нем можно было очень красноречиво выплеснуть, что там Виталик хотел. Стиви тут же начал рассказывать о своем друге, который видел шефа и его партнера в одном клубе, но не здесь, а в Гамбурге, и они очень хорошо смотрелись, а у друга Стиви любовник, с которым тот, собственно говоря, выбрался в тот клуб на первое свидание, между прочим, до этого встречался с каким-то министром аж из мэрии. Там еще об одном министре кое-чего говорили, что он не дурак был по таким клубам пошляться. Хайно сказал, что это как раз фигня вопрос, взрослые ведь люди, в чем проблема, лучше так, чем когда депутаты бундестага на своих служебных компьютерах детскую порнографию хранят, как тот из СДПГ. Вот что немцы любили делать больше смакования планов на выходные, так это сплетничать о политиках. Виталик покорно плелся за коллегами – двое шли к трамвайной остановке, и Виталик с ними – и оглядывался на контору. И чу, судьба таки решила похихикать над ним еще немного: шеф все с тем же мужиком вышел из конторы, задержался за дверью, а тот мужик придерживал дверь, пока шеф не включит сигнализацию, и когда шеф выходил, а тот мужик открывал дверь, они друг другу улыбнулись так, что Виталик чуть не споткнулся, прифигев. И ему стало ясно: все-таки правда. Он чуть не взвыл, как ему захотелось задержаться еще на пару минут, чтобы подглядеть за ними: а как это бывает, а как они друг с другом вообще обращаются, а вдруг у них там все-таки есть рога и хвосты с шипами, просто он их так издалека не видит, ну должны же они быть такими ужасными, не просто же так обычных людей так передергивает, когда они о таких вот говорят. Едва ли Рауль Витторио Бернарди обратил внимание на то, как Виталик тянул шею и оглядывался на них – далеко был, скрывался уже за кустами, едва ли и Курту Юргенсу было до этого дело, хотя он и заметил мальчишку, который смотрел на них, вытаращив глаза – профессиональная деформация: замечать все, как бы ничтожно это ни было. В любом случае, их это не волновало, потому что Рауль Витторио Бернарди жаждал отправиться в собачий питомник. Курт ни азарта, ни волнения по этому поводу не испытывал, он успокоился, истребовав у Рауля обещание ни в коем случае, даже если это будет единственная собака на ближайшие восемнадцать питомников и на ближайшие полгода, не заводить какой-нибудь декоративный ужас. Собака должна быть собакой. Крупной. Лохматой. С большим лохматым хвостом. Ну и неприхотливой. Чтобы ее можно было выгуливать и в дождь, и в снег, брать с собой и в Норвегию, и в Италию, и чтобы она не требовала всякого ужаса вроде комбинезончиков и прочих попонок. Рауль был согласен, тем более, что питомник, в который они ехали за собакой – и он уже почти решил, какой, – таким похвастаться и не мог. Зато на его сайте висела фотография девочки, красавицы, смотревшей прямо в камеру преданными глазами. Курту было все равно, что он неоднократно подчеркнул. Но его демонстративные попытки самоустраниться разбивались вдрызг об оскорбленное молчание Рауля, и Курт тяжело вздыхал и ехал с ним в зоомагазин за совершенно необходимыми игрушками и матрасиками, проводил часы, пока Рауль определялся с цветом миски для того, для сего, для завтрака, для ужина, походной, отпускной – и разумеется, поводка. Поводков. Всех цветов радуги. – А если тебе никто не понравится? Что ты будешь делать со всем этим хламом? – спросил он, глядя, как Рауль упорядочивает покупки в бытовой комнате. В ответ он получил угрожающий, даже умерщвляющий взгляд Рауля. «Невозможно!» – ответили его упрямо сведенные брови; «Не бывать такому!» – подтвердил плотно сжатый рот. А гневно раздувающиеся ноздри добавили кое-что непечатное: обозвать это хламом – какое трам-там-там и там-там и та-та-там! Курт пожал плечами, с каменным выражением на лице глядя на него, развернулся и пошел на кухню, где злорадно ухмыльнулся. Собственно говоря, Курт ухмылялся и через два часа после того, как заехал в контору и они отправились в питомник, глядя на Рауля Витторио Бернарди в своем костюме, сшитом за очень хорошие деньги в очень хорошем месте, сидевшего на корточках и гладившего ту самую собаку Аишу, которая счастливо лизала его лицо, топталась лапами по брюкам-пиджаку, а Рауль пытался одновременно и гладить ее, и слушать инструктора. Рауль, захлопнув багажник, в который эта самая Аиша была помещена, отряхнул брюки и с вызовом уставился на Курта. – В вашем полку манипуляторов прибыло, – подмигнул тот. – Ох и отгребу я с вами обоими проблем, – тяжело вздохнул он и уселся в машину. Аиша страстно, с упоением, артистично выла в багажнике, разыгрывая римскую трагедию – ее оставили одну, заперли, позабыли-позабросили. Курт смотрел на Рауля и веселился. – Чушь! – в который раз за день оскорбился Рауль. – Аиша, дорогая, мы здесь. Все в порядке, милая, и мы едем домой. Аиша ловко сменила тон на мажорный и радостно залаяла. Рауль с высокомерным видом смотрел на дорогу и делал вид, что все, что с ними происходит, – в порядке вещей. Курт хохотал. Кажется, день был просто замечательным. Виталик наверняка пришел бы от Аиши в восторг, да еще после зоопарка, первого, между прочим, в его жизни – это же почти волк, только собака, а еще красавица: большая, лохматая, каштановая, озорная, – но другое занимало его мысли. Рауль Витторио Бернарди – и этот. Мужчины. Двое. И вроде как одна семья. КАК ЭТО?! И как это об этом все говорят, как об абсолютно нормальном чем-то таком. То есть все знают, что шефов этот... Lebensgefährte – и слово же такое. Который всю жизнь рядом пройдет. И все по этому поводу нормально. Никто ничего такого. Виталик ехал в электричке и подозрительно осматривал всех, особенно если компания состояла из людей одного пола: а ну как там тоже такие, ну, такие? Сложная была ситуация. Батька, например, не к выходным будь помянут, о таких вот, ну там пидорах, голубых и всякое такое, очень плохо отзывался. Верней, у него все были пидорами, а которые такие не из-за отношения к батьке, а на самом деле, так тех он как только не ругал. Того же Элтона Джона. Или Воверайта. Или того из СДП, Вестервелле, который пару лет назад звездой политики был. Виталик на это не обращал особого внимания, потому что батька поливал грязью всех подряд. Ванька-лезгин такими тонкими материями не увлекался, слишком недалекого ума был, чтобы анализировать, или как-то аргументировать. Однажды какой-нибудь важный человек сказал ему, что то-то и то-то дерьмо, он и цепляется за это убеждение. Талгат, сволочь, поумней был. И куда более умными словами говорил все то же, что батька и Ванька. Виталик вроде привычен был если не его самого уважать, то его мнение, и пусть понимал, видел отчетливо, что не те Талгат с Ванькой, да даже и батька, люди, к чьему мнению следует прислушиваться, но привычка-то, застарелая, сидящая глубоко внутри – потому что рос с ней, взрослел, вот она никуда и не девалась. Увы. И впервые столкнувшись лицом к лицу с людьми, о которых до этого слышал, Виталик как коленный рефлекс ощутил эту дурацкую реакцию: пидоры, фу. Хотя вся его натура, повзрослевшая, обтесавшаяся, потихоньку избавлявшаяся от детских заблуждений, говорила: и что? А сердце неуверенно стучало, словно приговаривало: а как они смотрели, а как им хорошо вместе, а как им легко рядом. Виталик уже подходил к дому, когда внезапно остановился, посмотрел на небо и сказал: «Блин!». Осенило. А ведь можно спросить у человека, который не только очень умный и грамотный, нет, это, конечно и бесспорно, тоже, но и порядочный, надежный и все такое. И вообще, в спецназе служит, правопорядок охраняет и так далее. А значит, должен разбираться во всяких морально-этических делах. Тем более Виталик должен был его увидеть, не далее как завтра. Леонард, правда, грустно признался, что, наверное, не мешало бы перенести мероприятие по облагораживанию его квартиры, потому что ему в пятнадцать ноль-ноль следует быть в казарме, потому что товарищеский футбольный матч на стадионе Ганзы, соответственно усиленный режим. Виталик яростно воспротивился переносу и настоял на том, чтобы просто начать пораньше, только и всего. Например, в семь утра. Он жутко хотел сделать Леонарду подарок – морской пейзаж, здоровский, ласковый и солнечный. Одна стена пусть бы и оставалась бежевой, две по бокам от нее – градиентно переходили бы от этого тона к голубому, и море во всю стену. И для этого он даже готов был пожертвовать сном. Леонард пытался аккуратно убедить Виталика в том, чтобы он оставил затею. Еще чего! Виталик с таким жаром расписывал, как он сделает то и то, с таким азартом показывал эскизы и с такой отчаянной жаждой одобрения, похвалы и черт знает чего еще заглядывал ему в глаза, что отказать было невозможно. Проще, наверное, щенка ударить. А вообще – Леонард сам заразился Виталиковым энтузиазмом, и в первые выходные, когда Виталик все-таки начал одну стену, усердно отвлекал его, предлагая кофе и бутерброды, а затем втянулся, начал интересоваться, даже помогать. Впрочем, это не помешало ему саботировать творческий процесс походом в зоопарк, а затем неторопливой прогулкой по скверам, улицам и переулкам, чем укромней, тем лучше. Время от времени Леонард восхищался стеной какого-нибудь дома, на которой было нарисовано что-то невероятное. На одной, например, – жирафы, тигры и неопознаваемые тропические растения с огромными монолитно-зелеными листьями. Леонард заметил, что смотрится здорово, а Виталик высокомерно посмотрел на это буйство красок и начал объяснять, почему это кич и дилетантство. Счастье, что ему слов не хватало, чтобы в полной мере выразить свое высокомерие, а так бы он искромсал в капусту горе-рисоваку. – А мне нравится, – мечтательно сказал Леонард, покосился на возмущенного, насупившегося Виталика и ухмыльнулся. Он вообще был отличным парнем, этот Леонард Томерель. Невозмутимый до такой степени, что казалось: ничто не способно вывести его из равновесия. Охотно смеющийся и даже вместе с Виталиком пытающийся перенести какую-нибудь смешную фигню на немецкий. Более того, обязательно рассказывающий, что поделился шуткой с ребятами, и они ее оценили. Виталик раздувался от гордости и старался быть еще лучше, подбирать другие, чтобы еще повеселить его. Леонард с неподдельным интересом слушал, когда Виталик рассказывал ему о своем родном городишке, и неожиданно о матери, которая вроде разводится или что-то такое: позвонила, ага. Вспомнила, что сын есть. Начала рассказывать, какая у него замечательная сестра и как ей нужны такие и такие, а еще такие и такие подарки. У Виталика получилось совершенно непроизвольно выболтать еще и это – больше-то никому, а выплеснуть хотелось. Он и стоял как дурак, вертел в руках какую-то фигню, а Леонард неожиданно подошел к нему, обнял и похлопал по спине. – С людьми всяко бывает, – сказал он и криво усмехнулся. – Мой отец считал, что я должен быть фермером, как он, а когда я из дому ушел, отказывался разговаривать. – А теперь? – спросил Виталик, глядя на него круглыми, сочувствующими глазами. – А теперь у него деменция, – пожал плечами Леонард. Наверное, из-за того странного – грустного, немного виноватого взгляда, который был у Леонарда тогда, Виталик и решился позвонить отцу. Тот наорал на него, долго брюзжал по поводу всех этих бюрократов, припомнил Виталику и мать, которая, шлюха такая, посмела сбежать обратно домой, выскочить замуж, родить и теперь прозябала там на гроши, а могла бы здесь. Сорок семь минут! Он ныл, скулил и бранился сорок семь минут, и Виталик под конец перестал слушать вообще. Но отчего-то ему стало легче. Все в порядке. Или когда Виталик признался, что ему страшно. Ему из суда пришло обвинительное заключение. Там целых пять пунктов, и наверняка его посадят. Леонард добрый час объяснял Виталику, что да как да почему, что все это будет ясно только в суде, и суд обязательно будет рассматривать не только его поступки, но и причины, а они у Виталика были очень вескими. – И мой тебе совет. Не вздумай скрывать, что тебя принуждали совершать все это. Если ты сам не скажешь, никто не узнает, и тебе придется отдуваться еще и за этих Бей-джи-е-ва и Султан-бла-бла-бла, – говорил он. – Если же тебя мучит совесть, подумай о следующем: они тебя выгораживать не стали бы. Не из того материала сделаны. В конце концов, следует быть честным, а честность заключается еще и в том, чтобы не брать на себя чужое. Но и не отказываться от своего, – неожиданно улыбнулся Леонард. – Думаю, все будет хорошо. Ну поработаешь немного на благо общества. Ну походишь к приставу. Все мы не безупречны. У меня однажды чуть права не отобрали. Виталик оторопело уставился на него. – Я только права получил. И во время испытательного срока два раза был пойман с поличным за превышение скорости. Первый раз на сорок километров, второй – на двадцать восемь. Второй раз у меня и изъяли права на месяц. Зато наука, – весело объяснил Леонард. – А теперь? – шепотом спросил Виталик. Леонард отвернулся и почесал нос. – Многовато пунктов, – неохотно признался он. – Приходится быть осторожным. Так что человек, который был знаком со всеми сторонами жизни, наверняка сможет дать корректную оценку и этой ситуации. Самостоятельно ее оценивать Виталик не решался – не уверен был, что имеет на это право. И это оказалось чуть ли не первым, чем Виталик хотел поделиться с Леонардом. Тот традиционно настоял на завтраке, заявил, что все равно сварил кофе и приготовил того-сего на них двоих, и Виталик, помявшись, сказал: – А наш шеф вчера со своим Lebensgefährte с работы уехал. – И? – спросил Леонард. Виталик решился посмотреть на него. Встретился с пристальным взглядом, поежился: у Леонарда Томереля мог быть очень тяжелый взгляд. Он пожал плечами. – Тебя это оскорбило? – прохладно спросил Леонард. – Что твой шеф гей. Виталик снова пожал плечами. – Нет, – прислушавшись к себе, еще раз припомнив вчерашнее, признался он. – Так и зачем ты мне это рассказал? – Ну, чтобы понять, наверное, – подумав, сказал Виталик. – Понял? – потеплев, полюбопытствовал Леонард. Виталик улыбнулся и кивнул. Леонард потянулся и щелкнул его по носу. – Вот и хорошо, – мягко сказал он. Виталик сморщился, сощурился и широко улыбнулся. Времени было что-то около двух, Леонард был готов отправиться на работу, Виталик прибирался рядом со стеной, которая была почти готова. Леонард подпер плечом косяк двери, стоял, смотрел и любовался. – Честно говоря, я практически до настоящего момента считал это дурацкой затеей, – сказал он. – Но должен признаться, мне очень нравится. Очень. Виталик стал рядом с ним. Он смотрел на свое творение, оценивая: хорошо ли. Хорошо. Не неплохо, а именно хорошо. Нет, придраться есть к чему, но хорошо. – Я, наверное, зря восход рисовал, а не закат. И вода какая-то как желе, – буркнул он. – Да отлично все, – воскликнул Леонард. – Тебе правда нравится? – спросил Виталик. Леонард повернулся к нему. Виталик стоял серьезный, собранный, подозрительный, не в последнюю очередь задумчивый. У него во взгляде проявилось что-то новое, даже в том, как он держит голову, склоняет ее к плечу, смотрит на Леонарда. – Мне очень нравится, – ответил Леонард. Ровно, спокойно, убежденно, так, чтобы Виталик ему поверил. Виталик все смотрел на него. Затем опустил глаза, посмотрел на руки. – Это хорошо. Я рад. Спасибо. Леонард кончиками пальцев приподнял его подбородок. – Это мне тебя нужно благодарить, – мягко ответил он. Улыбнулся – плутовато, ласково, тепло. Опустил руку, спрятал ее в карман. – Жаль, конечно, но пора мне отправляться. Виталик посмотрел на стену. Привалился к косяку, постоял немного, затем подошел к стене, осторожно провел пальцами по пустому еще участку, опустил голову. Леонард катил рядом с собой велосипед, неторопливо идя рядом с Виталиком. Тот – интересовался, куда их отправят, как вообще проходят такие мероприятия, опасно ли это. Леонард рассказывал неохотно, всё смотрел по сторонам, словно природа-погода были особенно неотразимыми в этот день. У остановки он поинтересовался, как Виталик вообще относится к футболу. Удивленно посмотрев на него, Виталик пожал плечами. – Не знаю. А что? – Да в следующую субботу будет матч. Европейская лига, дружеский матч, и команды такие, что за них ребята болеть отказываются. А я как раз новый телевизор покупать собираюсь, должно быть здорово. Хочешь присоединиться? Как раз если повезет, с третьей стеной готов будешь, чем не повод отпраздновать? – Да я в футболе совсем не разбираюсь, а один раз вообще попался, как раз из-за футбольного матча, – скривился Виталик. Леонард засмеялся и потрепал его по плечу. – Тем более стоит обмануть карму, Виталий, – отсмеявшись, строго сказал он и сурово посмотрел на него. – Или если матч будет фиговый, посмотрим какой-нибудь фильм. М? Виталик неуверенно пожал плечами. – Отлично. В таком случае я закупаю пиво. Какое ты любишь? Виталик удивленно посмотрел на него и пожал плечами. – Не знаю, – честно ответил он. Леонард усмехнулся. – Ладно, придумаем что-нибудь, – задумчиво произнес он. Виталик стоял на остановке и смотрел ему вслед. Леонард – уезжал по улице и крутил педали очень быстро. Его уже и разглядеть было невозможно, улица уходила вниз, а Виталик все смотрел. Два трамвая проехало, а он все стоял. Воскресенье оказалось чудесным днем с чудесной погодой; Виталик удрал на пляж из своей квартиры, в которой не мешало бы прибраться, обдумать мебель, там покрасить, там почистить, там заделать дыры, там наоборот новые просверлить, а не хотелось. Этим можно будет заняться и потом, в качестве отвлечения от другой квартиры и других стен. А солнце беспечно забиралось все выше и выше, а ветерок лениво касался кожи, а чаек летало уйма, и даже какие-то огромные теплоходы можно было разглядеть – Росток и его порт совсем недалеко. В рюкзаке скетчбук лежал, и можно было бы развлечься чем-нибудь, простеньким пейзажиком, что ли, но после того, как до четырех утра все Виталиковы попытки нарисовать хоть что-нибудь заканчивались тем, что на него с листа бумаги смотрел Леонард, он отказался от всех попыток и просто бездельничал. Ну, журнальчик какой-то читал. Время от времени бежал к воде – прохладной, освежающей. Хмыкал и невесело улыбался, вспоминая, как Бернарди, когда ходил такой смурной, попытался подкорректировать его мазню. Киборг, блин. Полицейский робот с человеческим лицом. Никакого сходства с Леонардом ведь, а вот с тем своим еще какое. Сейчас-то получалось его рисовать, благо образец почти всегда под рукой, но скоро придется это лицо только по памяти рисовать. В Виталике всколыхнулись все его страхи, вся его неуверенность, вся беспомощность. Как он не умел поддерживать отношения с людьми, так ничему не научился. Знать бы, что делать и как и у кого учиться, по большому счету. Знать бы, что за отношений ему хотелось. В конторе, с тем же Майком и Хайно. Или, к примеру, с Бернарди. Не всегда ведь получалось помнить, что он прежде всего и, наверное, только и начальник; Виталик все бегал к нему с самыми разными проблемами. Хвала Бернарди, снисходительно к этому относившемуся. Он был отличным экземпляром, чтобы восхищаться, интересоваться мнением, слушаться и подчиняться, им даже восхищаться можно было и нагло заимствовать, что, как и с чем носить и чем заниматься – модный тип, ничего не попишешь. Но не более. И вот Леонард. Виталик страстно хотел, чтобы они всегда и постоянно и до конца жизни... – а вот что именно они всегда и постоянно и до конца жизни, Виталик не знал. Наверное, что-то, как у Бернарди с тем вторым. И чем больше Виталик думал об этом, тем больше понимал: не наверное – точно. И он тянулся домой, усталый, голодный, с горящей кожей, с рюкзаком, который казался набитым камнями; ему было жутковато от того решения, которое было очевидным и при этом противоречило всем его убеждениям, которые были вбиты ему в голову где батькой, где Талгатом и Ванькой, а где – какими-то идиотскими статейками, репортажами, постами, комментариями на форумах. Не то чтобы Виталик верил им, но и отказаться от этой шелухи, как оказалось, было не так просто. А Рауль Витторио Бернарди удивил всю контору, когда в понедельник явился на работу в сопровождении собаки. Виталик, увидев ее, попытался спрятаться за Хайно, но любопытство упрямо побеждало боязливость, да и собака была такая, что ее бояться – унижать. Бернарди охотно рассказывал, что они решили завести собаку, для этого съездили в такой-то и такой-то питомник, и Аиша уже освоилась, разбудила их в пять утра оглушительным воем под дверью спальни, погрызла циновку у задней двери и попыталась догнать белку. И разумеется, оставить бедняжку одну дома – преступление. Виталик смотрел на собаку, а сам слушал: «мы». «Решили». «Разбудила нас». А после обеда Виталик выскочил, чтобы покурить, и долго смотрел, как Аиша бегает по лужайке, а Бернарди, излучающий удовлетворение, наблюдает за ней. – А почему собака, а не кошка? – спросил Виталик. Бернарди пожал плечами. – Это необъяснимо. Просто потому что, – подумав, ответил он. Просто потому что – хорошая аргументация. Леонард Томерель был горд новым телевизором не меньше, чем Рауль Бернарди – собакой. В субботу, на которую у Виталика были грандиозные планы, первым, что сделал Леонард, стало именно похвастаться телевизором. И то он может, и то он умеет, и изображение-то у него близкое к шедевральному, и реакция экрана невероятная. Виталик делал вид, что слушает, а сам прислушивался к себе: до чего хорошо ему было рядом с Леонардом. Просто потому что. Впрочем, новая техника хороша, пока она упакована. Извлеченная, избавленная от целлофана, подключенная к сети, она тоже безобидна. Но когда пытаешься ее настроить, она говорит: дудки, я умней, или по крайней мере упрямей. Виталик время от времени замирал и в благоговении слушал, как Леонард Томерель, выдержанный, благодушный, невозмутимый, черт бы его подрал, клянет эту коробку на чем свет стоит. Для Виталика это было гимном гурий, как минимум – слушать брань Леонарда, угрозы, которыми тот осыпал проклятую коробку, его удовлетворенное угуканье. – Кстати, – укротив телевизор, настояв на перерыве, открыв по бутылке пива, сказал Леонард. – Я рассказал ребятам, что у меня будет самый настоящий пейзаж на всю стену. Через две недели мы устраиваем вечеринку, будем отмечать рождение шедевра. Ты приглашен. Виталик застыл с открытым ртом. – Это... – он мялся, подбирая слова. – Я же... Ой. То есть в квартире будет битком народу, и весь он – из полиции. Ужас. – Ты чего? – строго спросил Леонард. – Все в порядке. – Ну я же... – Виталик виновато смотрел на него. – Ну, тогда. И потом. И у меня суд еще впереди. И вы. Все. Ну, полиция. – Но ты же твердо намерен оставить это в прошлом? Виталик опасливо посмотрел на него. Покивал головой. – Тогда все в порядке. Леонард протянул ему бутылку и стукнул горлышком о горлышко. – Твое здоровье. И за мой самый шикарный в мире пейзаж. – Да ладно, – нервно засмеялся Виталик. – Серьезно, – свысока посмотрел на него Леонард. Матч уже начался, Леонард расположился на небольшом диванчике, а Виталик разрывался между желанием посмотреть, что там творится, и все-таки докончить третью стену. Леонард возмутился, что рассчитывал на компанию, а приходится смотреть в одиночестве, настоял, чтобы Виталик отложил все, и усадил его рядом с собой. Вручил еще бутылку, пододвинул пиццу и переключился на экран. И Виталик снова убедился: никакой Леонард Томерель не флегматик. И ругается-то он живописно, и с дивана вскакивает, а когда спортсмены оказывались косолапыми полоумными слепоглухими калеками, по его взвешенному и политкорректному мнению, он выходил из комнаты и гневно шагал по коридору. – Нет, ну ты посмотри на этих идиотов! Чтобы я еще раз смотрел европейскую лигу! – бурчал он. Виталик хихикал. И хотел нарисовать еще и такого Леонарда Томереля. – Ну как тебе? – в перерыве спросил Леонард и вручил ему еще бутылку. – Поучительно, – преувеличенно серьезно кивнул Виталик. И посмотрел на него. И перестал фиглярствовать. Потому что Леонард тоже казался очень серьезным. Как-то враз оказался. Не отрываясь смотрел на Виталика, словно прикидывал, как атаковать, пытался улыбаться – притворялся, хотел ведь совсем иного. Виталик ощутил румянец, заливший щеки, ощутил, как этот же жар, зажегший их, распространяется дальше по телу. Уловил, что Леонард на миллиметр, даже меньше, подался к нему и снова заставил себя замереть. Смотрел на Виталика, словно на трехметровом заборе балансировал: мог и по ту сторону рухнуть, и тогда кто его знает, может, и они Аишу заведут, а мог и по другую, и тогда они сидели бы и дальше рядом на диване, досматривали бы матч, допивали пиво, а потом Виталик поплелся бы домой. В любом случае выбор был бы таким – однозначным. Он тоже подался Леонарду навстречу. Фиг его знает, что делать. Нужно что-то – это однозначно, а что? Тело вопило, что именно оно хочет, плохо только, что Виталик его голос не понимал. А вот Леонард, кажется, со своим был в ладах. Он склонил голову, глядя на Виталика и все еще колеблясь. И Виталик решился. В конце концов, бутылку водки в супермаркете в рюкзак сунуть у него духу хватало, а тут за свое будущее постоять – нет? Он закрыл глаза – заплющил их – и на ощупь ткнулся губами в губы Леонарда. Кажется, не промазал. Попытался поцеловать, как видел во всяких там роликах; счастье, что Леонард положил ладонь ему на шею, другой прижал Виталика к себе и жадно, жарко, настойчиво начал целовать. Внезапно застыл и, почти не разрывая губ, спросил: – Ты уверен? Виталик яростно затряс головой, зарычал «да!» и попытался устроиться поудобней. Чтобы не нужно было изгибаться под непонятными углами. А у Леонарда были жутко шершавые руки: в этом Виталик убедился, когда он провел ими Виталику по спине. Было щекотно, было возбуждающе, здорово и совершенно не стыдно. По телевизору пошел рекламный блок, после которого должен был начаться второй тайм, Виталик оседлал Леонарда и восхищенно урчал, прижимаясь к нему всем телом, а в ответ и Леонард шумно дышал, оглаживал спину Виталика, ягодицы, подставлял шею под его неловкие губы, застывал на доли секунды, скрипел зубами и что-то непонятное говорил. На полминуты они оба успокоились, чтобы перевести дыхание. Виталик обмяк у него на плече; Леонард смотрел на экран телевизора. Затем потянулся к пульту, выключил его и хлопнул Виталика по заду. «Держись», – приказал он и встал, поднимая и его. Виталик восхищенно выдохнул, глядя на Леонарда сверху, понадежней обхватил ногами; Леонард глядел на него и совсем не хотел улыбаться – совсем наоборот. Донес до спальни, опустил, навис сверху. – Вит, ты точно уверен? – спросил он. Виталик приподнялся на локтях. – Точно, – раздраженно сказал он и принялся стягивать с себя штаны. Леонард молчал, целовал его плечи, обнимал – и молчал. Виталик повернулся к нему, уселся на коленях, сложил на них руки, заглянул ему в лицо. Леонард закрыл глаза и осторожно его поцеловал. Виталик спал; Леонард – нет. Лежал на спине, обнимал Виталика, легко проводил пальцами по его коже, глядел на потолок и недоуменно усмехался. Неизвестно, какие у Виталика были представления: он был готов на все и сразу, неизвестно, какой порнушки насмотрелся. Приходилось сдерживать. Обещать, что потом – все в лучшем виде, а пока – секс-лайт. Но даже и его было достаточно, чтобы Виталик, кончив, сразу заснул. А Леонард все усмехался недоверчиво и прислушивался к его дыханию. Виталик удивился, когда Леонард разбудил его. С трудом открыл глаза, посмотрел на окно, сел на кровати и сказал: «Нифига себе». – Завтрак, – весело сказал Леонард. – У тебя десять минут на душ. Полотенца и все такое я тебе уже положил. Виталик растерянно смотрел на него и моргал. Леонард легко поцеловал его. – Все в порядке? – спросил он. – Все здорово, – кивнул Виталик. Он пошлепал в душ; Леонард смотрел ему вслед и все усмехался неверяще. Осенью, в конце октября Виталик дождался наконец суда. Страшно ему было невероятно. Вроде казалось: все хорошо, все замечательно; Бернарди выторговал у градоначальства еще один соцпроект, и Виталик остался в его фирме еще на год. Леонард вручил Виталику ключи от квартиры и, что обрадовало Виталика куда больше, потребовал ключи от его квартиры. Вечеринка, которой Леонард так его напугал, имела место, и вовсе они были не страшными, друзья Леонарда; один даже поинтересовался, не поможет ли ему Виталий расписать лодочный домик. Виталик согласился с радостью. И все вроде замечательно, а потом Виталик вернулся домой после трехдневной отлучки, а в почтовом ящике – письмо. Такой приметный конверт из очень плотной бумаги. И в унылый, невыразительный четверг Виталик сидит в коридоре перед залом суда и ждет, когда его пригласят. Через два часа Виталик выходил оттуда. Его тряс озноб, лоб был влажным от пота, и к нему липли волосы; рубашка клеилась к спине, и никак не удавалось вытереть досуха руки. Еще и противно моросил дождь. Виталик нащупал сигареты, закурил с третьей, что ли, попытки, глубоко вдохнул дым и задержал дыхание. Затем поплелся в направлении дома. Остановился. Потому что на лавке сидел Леонард Томерель собственной персоной. С суровым видом, скрестив руки на груди. – Ну? – строго спросил он. Виталик плюхнулся рядом. Покосился на него. – Девять месяцев условно. Двести часов общественных работ. Штраф, – кисло признался он. Леонард обнял его и прижал к себе. – А сказать все-таки не мешало, – упрекнул он. Виталик виновато вздохнул и спрятал лицо у него на плече. – Пойдем домой? Так что то, что началось в субботу с футбольного матча, закончилось – в четверг судом. Точнее, судом закончились только Виталиковы злоключения, а жизнь не только из них ведь состоит. Тот же Леонард Томерель – он был твердо намерен остаться в Виталиковой жизни лет этак на много. Или Биргитт: позвонила, чтобы узнать, как дела. Сказала, что герр Бернарди будет рад узнать, что все образовалось, а там где-то лаяла Аиша – она все время радовалась, когда не проказничала. Майк прислал сообщение с тем же вопросом, и даже Ахим Рогге, владелец лодочного домика, позвонил Леонарду и передал Виталику привет. Виталик докурил, посидел немного, подставляя лицо измороси, и встал. Протянул руку Леонарду и улыбнулся ему. – Пойдем домой, – ответил он.