Третья стена

Невероятно: Рауль Витторио Бернарди, знавший Курта Юргенса чертову дюжину лет, уверенный, что знает его как облупленного, считавший, что выучил наизусть его пристрастия, увлечения и желания, вынужден был знакомиться с ним заново. Курт относил сумки в дом; Рауль открывал вино: еще бы ему, с четырех лет посвящаемому если не в тайны виноделия, то в тайны вин, способному с закрытыми глазами и насморком определить регион – итальянский, разумеется, в качество немецких вин он традиционно, убежденно и с итальянским высокомерием не верил – доверить такое ответственное дело самому что ни на есть немцу. Он косился в сторону Курта, не особо скрывая внимательного, немного хищного, немного настороженного взгляда. Курт отвечал ему похожим – немного предвкушающим, немного подозрительным. На губах Рауля играла призрачная улыбка. Курт в ответ насмешливо поднимал брови. – Мы можем выбраться вечером в ресторан. Клерк в конторе заверил меня, что в нем замечательная кухня, пусть и не самая притязательная, – как бы мимоходом предложил Рауль, внимательно следя за Куртом: а ну как согласится, что делать дальше? Курт подошел к нему, встал вплотную, ухмыльнулся. – Ты действительно этого хочешь? – спросил он. Знакомым, черт побери, голосом – и совершенно незнакомым. Более глубоким, и неясно было, настроение было этому причиной – или возраст. Более звучным, богатым – на этот счет сомнений не возникало, спасибо возрасту и опыту. Голосом, окрашенным многими эмоциями, и это тоже было внове Раулю: когда они последний раз говорили ни о чем, чтобы поведать другому о себе все? И в любом случае это было как минимум пару лет возраста и две вечности опыта назад. Не меньше, потому что Рауль не был уверен, не начал ли он пренебрегать Куртом – ими – и до этого. И Рауль непроизвольно улыбнулся. Хотелось думать, что игриво. Возможно, получилась кривоватая корсарская усмешка, скрывавшая предвкушение, обещание райских благ – и растерянность. Он, как ему казалось, очутился в какой-то сумеречной зоне, которая вроде как отделяла один этап жизни от другого. И одно дело идти по тому этапу, который «до», или уже шагать по тому этапу, который «после» – там все ясно и явно, все освещено и относительно однозначно, к лучшему или худшему; но когда бредешь в зыбком тумане междумирья, в котором тени от предметов сливаются с сумеречным воздухом, когда не рискуешь ухватиться ни за что, чтобы не вляпаться в какую-нибудь ядовитую слизь, ни то, что было до, ни то, что может ждать его после, не воспринимается определенно. Существовало ли то прошлое, в котором Рауль жил, ждет ли его то будущее, в котором не сомневался – до решающего разговора, до нескольких недель пустоты, – он не был уверен. А еще: что бы ему сейчас ни казалось, да что там – что бы ему ни казалось несколько часов назад, когда он ждал, когда прибудет самолет, когда Курт пройдет те мероприятия, которые от него требовались по регламенту, когда подойдет к нему – или предпочтет обойти по широкой дуге и спрятаться в каком-нибудь пансионе, Раулю неожиданно легко дышалось. Словно, что бы там ни пытался представить ему мозг, внезапно, до истерики оживившееся художественное, так его разэтак, воображение, враз полопались все обручи, сдавливавшие грудь Рауля. Рауль ведь не замечал, что Курт изменился. Кажется, из них двоих Рауль и только Рауль был увлечен далекой и призрачной мыслью об успехе, которая в полной мере могла соответствовать какой-нибудь там американской мечте, и был увлечен до такой степени, что предпочел не заметить, как меняется мир вокруг него – в непосредственной близости, как меняется самый близкий в нем человек. Подумать только, он-то помнит Курта – ну ладно, не юношей; в том нежном возрасте они друг друга и не знали. Молодым мужчиной – точно. Полным сил, жаждущим жить, страстно желающим учиться, все еще верящим в то, что мир – черно-белый, радикально полярный, и все, что не плохо, то хорошо, а все, что не хорошо, то плохо. Открытым, решительным, категоричным даже. И – молодым. Совсем молодым. В каком же небытии растворились те годы, которые смягчили его резкость, осторожно прочертили морщины, утяжелили веки, заложили понимающие складки у рта, приглушили блеск глаз, а взамен наполнили чем-то неназванным, но подозрительно знакомым бескрайний мир в его глазах? Даже не так, скорее: в каком небытии, в каком угаре предпочитал прозябать Рауль? И Курт, смотрящий на него так, словно знает – понимает – догадывается – потому что испытал, пережил, обдумал нечто подобное. И этот голос – знакомый, узнаваемый, потому что давным-давно впитался в кровь. Незнакомый, потому что Рауль давно не обращал внимания на то, как, как говорит Курт. Невероятно многогранный, насмешливый, ласковый, добродушный голос, припорошенный совсем тонким слоем горечи, не то чтобы обиды – сожаления, и от этого куда более вожделенный. Голос, который так двусмысленно посмеивался над ним, потому что человек, который спрашивал, знал ответ: Рауль будет не против, рад, охотно познакомится с местной гастрономией, но сначала не мешало бы сделать кое-что, что-то вроде аванса. – Действительно, – промурлыкал Рауль, отвечая на совершенно другой вопрос. Курт тихо засмеялся, подался вперед; почти прижался щекой к его щеке, и все равно их разделял воздух – пара миллиметров, не более, но тем жарче. Он осторожно выдохнул, осторожно втянул воздух, осторожно коснулся языком щеки Рауля. Отстранился. Рауль смотрел на него, и – тускло тлели его глаза, предвкушающе мерцали. – Но я не откажусь прежде от бокала вина. Мы можем даже сделать вид, что празднуем что-нибудь, – предложил Курт, в странной задумчивости проводя губами в нескольких миллиметров от его шеи, впитывая запах, его тепло, пропитываясь его завлекательностью. – Благоволение дядюшки Джузеппе из Купертино? – повернув к Курту голову, спросил Рауль. Курт засмеялся. А Рауль, прикрыв глаза, наслаждался его смехом, которого ему, как выяснилось, так недоставало – громкого, сочного, радостного и искреннего, щедрого, согревающего. – Твои... – начал было Курт, но передумал заканчивать фразу, просто прижал его к себе и замер на секунду. – Твое вино испарится, пока мы тут, хм, осваиваемся. Рауль закатил глаза. Курт настоял на паре сандвичей. Рауль наблюдал за ним, пригубливая вино, рассеянно принюхиваясь к нему, рассеянно же слушал неожиданно разговорчивого Курта. Словно пробку сорвало, про себя удивлялся Рауль: тот рассказывал о перестановках, о возможных забастовках, в которых намерен принимать участие – не во всех, в некоторых; о реструктуризации экипажей, новых, совершенно бессмысленных на первый взгляд, а особенно для первых-вторых пилотов инструкциях, которые, как выясняется, нужны не только политикам в высших эшелонах компании, но и самим пилотам, о новых технологиях, о которых пока только говорят, но и от разговоров становится не по себе. Говорил, словно давно копил в себе эти мысли, да всё не доводилось открыться человеку, которому доверял настолько, чтобы поделиться не только соображениями, но и эмоциями. Время от времени поглядывал на Рауля – странный взгляд, беглый, вымораживающий, прожигающий насквозь, за долю секунды свежевавший Рауля – и оживлявший, когда Курт убеждался: слушает, заинтересован, со-чувствует, со-переживает. И снова продолжал. Рауль слушал его, вставлял замечания, а помимо этого молча корил себя, бранил, костерил на чем свет стоит, потому что не обращал внимания на то, насколько изменился Курт, насколько остался самим собой. Сам ведь изменился – почему считал, что Курт останется прежним прямолинейным, бескомпромиссным рубакой с плеча? Зрелость, скорее всего. Новая должность, вынужденно новое мировоззрение, новый взгляд, а вместе с ними – новые основания для их с Куртом отношений. Ему отчетливо было видно, что они удивительно по-разному смотрят на некоторые вещи и по-разному мыслят, и при этом они понимают друг друга невероятно. Когда Рауль начал возражать Курту – что там было такое, не упомнить, то ли новое законодательство, то ли во внешней политике какая-то чертовщина, да и неважно, они спорили, были несогласны, до закипавшей крови несогласны – и понимали друг друга, и понимали, почему другой спорит, почему для него это важно, и почему это привлекало их в друг друге – не отчуждало, а объединяло. – Не хочешь прогуляться? – после паузы, осторожно прокравшейся и уверенно обосновавшейся на террасе, где они сидели, после добродушного, удовлетворенного молчания, оглядев небо, пощурившись солнцу, предложил Курт. Рауль смотрел на него. У него, оказывается, появились седые волосы. За ушами, несколько. И морщинки, когда он щурится, словно тушью нарисованы, а улыбка – ласковая, умиротворенная. Курт не тяготился паузой, но повернулся наконец к нему: вопрос-то не просто так задал, действительно хотел немного побродить без цели, без направления, – и встретил этот взгляд – любующийся. Не испугался, не смутился, не налился самодовольством. Так, ухмыльнулся понимающе. Не отвел взгляд. Сам, кажется, любовался. – С удовольствием, – ответил Рауль. И оба остались сидеть. – Ну давай, вставай, – выпрямившись, хлопнул ладонью по столу Курт. – Как-никак, мы должны нагулять аппетит перед этим твоим ресторанчиком. Что-то мне кажется, что это будет очень основательная кухня. Рауль развеселился, но не пошевелился вставать. Была бы его воля, так бы и сидел, смотрел. Но – Курт Юргенс. Деятельный, даже когда на отдыхе. Хоть ты святому Иосифу Купертинскому молитву возноси, чтобы целеустремленный бюргерский сын Курт Юргенс не влюбился в еще одну корягу, которая будет скромно возлежать рядом с тропинкой, по которой они побредут. – Вит! – крикнул из дома Курт. – Витторио! Рауль лениво отозвался, запрокинул голову, прислушался. Курт вышел из дома, замер рядом с дверью. – Я ни разу не слышал твоего телефона за все это время. – Произнес он. – Он дома, – беспечно отозвался Рауль. Курт улыбнулся. Неверяще, недоверчиво, поверил наконец. Подошел к нему, положил руки на подбородок. – А если мировой кризис? – спросил он. А в голосе у него плавилось медом удовлетворение, и улыбка становилась все шире. Рауль пожал плечами с патрицианским высокомерием. Курт счел это лучшим ответом. За ужином говорил Рауль. Курт поинтересовался, как обстоят дела в его конторе, и он поднял брови: действительно ли Курт хочет знать, как обстоят дела, или просто ратует за справедливость и предоставляет ему право говорить, как только что говорил сам? Чтобы соблюсти равновесие. Он говорил, Рауль слушает, а теперь Рауль говорит, а слушает Курт. А ведь ему было интересно. И удивительно было Раулю ощущать, насколько проще доносить свою мысль собеседнику, который не прячется за стеной, воздвигнутой им, не пытается отгородиться сам, чтобы противостоять отчуждению. Насколько увлекательней разговор с собеседником, который соучаствует в нем, и до какой степени несущественным он оказывается, когда собеседник неожиданно улыбается, поднимает тост за какую-нибудь чепуху и смотрит поверх кромки бокала смеющимися глазами. Думать о том, преодолен ли кризис полностью, Раулю не хотелось. Для этого будет понедельник, те четыре дня, которые он проведет в одиночестве – в ожидании – сообщений, глупых мейлов, бесконечных фотографий, которыми Курт попытается коснуться его через океан, в неодиночестве – болтовне по скайпу, в нем же, которое будет продолжаться, когда разговор будет завершен, но Рауль будет смаковать мгновения, наполнившие его особенной радостью. Тогда можно будет и подумать: все ли осталось позади, или есть еще что-то, способное образовать и расширить трещину? А пока Курт рассказывал ему какую-то безделицу о блошином рынке в далекой-далекой стране, и смеяться было так легко. После ресторана Курт потащил Рауля к морю. «Ночью», – недовольно бурчал Рауль, но послушно плелся следом. – Именно, – передразнивал его Курт. – Нам не будет мешать эта дурацкая дневная городская какофония. Он неодобрительно тряс головой, а Рауль презрительно фыркал. – Откуда ей взяться, сеньор Юргенс? В городишке едва ли наберется восемь тысяч народу, здесь просто нечему шуметь. Курт хмыкал и упрямо шел вперед. Молча шел по пляжному песку, чтобы у самой кромки воды остановиться и повернуться к Раулю. – Помнишь? – шепотом спросил он. Рауль усмехнулся. – Конечно, – шепотом отозвался он. Курт сделал шаг ему навстречу. Положил руки на плечи. Долго смотрел в глаза. Медленно опускал веки. Осторожно проводил языком по его губам. Трепетно выдыхал. И снова легко касался его губ. Слегка прикусывал, снова целовал. Рауль отвечал – не больше, и вслушивался в шум моря, в стук своего сердца, в себя самого – в них. – Мне кажется, мы знакомы вечность, – тихо сказал Рауль, замерев перед дверью дома. – Мне кажется, я знал тебя всегда. Или я просто не помню времени, когда я не мог делиться с тобой своим сокровенным. Курт приблизился к нему вплотную. – Три недели назад, к примеру, – помолчав, отозвался он, обнимая Рауля и опуская подбородок ему на плечо. Рауль помолчал, отпер дверь и, замерев на секунду, покачал головой. Курт медлил отчего-то. Либо думал, что сказать, либо сохранял признание где-то глубоко в сердце. Вечер заканчивался, а ночь начиналась странно – с разговоров. Курт устроился на кровати; Рауль – в кресле. По молчаливому согласию свет не включался. Словно он мог помешать полному откровению. И снова говорил Курт. Оказалось, у него есть новые, незнакомые Раулю мечты. И снова говорил Рауль. Оказалось, не только для того, чтобы оправдываться, извиняться или Бог знает что еще. Как-то невзначай они заговорили об отпуске. О страховках, кредитах, новой машине, снова отпуске. О том, возможно ли Раулю вылететь вместе с Куртом, чтобы провести с ним пару дней где-то на другом краю света, и сколько времени понадобится, чтобы организовать замену себе в своей фирме. Курт пытался свернуть разговор, словно был уверен в его бессмысленности, а Рауль все упрямился, выворачивал на него, загорался азартом сам, и – загорелся Курт. Только когда он зевнул до хруста в челюстях и украдкой бросил взгляд на часы, Рауль сказал: – Интересно, время так летит, потому что мы стареем, или потому что день был насыщенным? Он встал, потянулся, зевнул – заразно, черт побери – подошел к кровати. Курт следил за ним, улыбался. И наконец – пожал плечами с истинно патрицианским высокомерием. – Ну уж явно не оттого, что этот уик-энд не удался, Витторио, – ответил он. Рауль усмехнулся, улегся, повернулся к нему. – Явно не оттого, сеньор Юргенс, – согласился он. Позволив Курту дольше поваляться в постели, хотя и сомневаясь, что он позволит себе слишком долго сибаритствовать, Рауль отправился за булочками, возможно – пирожными, если клерк в агентстве прав и в небольшой булочной – не принадлежащей никакой сети – их делают просто восхитительно, при этом все из местных продуктов, все экологически чистое, просто мечта. Затем он решил сделать небольшой крюк, чтобы полюбоваться сонным городом, шел по променаду рядом с пляжем и все замедлял шаг, смотрел на курортников, которые в рань несусветную поднимались, чтобы выгулять собак. И было в этом что-то притягательное, интимное, уютное, что ли – отправиться в отпуск вместе с собакой, остановиться на десять минут, чтобы дать ей выгуляться, встречать рассвет, глядя, как собака носится кругами. Делиться радостью от собачьего оптимизма друг с другом. Наверное, это был бы тот еще якорь – для него и для Курта: заполучить живое существо, требующее бесконечной заботы; как раз хватит на них двоих. В состоянии, которое точнее всего можно обозначить как глубокую задумчивость, Рауль возвращался домой. Времени, чтобы сделать кофе и приготовить завтрак, было достаточно. Как выяснилось, Курт категорически отказался от пары лишних минуток праздности в постели; он был в душе, вскорости, присоединившись к Раулю, насторожился, отметив его задумчивое настроение. А Рауль заметил, что Курт выжидающе смотрит на него. – Как ты смотришь на то, чтобы завести собаку? – спросил он будничным тоном, словно интересовался мнением Курта о погоде. Курт чуть отодвинул чашку – чтобы скрыть растерянность, вызванную совершенно неожиданным вопросом. Кажется, Рауль не утратил способности удивлять его. Подумать только: собака. Он никогда ведь не задумывался над этим, более глобально: никогда не задумывался над тем, нужно ли им домашнее животное. У них был дом, много общих интересов, общая жизнь, и кажется, Курта все устраивало. Нужна ли им еще и собака? Если бы кто-то хотел знать мнение Курта, то нет – зачем? Но Рауль смотрел на него так, как... как щенок. Как жаждущий общения, какого-то знака, подтверждения своего статуса щенок. Это было чушью, чем больше Курт думал об этом: обвинить Рауля в младом возрасте – что может быть глупей? Но все-таки, этот взгляд, которому было невозможно противостоять... Курт пожал плечами. – Если ты уверен, что это необходимо, – снисходительно ответил он. Рауль засмеялся. – Никто не говорит о необходимости, Курт, – беспечно отозвался он. Курт смотрел на него. Слушал. Не вслушивался. Улыбался. Ему не нужна была собака. У него и без нее все было просто замечательно. Но Рауль Бернарди был упрям, как только бывают упрямы люди, которые на первый взгляд живут рассудком, а на самом деле – чувствами. Ему не нужны были объяснения, убеждения, выверенная логическая аргументация. Он знал на уровне какого-то инстинкта, что не может быть ничего вернее для них обоих, его и Курта, чем их общая собака. И он знал, что Курт не против. Не за: это было бы слишком просто. Но и не возражает. Рауль оставил эту тему, взамен переключившись на чудесный выходной, и только где-то в затылке тихо кликали мысли: где брать, на каких форумах поинтересоваться, что это должен быть за пес. Если Курт и замечал что-то особенное, мечтательное, оценивающее во взглядах Рауля, которые тот бросал на собак, попадавших в его поле зрения, то он помалкивал, тихо посмеиваясь и смиряясь с мыслью, что спокойная жизнь, кажется, закончилась, так и не начавшись. В понедельник Рауль Бернарди был особенно благодушен. Биргитт делала вид, что ничего особенного не наблюдает, но, делая Бернарди кофе, принося документы на подпись или просто спрашивая о текущих делах, позволяла себе затрагивать темы, не связанные с работой. Она рассказала, что ее племянница неожиданно решила заняться дизайном, поинтересовалась у Бернарди, что он порекомендует. Тот – предложил Биргитт сесть, спросил, сколько лет девочке и что именно ее привлекает, рассказал о школе дизайна в Шверине, в которой время от времени проводит семинары, порекомендовал педагога, который охотно проконсультирует девочку. Стиви захотел привлечь коллег к выставке, которую собирался организовывать, но и не только их, а знакомых из конкурирующих бюро, и долго обсуждал с Бернарди, что да как и как это лучше обставить. Бернарди даже поинтересовался, как дела в его семье, что делал не очень часто, а последнее время так и вообще сторонился таких вопросов. Его сентиментальное настроение послужило причиной многих шуток, особенно за обедом или во время кофе-перекура. В общем, все было хорошо. Виталик, вернувшись с передовой, гордый собой (а потому что получилось здорово, пусть и с Виталиковой очень пристрастной точки зрения – азартно, убедительно, выразительно), но немного опечаленный – Леонард Томерель пребывал неизвестно где, ни утром не объявился, ни после полудня, хотя Виталик и делал все, чтобы потянуть время еще на пару минут в надежде: а вдруг появится? – застал разговор, который, казалось, велся с перерывами на работу с самого утра. И там фигурировало такое странное длинное слово, которое он никак не мог понять. Что работники сплетничали, было ясно. Что они сплетничали о начальстве, тоже очевидно. Вполне закономерно, в принципе. Что речь шла о каких-то личных делах начальства, тоже было понятно. Только что за слово такое они употребляли, Виталик не мог понять. Но он был занят завтрашним днем – пора было приниматься за четвертую стену, – рисунками балтийского пляжа, которых наготовил сорок штук и еще один, и возможной реакцией Леонарда Томереля на них. Виталик был почти уверен, что ему понравится. Ну ладно, он был абсолютно уверен, что хотя бы один, да приглянется, а скорее два, а может даже и три, но все-таки волновался: как-никак, предстояла встреча с его личным спецназовцем, а это всегда обязывает. И поэтому он слушал сплетни рассеянно и занимался своими делами. Но слово было заковыристое, засело в памяти прочно. Виталику было даже любопытно, что бы оно значило, но не было желания лезть в словарик, а когда появилась возможность, слово вылетело из головы. И кроме того: были у него другие хлопоты. Переезд, например. Вещи-то Виталик уже все перетащил в новую квартиру. Все-превсе. Делал он это по вечерам, где на своем горбу таская вещи, а где и на велосипеде с прицепчиком, которые – оба – купил за пятьдесят евро все у того же турка Левента: у его брата жены кузен, если Виталик правильно понял, купил себе какой-то супернавороченный велосипед с толстенными шинами и двадцатью семью скоростями, а старый продает. Старый – просто замечательный, просто отличный и классный, просто у кузена брата жены новый куда лучше, а старый своих денег стоит. И прицеп заодно, уверял Левент. Виталик не спорил, но подозревал, что как раз прицеп своих денег и стоил, а велосипед – ездил пока еще, и ладно. Левент на радостях всучил Виталику еще и дёнер с курицей, затем угостил сигаретой и долго причитал, что город совсем маленький и заработать в нем толком не получается. Виталик сочувственно кивал, глядя то на него, то на окурок. Левент еще спросил и о тех русских, что и как с ними. Виталик – пожал плечами. – Не знаю, – честно сказал он. Левент кисло улыбнулся и быстрехонько свернул разговор. Виталик слышал, что Ванька опять вляпался в какую-то историю, кажется, пытался какую-то машину вскрыть, чтобы стащить навигатор, как тетя Аза рассказывала, неодобрительно тряся головой, попутно изловчился подраться с полицейскими, даже плюнул в кого-то, за ним даже приезжала полицейская машина, но по этому ли делу или по другому, она не знала, но что Ванька уже которую неделю сидел тише воды ниже травы, это да. А та облава, которую тут устраивали – да, это на них, их тогда увозили в наручниках. Ванька-то вернулся около полудня, а Талгата мариновали чуть ли не до позднего вечера, и они потом долго стояли на крыльце, курили, шептались, орали друг на друга и снова курили, шептались. О чем – неизвестно. – Долго их терпели, – скорбно сказала тетя Аза. – Ну что ж, когда-нибудь кончается все. Эта переделка, в которую по собственной дури угодили Ванька с Талгатом, была Виталику даже и на руку. Они строили грандиозные планы то ли мести, то ли защиты, и на него не обращали внимания. Ванька однажды столкнулся с Виталиком у общаги, толкнул к стене, ударил в грудь – ощутимо, сука, до синяка, потребовал сигарет, забрал пачку, попытался то ли обругать, то ли напугать чем-нибудь этаким, но был сильно озабочен своими бедами, махнул рукой и порысил дальше по своим важным бездельничьим делам. Виталик перевел дыхание, потер ушиб, пнул дверь, подумал и пнул еще раз – сигареты были последние, отвык, расслабился, давно уже не таскал две, а то и три пачки, а денег было кот наплакал, как и всегда к концу месяца. С другой стороны, Ваньке до него не было дела. Хотя у него память как у кролика, едва ли он помнит вечером, что делал утром, поди и забыл, что когда-то держал Виталика в черном теле. Попался бы Виталик Талгату – полупустой пачкой сигарет не отделался бы. Того, на счастье, видно не было. Та же всезнающая тетя Аза намекнула, трагично поглядев в потолок, что ему бы лечиться надо, а он все с Серегой делишки разводит. Типа бизнес пытается сделать. Это «бизнес» она произнесла несколько раз, и с каждым разом все тяжеловесней, печальней, что твоя Кассандра, и многозначительно глядела в угол и сквозь него. А Виталик только и подумал: какое счастье, что он почти переехал. И наконец свершилось. Виталик закатил велосипед в подвал, за ним – многострадальный прицепчик, подивился, что оба экземпляра вынесли бесконечные поездки от хайма к квартире, от нее – в баумаркет и снова домой, но уже гружеными, и поплелся в квартиру. Свою и только свою. Разул кеды, поморщился от запаха, велел себе немедленно идти в душ, но в качестве поощрения позволил себе заглянуть в комнату, которая принадлежала ему и только ему. Он уселся на пол, мечтательно уставился в окно, представляя, как все пойдет дальше. Например, он выучится, обзаведется работой, и Леонард Томерель будет относиться к нему уважительно, и они могут даже, например, попутешествовать вместе на велосипедах. Или, может быть, поедут в какую-нибудь поездку, например, в Бельгию или куда-нибудь еще, ну или что-нибудь такое. Почему Леонард Томерель непременно должен был предпринимать что бы то ни было вместе с ним, Виталик не задумывался. Ему вообще много чего снилось в тот промежуток времени – он незаметно задремал, встрепенулся около полуночи, потому что замерз, загнал себя в душ, затем добрел до дивана, натянул на себя одеяло, сладко потянулся, зевнул и, не успев завершить зевок, спал. День переезда, он же день беготни по всем конторам в соответствии со списком, который составила фрау Шмиде, закончился у полицейского участка. Виталик топтался перед стеклянной дверью, поджидая, когда герр Зееманн спустится к нему, и прикидывал: все ли успел. Кажется, все. Вот сейчас бы еще узнать, как дела со всеми теми полицейскими делами, и можно вздохнуть с облегчением, можно даже отпраздновать начало нового этапа. Виталик вытянулся, замер, когда герр Зееманн открыл дверь, и постарался незаметно вытереть руки – ладони взмокли от волнения. – Как дела? – спросил герр Зееманн. Виталик пожал плечами. Сказать «хорошо» – так ведь неправда, особенно если учесть, что говорить это он будет человеку, который расследовал кражу, им, Виталиком совершенную. Сказать «плохо» – так тем более неправда, потому что хорошо ведь у Виталика все складывается. Ну, почти хорошо. – Я переезжаю. Вот, решил вам сказать, – сказал он. – Хорошо, – отозвался герр Зееманн. – Пойдем? Он указал головой внутрь участка. Виталик кивнул и послушно пошел следом. Герр Зееманн расспрашивал: а что, а как. Виталик рассказывал: фрау Шмиде помогла, то-се, вот, в Ростоке практика, ездить приходится каждый день, но интересно, Виталик думает делать абитур, но сначала нужно получить языковой сертификат. Ну вот как-то так. Герр Зееманн вошел в кабинет – вроде как и не свой, насколько Виталик помнил. – Ули, я с Виталием Райхманом, – сказал он. И Виталику:– Да вы садитесь. Разговора-то того было полчаса. Ролофф позвонил в прокуратуру, сказал, что у них находится Райхман, номер дела такой-то и такой-то, с целью сообщить о переезде. Да, теперь адрес такой-то. А Зееманн все спрашивал о том, о сем. Напоследок сказал еще раз: «Молодец», – и хлопнул по плечу. Ролофф – тот тоже был согласен. И все равно Виталик вышел на улицу и вытер лицо, перевел дух, воровато оглянулся и побежал в скверик, а там уселся на лавку и опустил голову на руки. Ему очень-очень хотелось верить, что больше никогда не придется идти в участок. Но зато когда Виталик докончил четвертую стену, стоял, гордый собой, любовался пингвинами и морем, когда к нему подошел Леонард Томерель и одобрительно хмыкнул, Виталик мог глядеть на него почти как равный. Ну, с учетом возраста, роста, телосложения, разницы в велосипедах и так, по мелочам. Статусе, доходах, все дела. Но зато Виталик твердо был намерен исправиться. А самое главное: у него получалось. – Я твой первый поклонник, Виталий? – весело спросил Леонард Томерель. – Держи. Кофе. Здорово получилось. – Спасибо! – радостно выкрикнул Виталик, но тут же бросился к рюкзаку. – А я экскизы сделал для вашей квартиры! Вот! Леонард Томерель обреченно покачал головой. – Не передумал? – усмехнулся он. Виталик постарался вложить во взгляд всю свою убежденность. Он плотно сжал зубы и шумно выдохнул. – Конечно нет! – сурово сказал он. – Бери кофе, – хмыкнул Леонард Томерель. И плевать было, что во всей квартире Виталия Райхмана не было ни одного толкового светильника – просто лампочки. И плевать было, что завтракать-ужинать ему придется на полу в жилой комнате, потому что кухонный стол стоял несобранным. Но в субботу уже в шесть утра Виталик топал на вокзал, хотя они с Леонардом договорились на девять, а это значило, что у Виталика будет как минимум час лишнего времени, который предстоит убивать, бесцельно бродя по улицам. Зато он будет рисовать самый классный морской пейзаж своему личному спецназовцу. На доли секунды, когда благоразумие все-таки одерживало верх над восторгом, Виталик задавался вопросом: что? как? почему? он часом не дурак? Беда только, что благоразумие торжествовало доли секунды, а все остальное время Виталик снова представлял, как здорово он все сделает. – Если честно, меня терзают сомнения, – сказал Леонард Томерель чуть ли не первым делом. Вроде бы то, что Виталик будет делать для него, совсем не запрещено законом, но ощущения у Леонарда при этом не самые приятные. И Виталик бросился убеждать его, что все здорово, все просто замечательно, а для него это вообще отличная возможность: раньше-то у него не было такого случая работать с красками. – Ну только если так, – неохотно отозвался Леонард. – Ты-то в своей квартире обживаешься? – Конечно! – поспешно воскликнул Виталик и преданно уставился на него. Леонард хмыкнул и щелкнул его по носу. – А если я проверю? – спросил он, внимательно следя, как у Виталика вытягивается лицо. – Деньги появятся, обживусь, – буркнул Виталик. Леонард засмеялся. В общем, это было здорово, правда, поработать получилось всего ничего. Леонард решил, что им просто непременно необходимо посетить зоопарк. И это вместо того, чтобы заниматься стенами. «Сто лет назад был здесь в последний раз, – сообщил он. – Кстати, у белых медведей в прошлом году медвежата появились». У Виталика округлились глаза, и с центральным событием в зоопарке было решено. И разумеется, Леонард был уверен, что побывать в зоопарке и не поесть мороженого – это просто преступление. И если Виталик вдруг захочет порисовать, к примеру, леопарда, то Леонард будет совсем не против, ему даже интересно: ну как, как у людей получается рисовать кошек? Виталик все-таки спросил у Майка, что такое этот Lebens-чего-то там, ну, когда говорили о шефе. Они курили, дожидались окончания пятницы, говорили о мелочах, немного – о языке. Виталик и поинтересовался. – Lebensgefährtin? – уточнил тот. – Ну, хм. Партнерша. Гёрлфренд. Почти жена, но неофициальная. Да хотя по этим законам, регистрируй брак – не регистрируй, если живешь вместе, у нее почти те же права, что и у жены. И конечно же, у него нашелся пример друга, который с кем-то сожительствовал, они расстались и она подала в суд на алименты, потому что у них ребенок был. И суд заставил его платить алименты. Виталик был не совсем уверен, что слово выговаривалось именно так. Окончание было, кажется, другое. Но дальше расспрашивать он не захотел. Рабочий день уже закончился. Расходиться, правда, чего-то не хотелось. Погода была великолепная, и последний день недели оставил самые что ни на есть приятные ощущения. Стиви что-то недорассказал, Таня о чем-то недоспорила с Хайно, Биргитт еще не закончила наставления на выходной, которые она давала Майку. А к их конторе подъехала машина, шефа, между прочим, машина, из нее вылез мужчина, не Бернарди, между прочим, поздоровался с ними и пошел в контору. – О, Виталий, кстати, ты спрашивал, кто такой Lebensgefährte, – окликнул его Майк. – Ну вот то нашего шефа Lebensgefährte. – Э... – выдавил Виталик, оторопело глядя на входную дверь. – Э?!